святилища археология ритуала и вопросы семантики
Святилища археология ритуала и вопросы семантики
Материалы тематической научной конференции, посвященной семантике и семиотике погребальных сооружений и курганов кочевников Центральной Азии.
Рассмотренный материал позволяет предположить архетипическую модель погребального обряда кочевников, в котором жертвенный объект (конь, священный напиток) передается в иной мир посредством ряда вертикальных объектов, маркирующих направление, в котором находится адресат. В свете этой гипотезы тюркские балбалы предстают в новой функции, особенно, если учитывать устойчивый характер поминальных сооружений тюрков, на которых имеются изваяния с сосудом в руках, и ряды балбалов, ориентированных на восток.
Биографическая статья об археологе А. Парро
В статье публикуется неизданный эпиграфический памятник из Фанагории – надпись Феодота, вероятно, надгробная. Она датируется IV–V вв. н.э. Это всего вторая христианская надпись из Фанагории
В сборнике публикуются статьи по археологии, истории, тематика которых связана с разработкой актуальных проблем древней и средневековой истории Западного Кавказа и сопредельных территорий.
Для археологов, историков, музейных работников, преподавателей и студентов вузов, а также всех, интересующихся историей народов юга Восточной Европы и Кавказа.
Развернутая рецензия на книгу: Ludomir R. Lozny, Prestate Societies of the North Central European Plains, 600 – 900 CE. New York: Springer 2013. Археологические данные автора книги анализируются с позиций социальной антропологии.
Данное исследование представляет собой соотнесение археологической и исторической периодизации истории древнекитайского царства Цинь. Соотнесение периодизаций послужит инструментом для помещения археологической информации в контекст письменных памятников и, наоборот, поиска подтверждения или опровежения данных письменных памятников в археологической информации.
В сборнике представлены материалы по истории, археологии, искусствознанию Северо-Западной России и стран балтийского региона.
В настоящее время основной материал по преданиям о свт. Николае Мирликийском и свт. Николае Сионском обобщен в ряде основополагающих работ: агиографический – Густава Анриха, иконографический – Нэнси Паттерсон-Шевченко, археологический – Хильда и Хелленкемпера. Данная работа посвящена сравнению материалов различных традиций, на примере четырех сюжетов из агиографии и археологии. Комплексный анализ данных агиографии, иконографии, археологии и других наук позволяет как отождествить некоторые ликийские реалии, так и лучше понять суть самих событий и историю житийной традиции
Описывается случай детского церебрального паралича у пожилого мужчины, найденного в подвале дома, сгоревшего во время осады г. Твери войсками хана Батыя
Статья содержит анализ историографии тайной полиции в Российской империи. Выявляя подходы историков к данной теме и способы их работы с историческими свидетельствами, автор показывает негативные следтвия политической актуальности и процесса герметизации знаний о государстве. Ревизия историографического наследия позволяет автору освободить восприятие темы от созданных в разные времена и в разных условиях «квазиочевидностей». Одновременно обращается внимание на наличие богатого комплекса делопроизводственных докуменов полицейского ведомства, сохранившихся в Государственном архиве Российской Федерации. Предлагая неоинституциональный подход к их анализу, автор показывает очевидные и латентные информационные возможности обнаруженных документов.
Курс лекций знакомит читателей с одним из важнейших направлений современной социологической теории — социологией знания, связанной с проблемой конструирования социальной реальности. В книге рассматриваются генезис и эволюция понятий «реальность», «знание» и «прошлое», их философская и социологическая концептуализация и взаимосвязь в рамках феноменологической социологии знания. Показывается, как общие принципы формирования темпоральной картины мира реализуются на уровне отдельных типов или форм знания — архаичного знания, религии, философии, идеологии. Подробно обсуждается специфика исторической науки, включая проблемы спецификации предмета истории и конструирования целостной картины прошлого в ведущих исторических школах и направлениях.
Для студентов и аспирантов, преподавателей и специалистов в области социологии и других наук о человеке и обществе, для всех интересующихся социологией и историей.
Допущено Министерством образования и науки РФ в качестве учебника для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению подготовки “Социология”.
Рассказанная Платоном в «Тимее» и «Критии» история о великолепной и бесследно поглощенной пучиной цивилизации на многие века поразила воображение европейцев. Пока филологи спорили о мотивах и смысле платоновского мифа, политики, авантюристы и мечтатели всячески пытались найти для сказки реальную почву.
Известный французский исследователь античности Пьер Видаль-Наке прослеживает в своей книге разнообразные попытки идеологической и геополитической инструментализации платоновского мифа. Российский коллега автора Юрий Литвиненко дополнил книгу главой об идейных судьбах Атлантиды в России.
Книга адресована широкому кругу читателей, всем интересующимся античностью и ее рецепцией.
Опираясь на отечественный и зарубежный опыт, автор пытается показать влияние социальной политики советского периода на становление и развитие социального государства на разных его этапах в ведущих странах Запада, а также последствия разрушения СССР для современного состояния и перспектив социального государства в мире.
В книге описывается многостороннее развитие базовых представлений о прошлом своей страны и Европы в Российской империи второй половины XVIII — начала ХХ века. В отличие от традиционного историографического рассмотрения, сосредоточенного только на эволюции академической науки, авторы исходили из более комплексного подхода, основанного на реконструкции ключевых понятий и механизмов исторической культуры страны (включая сферу образования, деятельность церкви и духовных школ, музеев, исторических обществ и археографических учреждений, региональных сообществ и т.д.). Изучение исторического знания органично дополняется развернутыми очерками об эволюции исторического сознания (с учетом его рецептивных и творческих компонентов), а также о динамике исторического воображения (в русском искусстве и литературе XVIII–XIX веков).
Монография подготовлена к юбилею директора ИГИТИ, ординарного профессора НИУ ВШЭ И.М. Савельевой.
Анализ современного общества, пронизанного медиа, ведется с позиций этнометодологического подхода и представляет собой попытку ответа на кардинальный вопрос: что представляют собой наблюдаемые упорядоченности событий, транслируемых массовыми посредниками. Исследование ритуалов идет по двум основным направлениям: во-первых, в организационно-производственной системе медиа, ориентированной на постоянное воспроизводство, в основе которого лежит трансмиссионная модель и различение информация/неинформация и, во-вторых, в анализе восприятия этих сообщений аудиторией, представляющей собой реализацию ритуальной, или экспрессивной, модели, результатом которой является разделенный опыт. Это и означает ритуальный характер современных медиа.
В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта № 10-01-0009 «Медиаритуалы», реализованного в рамках Программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2010-2012 гг.
Представлены результаты кросскультурного исследования взаимосвязи социального капитала и экономических представлений у русских (N=150) и китайцев (N=105). Выявлены различия в социальном капитале и экономических представлениях русских и китайцев. В обеих группах социальный капитал позитивно взаимосвязан с «продуктивными» экономическими представлениями и большинство взаимосвязей схожи по своей логике, однако существуют и культурная специфика.
Человечество переживает смену культурно-исторических эпох, что связано с превращением сетевых медиа в ведущее средство коммуникации. Следствием «дигитального раскола» оказываются изменения в социальных разделениях: наряду с традиционным «имущие и неимущие» возникает противостояние «онлайновые (подключенные) versus офлайновые (неподключенные)». В этих условиях теряют значение традиционные межпоколенческие различия, решающим оказывается принадлежность к той или иной информационной культуре, на основе которой формируются медиапоколения. В работе анализируются многообразные последствия осетевления: когнитивные, возникающие при использования «умных» вещей с дружественным интерфейсом, психологические, порождающие сетевой индивидуализм и нарастающую приватизацию общения, социальные, воплощающие «парадокс пустой публичной сферы». Показана роль компьютерных игр как «заместителей» традиционной социализации и образования, рассматриваются превратности знания, теряющего свое значение. В условиях избытка информации самым дефицитным на сегодня человеческим ресурсом оказывается человеческое внимание. Поэтому новые принципы ведения бизнеса можно определить как менеджмент внимания.
В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта № 10-01-0009 «Медиаритуалы», реализованного в рамках Программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2010–2012 гг.
Святилища
Места, специально предназначенные для совершения неоднократных ритуальных действий, в археологии чаще всего принято называть «святилищами». Впрочем, этот термин «сопровождается» целым рядом разнообразных синонимов — капище, сакральный объект, культовый объект, ритуальный комплекс, жертвенник, почитаемое место и т. д. Это терминологическое многообразие отражает отсутствие в распоряжении археологов четких материальных признаков подобных памятников. Когда речь идет об остатках сакральных сооружений, связанных с религиозной традицией, сопровождающейся подробными описаниями таких объектов или существующей в современном обществе, интерпретация подобного памятника чаще всего не вызывает принципиальных сложностей — он оказывается «узнаваемым».
Так, например, в ходе выявления оснований каменных православных церквей ХIII-XIV вв. при раскопках в Довмонтовом городе Пскова проблема их интерпретации в качестве храмов (в отличие от располагавшихся поблизости гражданских строений того же времени) отсутствовала в принципе. Отдельным направлением исследования этих зданий стала их атрибуция — дело в том, что в письменных источниках, сообщающих о строительстве в Довмонтовом городе каменных храмов, в большинстве случаев отсутствуют точные указания их местонахождения. Культовый же характер этих построек был очевиден с учетом их характерной планировки, в девяти из десяти раскопанных церквей были обнаружены современные им фрагменты храмовой фресковой живописи и т. д.
Совсем другое дело — выявление святилища доисторической (дописьменной) эпохи, связанного с несуществующей сегодня религиозной традицией. Каким оно было? Как должны выглядеть археологизированные материальные остатки такого объекта?
По справедливому замечанию В.Н. Седых (2000: 16), в археологии «в качестве признаков культовых объектов… называют различные, часто единичные, не сочетающиеся с другими, а то и прямо противоположные по сути признаки…» Стоит добавить, что, как правило, такие признаки оказываются методически необоснованными. Так, в работе, посвященной славянским языческим святилищам, И.П. Русанова и Б.А. Тимошук полагают, что «для подтверждения культового значения памятников необходимо выявить их определенные признаки, отражающие закономерности в расположении, конструкции, планировке, характерные для большинства культовых мест и святилищ». Однако, подобные признаки, предлагаемые самими И.П. Русановой и Б.А Тимощуком, вряд ли можно назвать правомерными: например, в качестве таковых отмечаются «сохранение остатков жертвоприношений», «длительное употребление огня на одном и том же месте» и т. п. Но что следует считать остатками именно жертвоприношений, а не, скажем, бытовых отходов? Кости животных? Но их наличие, как и следы «длительного употребления огня», может быть обусловлено исключительно бытовыми причинами.
Недоумение вызывает следующее утверждение исследователей: «В особый вид выделяются почитаемые места и объекты естественного происхождения, в создании которых участие человека было минимальным. Это камни, лишь иногда искусственно подработанные, деревья, источники, рощи, горы, которые часто входят в состав больших культовых комплексов» (Русанова, Тимошук 1993: 9). Однако, каким образом в таких случаях археолог может определить сакральный статус конкретной рощи или горы в древности И.П. Русанова и Б. А. Тимошук не объясняют.
В самом общем виде мы можем рассматривать святилище как объект (или пространство), в котором (с точки зрения носителей данной религиозной традиции) проявляется действие неких сверхъестественных, сакральных сил. Это — то самое «проявление священного», которое Мирча Элиаде называл греческим термином «иерофания». Именно иерофания и определяет необходимость совершения тех или иных ритуальных действий в данном месте. Однако, доступные для археологов материальные признаки такого объекта и связанных с ним ритуалов могут быть зафиксированы далеко не всегда. «Священный камень остается камнем; внешне (точнее, с мирской точки зрения) он ничем не отличается от других камней. Зато для тех, для кого в этом камне проявляется священное, напротив, его непосредственная, данная в ощущениях реальность преобразуется в реальность сверхъестественную» (Элиаде 1994: 18).
Попытки определить и перечислить материальные признаки святилищ как археологических памятников вряд ли когда-либо увенчаются успехом — технические приемы обозначения или оформления сакрального пространства характеризуются чрезвычайным разнообразием. Ирония В.Г. Чайлда (1956: 276), отмечавшего, что характеристика археологами предметов в качестве ритуальных представляет собой «научное выражение того, что мы не знаем, для чего они предназначались», по сей день оказывается вполне уместной. Однако, так или иначе археологи обнаруживают и исследуют некоторые подобные объекты.
Один из известных археологам видов культовых объектов уже был упомянут в предыдущей главе; я имею в виду костища — скопления костей животных, являющихся, по всей видимости, остатками жертвоприношений. Выше мы останавливались на примере Гляденовского костища, датируемого II в. до н. э. — III в. н. э. Но подобные объекты известны и среди памятников других эпох. Так, к позднему палеолиту относится Амвросиевское костище, исследованное раскопками в Приазовье (Борисковский 1953: 328-352, 445). Здесь было выявлено скопление костей 983 особей зубров (мощностью до 1 м), среди которых достаточно часто обнаруживались обработанные кремни и костяные орудия. Костище располагалось на дне естественного оврага. В скоплении были зафиксированы все кости скелета, но анатомические группы костей встречались редко, а целых скелетов не было вовсе.
Судя по тому, что памятник содержал целые и не раздробленные кости зубров, костяные наконечники копий и кремневые орудия (а не отщепы и осколки кремня) у нас нет оснований интерпретировать его в качестве некоего аналога «кухонной кучи» — скопления отбросов обитателей стоянки, расположенной поблизости. Известна также точка зрения, согласно которой Амвросиевское костище не имеет отношения к сакральным объектам и является «уникальным памятником облавной охоты на стадных степных животных» (Рогачев, Анивович 1984: 178) — предполагается, что памятник следует рассматривать ««как место гибели стада зубров, загнанного сюда в результате коллективной облавы. При этом в хозяйстве было использовано линь некоторое количество туш, лежавших сверху». Однако, размеры овражка слишком малы для подобного охотничьего мероприятия — если на участок площадью 200 кв. м загнать около 1000 зубров, то на 1 кв. м должны были бы наждаться 5 зубров.
Наиболее убедительной представляется точка зрения, согласно которой «амвросиевское костище было местом, куда жившие поблизости палеолитические охотники складывали все кости убиваемых ими на охоте зубров, веря, что таким путем они обеспечат возрождение последних и удачную охоту на них в будущем. У этого культового скопления можно было совершать обряды охотничьей магии, кидать в него копья и камни» (Борисковский, Праслов 1964: 24). Подобная интерпретация подкрепляется многочисленными этнографическими материалами, зафиксированными у аборигенных народов Сибири и Дальнего Востока. Так, например, «айны на медвежьем празднике строго следили за тем, чтобы все гости съеденного медведя были собраны и унесены в лес на определенное место — одно и то же из года в год, чтобы ни одна из гостей не завалялась где-нибудь…» (Борисковский 1953:350).
Рис. 43. Черепа пещерного медведя в пещере Драхенлох, Швейцарские Альпы.
Схожей группой древностей следует считать и так называемые «медвежьи пещеры» палеолитического времени (период мустье), точнее говоря — те из них, которые являлись «костными ритуальными комплексами» (Житенев 2000: 37), а не результатами самозахоронений зверей или кухонных отбросов. Одним из эталонных памятников такого рода считается пещера Драхенлох (рис. 43 ) в Швейцарских Альпах (Столяр 1985: 143— 147). Здесь «наблюдался определенный подбор одноименных костей и их регламентированное расположение группами… При этом такие „склады“ явно не служили хранилищами мяса — иногда лежащие на одном горизонте длинные кости так тесно прилегали друг к другу, что в момент их помещения в „хранилище“ на них уже определенно не было мышц». Кроме того, отдельные кости медведей были выявлены здесь размещенными в различных каменных конструкциях. Так, в одном из сложенных из камней очагов, на сосновых углях лежали обгоревшие кости лап медведя. В тщательно сложенном из каменных плиток «ящике» (перекрытом сверху большой плитой) было встречено 7 медвежьих черепов и 6 длинных костей конечностей. В другом каменном «ящике» был найден череп медвежонка без нижней челюсти (через его скуловую дугу была специально продета целая бедренная гость) и две правые больные берцовые гости. Также в этой пещере были обнаружены черепа медведей установленные на каменных плитках или обрамленные плитками, поставленными на ребро. Таким образом, «совершенно явствен был как отбор гостей и их преднамеренная группировка, так и стремление обеспечить сохранность таким композициям». Видимо, подобное «экспонирование и сохранение символических частей многих особей одного вида в особых местах» (Столяр 1985: 259) отражает их некую ритуальную функцию.
Еле одна яркая группа монументальных изобразительных памятников первобытной эпохи — петроглифы. (Буквальное значение этого термина — «резьба по камню».) Как правило, петроглифами называют различные изображения (животных, птиц, людей, сцен охоты и т. п.), выполненные в древности в технике силуэтной или контурной выбивки на скалах, камнях и иных подобных поверхностях. Петроглифы широко известны в различных регионах. Одни из наиболее ярких ансамблей зафиксированы в Карелии, где они датируются временем неолита и раннего металла (V-II тыс. до н. э.) и, видимо, обозначают собой некие сакральные пространства. Более того — в ряде случаев известны композиции, изображающие сцены неких шествий. «Многочисленность участников шествий, наличие в их руках явно сакральных предметов, повторяемость сюжета и стереотипность изобразительного решения позволяют рассматривать эти композиции как реминисценцию какого-то ритуала» (Жульников 2006:178).
Рис. 44. «Святилище» верхнепалеолитичесюй пещеры «Труа Фрэр», Франция: общая схема (вверх/, слева), панно с центральной фигурой человеке-бизона (внизу), фигура «колдуна» (вверху, справа).
Рис. 45. Западная группа петроглифов мыса Бесов Нос на Онежском озере, Карелия.
Остановимся подробнее на западной группе петроглифов мыса Бесов Нос на Онежском озере ( рис. 45). Ее композиционным центром является антропоморфная фигура так называемого «беса». Эта фигура была целенаправленно размещена на трещине скалы, возникшей раньше самого изображения — начало трещины и место расположения рта «беса» совпадают, а другой ее конец уходит под воду Судя по тому, что один таз этого существа выбит в виде крутого пятна, а другой выполнен контурно (в виде окружности с точкой в центре), «бес» изображен одноглазым. Предполагается, что эта фигура представляет собой «изображение духа, охраняющего ворота в иной мир». Вместе с образами налима или сома и выдры это изображение образует композиционную основу данной группы петроглифов. Остальные фигуры на этом мысу меньшего размера, в расположении многих из них не ощущается композиционного замысла.
Рис. 46. Прорисовка Большой Боярской писаницы II—I вв. до и. э. в бассейне среднего Енисея и фотография одного из изображений.
Вслед за наскальными изображениями надо упомянуть еще одну, близкую им группу монументальных объектов, характеризующуюся чрезвычайным разнообразием. Речь идет о стелах — обработанных камнях, содержащих какие-либо образы или надписи. Например, стелами являются сакральные объекты, получившие в археологической литературе название оленные камни (Савинов 1994: 4—6, 29). Этот вид памятников известен на широкой территории степной полосы Евразии (от Монголии до Дуная) и датируется концом эпохи бронзы и ранним железным веком (ХII-IV вв. до н. э.). На сегодняшний день известно более 700 оленных камней, при этом около 500 из них обнаружено на территории Монголии. Значительная часть последних относится к первым столетиям I тыс. до н. э. и сконцентрирована в крупных группах (до 10 и более таких камней).
По характеру первоначального местонахождения, оленные камни подразделяются на две основные группы: либо они непосредственно связаны с погребениями, либо — установлены на территориях «специальных „жертвенников“» (Савинов 1994: 143-150). Несколько таких «жертвенников», основным элементом которых являлись подобные стелы, было изучено в ходе раскопок, например — жертвенник Жаргалант, представляющий собой крупнейшее скопление оленных камней в Монголии и расположенный на левом берегу р. Хануй (рис. 47).
Рис. 47. Оленные камни из местности Жаргалант на левом берегу р. Хануй, Монголия.
Жаргалант представляет собой сложную конфигурацию различных сакральных объектов на площади 300 х 150 м (Волков 2002:98-101). К числу таковых относятся округлые курганы диаметром до 4 м и высотой до 35 см; плоские прямоугольные выкладки и «дорожки», выложенные из мелких обломков камня; свободные от камней площадки, на которых устанавливались оленные камни; четырехугольные каменные оградки; наконец — «колечки» из 7-8 камней, в несколько рядов окружавших отдельные объекты жертвенника. На момент обследования свое первоначальное положение сохранили лишь три оленных камня. Большая же их часть была снята со своих мест и использована вторично для сооружения в VII в. до н. э. упомянутых четырехугольных оградок в северной части жертвенника. «Перерывы между частями жертвенника и разная их форма позволяют предполагать, что он сооружался
постепенно, в несколько приемов, и в конце юнцов приобрел свой нынешний мегалитический характер». При раскопках двух четырехугольных каменных оградок были выявлены ямы, заполненные черепами жертвенных животных (в одной было найдено 80 черепов, в другой — 100). Среди них были представлены почти все виды домашних животных, известные ранним кочевникам — рогатый скот, лошадь, верблюд, собака. Кроме того, около одной из прямоугольных каменных выкладок были обнаружены две ямы, содержавшие с несколько черепов овец, а также — кости и черепа некоторых других домашних животных. В каждом из 7 раскопанных курганов под насыпью был встречен череп лошади, ориентированный на восток.
Носителями сакральных изображений и надписей могут являться конечно же не только стелы, но и обычные камни — обработанные частично или необработанные вообще. Таковыми, как правило, являются североевропейские рунические камни эпохи викингов (IX-XI вв.), которые следует отличать от упомянутых выше готландских стел. Чаще всего рунические камни содержат мемориальные надписи, выполненные скандинавской сакральной письменностью (рунами) и посвященные памяти определенного человека, например: «Бьерн и Ингифрид установили камень по Отрюггу, своему сыну Он был убит в Финланде». Подобные камни представляют собой поминальные объекты и среди археологических памятников занимают «пограничную» позицию между погребениями и святилищами. Впрочем, мемориальная функция таких камней известна нам лишь благодаря наличию на них надписей и возможности их прочтения. (Интересно, как бы мы трактовали рунические камни, если бы скандинавские руны не поддавались дешифровке?) И, кроме того, в ряде случаев эти памятники содержат изображения сакральных образов, обладающих самостоятельным значением, а не подчиненных содержанию надписи.
Рис. 48. Один из «памятных камней» с острова Готланд «Ардре VIII», VIII в.
Функции святилищ нередко выполняли монументальные скульптуры, в первую очередь — каменные антропоморфные статуи.
Рассмотрим изваяния половцев XI — первой половины ХIII вв. (рис. 49) в восточно-европейских степях (Плетнева 1974: 5, 11-12, 72-76). В настоящее время археологам известно около 1300 антропоморфных статуй этого кочевого тюркоязычного народа. Их картографирование позволило реконструировать картину расселения половцев — естественно предположить, что они ставили статуи только на землях своих постоянных кочевий. К сожалению, в подавляющем большинстве случаев точные данные о первоначальном (исходном) местонахождении того или иного изваяния отсутствуют. Обычно приходится ограничиваться сведениями о селе, куда статуя была принесена местными жителями. Однако, еще в ХVII в. тысячи подобных скульптур, сделанных преимущественно из песчаника, стояли на древних курганах и вообще на всяких возвышенностях, заметных издали участках степи. Как правило, изваяния стояли парами, но иногда число их расположения в одном пункте могло доходить до 20.
Основная масса половецких изваяний представляет собой «вполне реалистические фигуры с множеством разных подробностей в одежде, прическе и, главное, с прекрасно „проработанными лицами» (Плетнева 1990: 99). Характерная особенность почти всех подобных фигур — сосуды, которые они держат перед собой обеими руками на уровне пояса.
Считается, что поклонение рассматриваемым скульптурам является проявлением культа предков. «…Несмотря на некоторую обобщенную функцию покровителя рода, все изображенные были конкретными лицами, им воздвигались памятники после их смерти и они превращались в олицетворение предка» (Плетнева 1974: 75). Однако, эти статуи
не были надмогильными памятниками (Федоров-Давыдов 1966: 190) — они воздвигались в степи на высоких местах в специально оборудованных для этого святилищах. В ряде случаев около изваяний, располагавшихся на своем первоначальном месте, были обнаружены кости «жертвенных животных» — коня, быка, барана, собаки. Подобные святилища были выявлены на некоторых погребальных насыпях курганного могильника эпохи бронзы у с. Новоселовка в Приазовье. Так, на кургане 2 (Швецов 1979:203- 204) находилось сооружение из гранитных камней средних размеров, представлявшее собой в плане «двойную трапецию». В центре этого сооружения находились два половецких изваяния. Их основания были вкопаны в землю и стояли «лицевыми гранями на восток». Кроме этого, здесь же были найдены фрагменты третьей скульптуры.
В некоторых приведенных выше примерах сакральные объекты либо сопровождались сооружениями из камней (половецкие изваяния на кургане у с. Новоселовка), либо — были представлены ими непосредственно (жертвенник Жаргалант в Монголии). Действительно, различные выразительные каменные конструкции (а не отдельные камни) нередко выступали в древности в качестве святилищ и, прежде всего, здесь следует упомянуть мегалиты — объекты, возведенные из диких или грубо обработанных камней крупных размеров.
Наиболее известным мегалитическим святилищем является британский Стоунхендж (рис. 50). Процесс возведения этого объекта реконструируется в несколько этапов, наиболее ранний из которых относится к неолиту — концу IV тыс. до н. э. В это время здесь были сооружены кольцевой вал и ров диаметром около 115 м. Вдоль внутреннего края вала располагалось 56 ям (каждая — около 1 м в диаметре). Видимо, эти ямы являлись основаниями деревянных столбов, окружавших сакральное пространство. Во второй половине III тыс. до н. э. с гор юго-западного Уэльса сюда были доставлены 82 каменных блока; вес некоторых из них дождит до 4000 кг! Эти камни были установлены в виде двух концентрических кругов в центральной части площадки данного святилища. Предполагается, что именно с этим периодом связаны открытые здесь погребения по обряду кремации на стороне. Следующая стадия строительства Стоунхенджа относится к юнцу III тыс. до н. э. В это время камни, установленные ранее, демонтируются, а с расположенных в 32 км отсюда известковых холмов Мальборо транспортируются блоки песчаника гораздо больших размеров — вес некоторых из них достигал 50 тонн! Эти блоки были отшлифованы и установлены вертикально по кругу. Каждая пара таких «колонн» была соединена каменной «перемычкой», крепившейся на их вершинах. Внутри этой круговой мегалитической конструкции располагалось еще пять аналогичных П-образных сооружений, стоящих отдельно друг от друга (так называемых «грилитов»). Наконец, около середины II тыс. до н. э. «малые» каменные блоки из Уэльса были установлены вторично, дублируя круговое сооружение третьей стадии.
Рис. 50. Мегалитическое святилище Стоунхендж, III-II тыс. до н. э., Британия.
Остановимся также на любопытной группе мегалитических памятников — каменных лабиринтах европейского Севера, датируемых II—I тыс. до н. э. (рис. 51). Эти сооружения представляют собой выкладки из валунов, сделанные обычно на берегах морей и выполненные, видимо, по заранее продуманному плану. Конструктивная схема лабиринтов представляет собой спираль или систему концентрических кругов. Камни, образующие лабиринты, хоть и прослеживаются на современной дневной поверхности, как правило, поросли лишайником, а между рядами камней сформировался почвенный слой. На Кольском полуострове в непосредственной близости от подобных памятников были обнаружены сезонные стоянки, посещавшиеся рыбаками лишь во время рыбного промысла (Турина 1953: 418М19). Археологические исследования самих лабиринтов каких-либо определенных материалов не выявили.
Рис. 51. Схемы некоторых каменных лабиринтов Кольского полуострова II-I тыс. до н. э.
Как показала Н. Н. Турина (1948: 133, 140— 142), планировка каменных лабиринтов чрезвычайно схожа с известными по этнографическим данным деревянными рыболовными конструкциями, задача которых заключалась в том, чтобы задержать в расставленных ловушках заходящую во время прилива рыбу, стремящуюся возвратиться в глубину моря в момент отлива». Делались такие ловушки вот как «в небольшом морском заливе… устраивается забор, чаще всего плетеный из прутьев или ельника, имеющий промежутки, в которые вставляются верши или морды, направленные отверстием в сторону, противоположную морю. Рыба, зашедшая за загородку во время прилива и при спаде воды стремящаяся вернуться в море, попадает в ловушки, обращенные в сторону входа, и не имеет возможности из нее выбраться». Предполагается, что каменные лабиринты являлись магическими символами рыболовных сооружений и «слагались древними рыбаками с целью обеспечения удачи на промысле». В качестве подтверждения этой гипотезы рассматривается находка обработанного позвонка молодого кита, который был сознательно использован в процессе выкладки ряда камней одного из лабиринтов около с. Дроздовка на Кольском полуострове. Известна и иная точка зрения, согласно которой лабиринты представляют собой лишь «памятники трудовой деятельности» — может быть древний рыболов просто использовал камни для изготовления плана деревянного сооружения-ловушки и обозначения мест наилучших уловов (Мулло 1966:185-193)?
Святилища далеко не всегда оказываются «самостоятельным» объектом; зачастую они представляют собой комплексы, входящие в состав иного археологического памятника. Чаще всего таким комплексом являются остатки некой постройки, выявленные либо в культурном слое поселения, либо — в непосредственной близости от него.
Так, остатки строения площадью оюло 30 кв. м, интерпретированного как эллинистический храм Афродиты (Сокольский 1964: 101-118), были открыты при раскопках античного города Кепы, располагавшегося на Тамансюм полуострове и входившего в состав Боспорского царства (рис. 52). Сооружение находилось за пределами города, являлось комбинированной каменно-глиняной постройкой. Предполагается, что здание было построено в первой половине II в. до н. э. и разрушено до основания в I в. до н. э. в период бурных военно-политических событий на Боспоре. В целле (внутреннем помещении) были выявлены три материковые ямы, заполненные «зольной супесью и мусорно-перегнойным грунтом»; видимо, эти ямы создавались для «ссыпания мусора и пепла при совершении религиозных обрядов». Стены целлы были отделаны штукатуркой, по которой была выполнена «богатая орнаментальная роспись». Из наждок, связанных с постройкой, следует отметить мраморный ковш. «Ковш снизу закопчен, внутри него обнаружены остатки заизвестковавшейся массы и красной краски». Очевидно, этот предмет относился к культовому инвентарю храма. Особое внимание привлекает мраморное изображение женской руки, держащей ритон (изготовленное отдельно, а не являющееся фрагментом скульптуры). Данный предмет считается вотивным приношением. Наиболее яркой находкой здесь оказалась мраморная скульптура Афродиты («Афродита Таманская»),
Рис. 52. План храма Афродиты II-I вв. до н. э. (а — ямы, б — пифос (сосуд для хранения зерна) из позднейшего перекопа, в — мраморная скульптура «Афродита Таманская», 1 — сохранившиеся участки фундамента храма), открытого при раскопках античного города Кепы на Таманском полуострове, и связанные с храмом находки предметов из мрамора: скульптура «Афродита Таманская»; изображение женской руки, держащей ритон; ковш.
Примером удачной интерпретации остатков деревянного сооружения в культурном слое поселения в качестве святилища может служить так называемая «большая постройка» (№ П-У-5), обнаруженная в ходе раскопок остатков городской застройки X в. на Варяжской улице Старой Ладоги (Петренко 1985: 105-113; Конев, Петров 2000: 114—117). В структуре застройки Ладоги данный объект (рис. 53) играл роль организующего центра. «Большая постройка», возведенная в 960-х гг., не являлась жилой, не было в ней обнаружено и следов хозяйственной деятельности. Эта конструкция полностью «выпадает» из всего контекста древнерусского домостроительства. Она представляла собой прямоугольное сооружение (площадью свыше 120 кв. м) с мощными двойными стенами высотой до 2,5 м и толщиной до 0,7 м. Внешний ряд стен составлял частокол из кольев, плах и горбылей. Основой конструкции внутренних стен являлись опорные столбы — по пять с каждой стороны. Сами стены состояли из горизонтально уложенных бревен (снизу) и жердей (сверху), крепившихся в выбранных в столбах пазах. Пол постройки, вероятно, был земляным. Никаких данных, свидетельствующих о наличии крыши, при раскопках получено не было.
Рис. 53. «Большая постройка» № II—V—5 из раскопок 1970-х гт. на Варяжской уп. Старой Ладоги, вторая половина X в.: 1 — план; 2 — разрез северной стены; 3 — металлическая подвеска со скандинавской рунической надписью; 4 — деревянные зооморфное и антропоморфное скульптурное изображение.
Многие находки из данного сооружения имеют несомненно культовый, ритуальный характер. Особое внимание привлекает металлическая подвеска со скандинавской сакральной рунической надписью. Кроме того в «большой постройке» обнаружен еще один предмет скандинавского происхождения — металлическое шейное украшение-обруч с «молоточками Тора» (характерные амулеты североевропейского язычества); а также — деревянные антропоморфные и зооморфные изображения. Внутри сооружения обнаружены черепа и кости животных, располагавшиеся в основном вдоль стен (остатки жертвоприношений?). Обращает на себя внимание дата прекращения функционирования этой постройки — 986-991 гг. Сооружение было уничтожено намеренно — стены завалены внутрь, юнцы составляющих стены кольев обрублены и подожжены. Очевидно, у нас есть все основания, чтобы связать разрушение «большой постройки» с крещением Ладоги после принятия Русью христианства.
Следует отметить показательный случай, когда сооружение, интерпретированное как святилище и в дальнейшем традиционно считавшееся таковым, при более внимательном рассмотрении оказалось памятником иного рода. В окрестностях Новгорода, в урочище Перынь были выявлены материковые останцы, окруженные кольцевыми рвами. В современной археологической литературе на основании результатов данных раскопок реконструируется «центральное святилище словен новгородских» IX-X вв., описываемое следующим образом: «Центральную часть святилища составляла приподнятая над окружающей поверхностью горизонтальная площадка в виде правильного круга диаметром 21 м, окруженная кольцевым рвом шириной до 7 м и глубиной более 1 м. Точно в центре круга раскопками выявлена яма от столба диаметром 0,6 м. Здесь стояла деревянная статуя Перуна, которая, как сообщает летопись, в 988 г. была срублена и сброшена в Волхов. Перед идолом наждался жертвенник — круг, сложенный из булыжных камней. Ров, окружавший культовую площадку, представлял в плане не простое кольцо, а ободок в виде громадного цветка с восемью лепестками. Такую форму придавали ему восемь дугообразных выступов, расположенных правильно и симметрично. В каждом таком выступе на дне рва во время языческих праздненств разжигали ритуальный костер…» (Седов 1982:261).
Однако, В.Я. Конецкий (1995: 80-85), обратившись к первичной документации исследований, убедительно отверг такую реконструкцию. Сомнения вызвала «восьмилепестковая» форма рва. Исследователь задался резонным вопросом: «Каким образом могла появиться столь странная форма рва, который при сыпучем песчаном грунте и под воздействием атмосферных осадков за короткий срок должен был неизбежно деформироваться?» Что же касается остатков костров во рву, то они, безусловно, присутствовали, но четкой системы в их расположении не прослеживается. В ряде случаев в качестве остатков костров были расценены находки одиночных древесных угольков. «…Никаких следов жертвенника не было обнаружено, за исключением камня продолговатой формы, найденного среди остатков отопительного сооружения в одной из позднейших полуземлянок, прорезавших материковый останец». Судя по чертежам, следы древесного тлена (остатки деревянной «статуи Перуна») также имеют прямое отношение к более поздней яме ХII-XIV вв. С учетом всех этих соображений, очевидно, что гораздо более убедительной трактовкой выявленного в урочище Перынь объекта является его интерпретация В.Я. Конецким как остатков разрушенного кургана. Размеры материкового останца и кольцевого рва вполне соответствуют подобным погребальным сооружениям. Аналогичные основания курганов, уничтоженных в ходе распространения в Новгородской земле христианства в конце X — начале XI вв., неоднократно исследовались раскопками.
Ритуальное значение можно приписать любым материальным остаткам древней повседневной жизнедеятельности. Нередко археологи склонны видеть некие признаки наличия жертвоприношения в самых неожиданных (а точнее говоря — вполне повседневных, бытовых) комплексах поселений. Так, одна из материковых ям, выявленных на селищ; первых веков нашей эры Лапайня в Литве, определена как «жертвенная» (Даугудис 1988: 15). Между тем, ни размеры (диаметр 80 см, глубина 90 см), ни находки из заполнения этой ямы (пепел, угольки, фрагменты керамических сосудов, несколько расколотых костей животных, кремневые пластины) не содержат даже какого-либо намека на возможность такой интерпретации — мы имеем дело с обычной ямой для бытовых отбросов.
Впрочем, иногда археологам удается зафиксировать комплексы, являющиеся достоверными свидетельствами разовых или многократных жертвоприношений животных или людей. Ряд примеров остатков ритуалов такого рода (костища, «медвежьи пещеры» и т.п.) был приведен выше. Рассмотрим некоторые более или менее достоверные случаи жертвоприношений, выявленные за пределами сакральных сооружений.
Наибольшую сложность представляет собой выявление жертвоприношений животных в культурных отложениях поселений. Как мы уже видели, сами по себе кости животных в таких ситуациях могут являться обычными отбросами (и чан® всего — являются ими). Как отличить от них результат ритуального убийства? Стоит отметить, что подобный вопрос, как правило, не ставится при обнаружении костей (а тем более — целых скелетов) животных в погребальных археологических памятниках. Связь таких находок с неким ритуалом обычно не вызывает сомнений. Вспомним 160 конских захоронений в кургане Аржан — это, конечно же, жертвенные животные, убитые в рамках погребального ритуала.
Убедительным примером жертвоприношения животных, открытого на поселении, могут служить находки 9 конских черепов и скелета коровы при раскопках Рюрикова городища под Новгородом (Носов 1990: 51, 54). В ложбине около городищенского холма здесь был выявлен хозяйственный комплекс конца IX — X вв., состоявший из пяти глинобитных печей. Эти печи являлись объектами коллективного пользования и предназначались для выпечки хлеба. Одна из печей располагалась в «небрежно срубленной бревенчатой постройке размерами 3×5 м». Под этой постройкой наждался скелет коровы без черепа и конечностей, интерпретируемый в качестве «строительной жертвы», которая должна была обеспечить дееспособность хозяйственного сооружения».
Конские же черепа, соответствовавшие по уровню залегания в культурном слое времени функционирования печей, конечно же, не являются захоронениями коней — только около одного из них было найдено «некоторое количество» костей скелета; у большинства черепов отсутствовали нижние челюсти. Предполагается, что первоначально черепа коней «располагались на пестах или ограждениях, навесах над печами или на крыше сруба печи в качестве, может быть, и жертвоприношения печам, и оберегов, охранявших как весь хлебный комплекс, так и скот, по-видимому молодняк, кормившийся у печей» (Семенов 1997: 180-186). Сведения, подтверждающие возможность именно такого расположения этих черепов, дошли до нас в изложении арабского дипломата первой половины X в. Ахмеда Ибн-Фадлана, который описывает жертвоприношения купцов-русов, встреченных им в столице Волжской Булгарии в в 922 г. (рис. 54)
Рис. 54. Жертвоприношение купцов-русов в Булгаре в первой половине X в. по описанию арабского дипломата Ахмеда Ибн-Фадлана.
Остатки человеческих жертвоприношений не всегда можно отличить от обычных захоронений. В одном курганов славянской знати IX-X вв., исследованном на р. Ловать (Конецкий 1994: 141), погребение по обряду кремации на стороне в вершине насыпи содержало пережженные кости по крайней мере трех взрослых людей. А в средней части кургана были выявлены еще два скопления пережженных костей, одно из которых было определено как захоронение ребенка. (Второе скопление костей не поддавалось возрастному определению.) Если пережженные кости в вершине насыпи, представляли собой погребение в полном смысле этого слова, то захоронение ребенка, совершенное в процессе возведения кургана, вполне могло являться жертвоприношением. Существование у славян традиции ритуальных убийств младенцев упоминается в письменных источниках.
Хрестоматийными примерами человеческих жертвоприношений стали находки в датских торфяных болотах, большая часть которых датируется второй половиной I тыс. до н. э. Очевидно, именно в результате ритуального убийства в IV в. до н. э. была прервана жизнь «Толлундского человека», найденного в одном из болот Ютландии, в ходе работ по добыче торфа около д. Толлунд. Причиной смерти было повешение — после того, как этот мужчина был умерщвлен и захоронен в болоте, кожаная веревка так и осталась на его шее.