кем можно работать в детском доме
Кто работает в детских домах
Система детских домов психологически калечит ребенка. Тому подтверждения — и исследования, и тот факт, что так мало выпускников детских домов после выпуска могут социализироваться. А как же действует система на сотрудников, на тех, кто работает в ней? Об этом — психолог, специалист по семейному устройству Людмила Петрановская.
Работа в детском доме — дело очень непростое. Прежде всего потому, что вообще одно из самых тяжелых занятий в жизни — отвечать за ребенка, который к тебе не привязан. Это мог на себе почувствовать любой, кто взял, допустим, в гости с ночевкой подружку или друга своего ребенка.
Пусть это совершенно замечательный воспитанный мальчик или чудесная, скромная девочка. Но то чувство облегчения, которое мы испытываем, когда возвращаем его родителям, даже если он ничего вредительского у нас не делал и совершенно не мешал, очень хорошо дает нам понять, что, на самом деле, отвечать за ребенка, который к тебе не привязан, — тяжело.
А воспитатели в детских домах находятся в этой ситуации постоянно, они отвечают за детей, причем дети к ним не привязаны.
Никаких механизмов регуляции их поведения в распоряжении взрослых нет. Ни грубых механизмов (по крайней мере, если они не нарушают закон): они не могут кричать на детей, бить, наказывать лишением чего-либо. Ни тонких механизмов, когда ребенок хочет слушаться, хочет нравиться, когда реагирует на тон, на взгляд.
Поэтому воспитателям в детских домах не позавидуешь: они юридически отвечают за детей, а реально внутренней ответственности, ответственности, в которой всегда присутствует взаимосвязь с тем, за кого отвечаешь, — нет.
Кроме этого, они постоянно находятся в обществе тяжело травмированных детей, то есть тех детей, которым очень плохо, плохо каждую минуту.
Естественно, дальше стоит выбор, что делать человеку с нормальной психикой. Если ты это их состояние будешь эмпатически воспринимать и пускать в себя, но тогда ты с ума сойдешь, потому что ты помочь реально им всем не можешь, а чувствовать всё время их боль невозможно. Некоторые, в общем то, достаточно быстро это понимают и просто берут какого-нибудь ребенка: усыновляют, под опеку забирают и уходят. То есть они понимают, что действительно могут помочь одному конкретному ребенку и — вытаскивают его из системы.
Это один из вариантов. Кто-то понимает, что он просто вообще не может находиться в этом пространстве переживаний, боли, и увольняется очень быстро.
Кто-то остается и в той или иной степени вынужден отмораживать свои чувства. То есть выстраивать некую броню для того, чтобы не чувствовать эту боль постоянно.
Соответственно, это защитное онемение чувств, если человек его очень часто включает, постепенно может стать второй натурой. Если у человека высокое моральное чувство, он все равно не выдержит, будет всё время болеть, ему постоянно будет плохо, и он рано или поздно всё равно уволится или будет продолжать болеть…
А если у него не очень высокое моральное чувство, то постепенно происходит деформация личности, появление цинизма, нарастание такой корки, когда дети в учреждении кажутся уродами, браком. И нет никакой проблемы в том, чтоб отправить такого ребенка в психбольницу, если он плохо себя ведет, зато есть полная уверенность, что никто таких детей не возьмет, кому они нужны такие.
Понятно, что это всё зависит ещё и от учреждения, от того, какая атмосфера в коллективе, какой руководитель. Если учреждение хорошее, с адекватной атмосферой, если руководитель ждет от людей, что они будут заниматься детьми, будут сохранять человеческие чувства, то тогда противостоять давлению этой беды проще, можно как-то черпать поддержку в коллегах, не забывая, ради чего все здесь работают. Как-то сохранять человечность, несмотря на тяжелую психологическую сторону.
Если руководитель сам, например, давно выгоревший, циничный человек, если отношения в коллективе — склоки, раздоры, ощущение, что «мы тут присматриваем за этими уродами», то понятно, что человеку в одиночку противостоять всему этому тяжело, и он либо должен уйти, либо станет таким же.
Да, детские дома очень разные. Разные по внутренним неписаным психологическим правилам. И правила эти про то, остаются ли люди живыми, остаются людьми или — отмораживаемся. Но в любом случае живыми там оставаться очень трудно, потому что вокруг такая густая атмосфера беды, в которой продолжать чувствовать, — очень сложно.
Система бумаг
К общему фону беды, в котором приходится работать, добавляется то, что сверху, от начальников из министерств, управлений, постоянно спускают какие-то требования, становится всё больше и больше бумаг, всё больше отчетов, требований провести совершенно ненужные бестолковые мероприятия… И это, конечно, очень истощает, и возникает такое ощущение, что дети мешают заполнять бумаги.
К сожалению, достаточно распространена и грубая манера обращения к сотрудникам со стороны руководства, неуважение к потребностям людей, к каким-то их обстоятельствам и так далее.
Понятно, что тогда выгорание усиливается, и вследствие выгорания наступает та самая защитная деформация. И тогда уже, когда человек подвергся этой деформации, по большому счету, его вообще к детям нельзя подпускать. Ни к каким детям, тем более — к сиротам. Но как раз именно такие люди там работают часто годами, потому что они не устают, им неплохо.
Разрушить заборы
Чтобы изменить ситуацию, нужна полная, тотальная реформа всей системы, всех учреждений.
Во всем мире, по крайней мере, в развитых странах, на которые мы, вроде как, пытаемся ориентироваться, действуют жесткие ограничения на количество детей в учреждении. В разных странах — от восьми до двенадцати детей максимум.
У нас, как мы знаем, учреждения гораздо, гораздо больше. Причем они изолированы. А изоляция тоже ничего хорошего не несет. Когда всё учреждение за забором, фактически общественного контроля нет, и если у человека есть склонность к тому, чтобы упиваться властью над слабыми, то, собственно говоря, никаких сдерживающих тормозов-то для него нет. Особенно если это маленькие дети, например, в доме ребенка: никто ж не увидит.
Недавно был случай, когда избили трех младенцев. Там, собственно говоря, если бы один из мальчиков не впал в кому, и ему не пришлось бы вызвать «скорую» — никто бы не узнал. А сколько этих избиений ежедневно происходит — мы не знаем, система-то закрытая. Идет такое развращение вседозволенностью, властью над слабыми существами.
Учреждения могут быть более здоровыми, только если они включены в обычную жизнь. Меньше случаев насилия в тех учреждениях, в которых дети ходят в обычную школу, гуляют в обычном дворе, ходят в обычную поликлинику. Такой и должна быть модель учреждений, если уж от них не удалось избавиться полностью: просто обычная квартира в обычном доме, где живут до восьми, максимум — до двенадцати детей с постоянными воспитателями, не двадцать у них нянек, а два воспитателя. Общаются с обычными детьми, гуляют в обычном дворе, ходят в обычные кружки, в обычную поликлинику.
Здесь — та степень прозрачности, при которой гораздо сложнее издеваться над ребенком, и у ребенка гораздо меньше ощущений собственной ненормальности и собственной полной подконтрольности людям, с которыми он фактически заперт за забором, как в местах лишения свободы.
И, соответственно, если это постоянные воспитатели — у них больше возможностей выстраивать человеческие отношения с этим ребенком, которые основываются не только на подчинении.
Итак, чтобы исправить ситуацию: прежде всего, должно быть разукрупнение и никакой изоляции, всё должно быть интегрировано, включено в обычную жизнь.
Речь абсолютно обо всех учреждениях. Единственное отличие, которое может быть, скажем, с умственно отсталыми детьми, с детьми-инвалидами, что там эти нормативы должны быть ещё ниже, то есть не по12 детей, а по 3–4 ребенка.
Может быть и инклюзивное воспитание: как в многодетной семье может быть один из детей болен, так же и тут. В некоторых случаях может просто потребоваться больше персонала.
Если говорить про маленьких детей, они вообще не должны содержаться ни в каких учреждениях до трех лет, а лучше — до пяти. Они — абсолютно беззащитны.
Да, для этого есть профессиональные семьи, которые, в том числе, готовы принимать детей временно. Те же самые женщины, которые работают нянями в чужих семьях, почему не могут работать у себя дома, экстренно принимая младенцев, ухаживая за ними, пока не найдутся усыновители? Но и потом ребенок не должен попасть в учреждение.
Если ему не нашли семью — катастрофа. Значит, вообще никто ничего не делает. Я понимаю, что у нас сейчас так. Вообще это нонсенс, чтобы для ребенка младше трех лет не нашлась семья, это немыслимо, если люди действительно работают…
У нас есть соседняя Украина, в которой всего семь лет назад ситуация с усыновлением была ничуть не лучше, чем у нас сейчас. Сейчас у них не то, что ребенка-дошкольника, ребенка до десяти лет найти в учреждениях практически невозможно.
Испытано на себе: как я работала нянечкой в детдоме Иркутска
Сегодня описанием жизни детдомовцев никого не удивишь. Все и без того знают, что жизнь у них непростая, в люди выбиваются единицы, а большинство повторяет судьбы непутевых родителей. СМИ пестрят заголовками о том, что воспитанники постоянно подвергаются насилию либо со стороны педагогов, либо со стороны сверстников. За подобными случаями пристально следят правозащитники, и уже пошли слухи, что в сиротских заведениях правит балом детская анархия. Так ли это на самом деле? Наш корреспондент устроилась в один из городских детдомов нянечкой и проработала там несколько дней.
В детдоме жизнь бьет ключом с раннего утра: меняется ночная смена, малыши бесцельно бродят по коридору, постарше собираются в школу. Меня встречает воспитатель Светлана Александровна, для меня просто Света, бывшая детдомовская. В группе 10 человек, девочек и мальчиков поровну. Возраст 5-6 лет.
— Ты чего опоздала? — нахмурила брови девушка, моя ровесница, с красивыми голубыми глазами. — У нас этого не любят. Поскорее переодевайся и иди на кухню, детям завтракать пора.
Потом оказалась, что она и сама любительница опаздывать, да вот сегодня ей пришлось прийти вовремя. Ей наказали: новая няня ни в зуб ногой.
Зашла в подсобку, переоделась в резиновые шлепанцы, надела фартук — и на кухню. Там уже стояли ведра с завтраком. Рисовая каша с изюмом, сливочное масло, хлеб и чай. Детишки сразу прибежали гурьбой, стали спрашивать мое имя, хвастаться и тут же ябедничать друг на друга. Каждый норовил продемонстрировать свои умения. Работенка показалась мне несложной: дети сами знают, куда что положить, помогают накрывать на стол, словно на соревнованиях по бегу несутся на кухню за право разливать компот или раскладывать тарелки.
— Можно я! Возьмите меня! — кричали дети в голос. Другие, понаглее, уже бегут надевать фартуки.
— С собой бери на раздачу только тех, кто слушается, — наказывает воспитатель, — для них выход из группы, словно праздник.- Ты чего опоздала? — нахмурила брови девушка, моя ровесница, с красивыми голубыми глазами. — У нас этого не любят. Поскорее переодевайся и иди на кухню, детям завтракать пора.
Потом оказалась, что она и сама любительница опаздывать, да вот сегодня ей пришлось прийти вовремя. Ей наказали: новая няня ни в зуб ногой.
Зашла в подсобку, переоделась в резиновые шлепанцы, надела фартук — и на кухню. Там уже стояли ведра с завтраком. Рисовая каша с изюмом, сливочное масло, хлеб и чай. Детишки сразу прибежали гурьбой, стали спрашивать мое имя, хвастаться и тут же ябедничать друг на друга. Каждый норовил продемонстрировать свои умения. Работенка показалась мне несложной: дети сами знают, куда что положить, помогают накрывать на стол, словно на соревнованиях по бегу несутся на кухню за право разливать компот или раскладывать тарелки.
— Можно я! Возьмите меня! — кричали дети в голос. Другие, понаглее, уже бегут надевать фартуки.
— С собой бери на раздачу только тех, кто слушается, — наказывает воспитатель, — для них выход из группы, словно праздник.
Пока я накрывала завтрак, воспитатель гоняла детей умываться, делать зарядку. Потом все дружно, по команде уселись есть. У них вообще вся жизнь идет по команде — встали, сели, вышли…
Ребенок ковыряется в тарелке — не хочет есть. Воспитатель кричит, чтобы все съел до конца. Мне такая позиция, мягко скажем, непривычна. Я в шоке, дети ведь, жалко их.
— Это тебе только кажется. Пройдет время, и ты увидишь все нюансы, — со знанием дела обучала меня Света, — с ними по-другому нельзя. Сядут на шею — потом не слезут. Все хитрые, врут профессионально. Ты смотри, у нас и приворовывают, меня уже два раза обчистили. Подсобку на ключ. Не расслабляйся. Психи все. Если слабинку почувствуют, то начнут манипулировать.
— А вас можно обижать, — со знанием дела сказал мне Тимур (позже расскажу, что это за мальчик).
— Почему это? — оторопела я от такой наглости.
— Потому что вы добрая.
Добрая — значит, не авторитет. Дети проверяли меня, как говорится, на вшивость. Они следуют только за тем, кто их сильнее.Самое суровое наказание для детдомовца — это когда гурьба ребят весело вываливает на улицу, а он остается один — сидеть на «стуле наказания» в группе. Так было с Тимуром.
— Иванов, ты опять не застегнул куртку. Я видела, как ты трепался, когда другие одевались, — отчитывала сорванца воспитатель. — Думаешь, тебе кто-то застегнет? И так вырастаете — с вас толку нет никакого, привыкли на всем готовом! Тимур 2 часа, пока все гуляли, простоял в коридоре, истошно рыдал. Он способный симулянт: когда я незаметно выглядывала из комнаты, он просто стоял и ждал; завидя меня, принимался жалостливо застегивать куртку. В свои 5 лет он отличный манипулятор. И здесь многие такие. А как еще выживать в детском доме?
В комнатах — дорогие игрушки, аквариум, попугайчики и прочая мелкая живность. В кабинете занятий разве что тупой не станет вундеркиндом — масса развивающих книг, плакатов, игр, методик, аппликаций.Одежды много, питание отменное. Но явно бросается в глаза — дети спонсорские вещи не берегут, они не знают им цену. Идут на прогулку — одежда раскидана по полу, почти у каждого сломанные замки, оторванные пуговицы.
— А зачем беречь? Они знают, что принесут новое, — заметив мое удивление, пояснила воспитатель.
Гуляют — валяются в грязи. На батарее висят мокрые штаны.
— Да они у нас до армии ссутся, — как можно корректнее выразилась ночная нянечка. — Бывает и хуже. Не смей убирать за ними — еще чего! Пусть сами идут и стирают свое дерьмо.
— Я вот постоянно открываю окна и боюсь: вдруг кто-нибудь выпадет? — сетую я на духоту и свои неудобства.
Андрей, 6 лет, — моя палочка-выручалочка, мой главный помощник. Мальчишка помогал мне таскать кастрюли с едой, открывал передо мной дверь, показывал, где находится веник и прочие бытовые предметы. Высокий, сообразительный, в очках с заклееным стеклом глазом — у него косоглазие, и через неделю его положат в больницу на операцию.
— А ко мне ходит бабушка, только ко мне и Даше, — хвастался мальчишка и показывает яркий связанный бабушкой шарф, предмет зависти других детей.
Андрей часто говорил мне, как бабушка его забирает, а он помогает ей по хозяйству.
— У меня есть старший брат, — не раз хвастался мне мальчик, — но его усыновили, у него новые родители, и там все хорошо. Меня тоже хотели усыновить, но чего-то не получилось.
У Андрея была патронатная семья — об этом мне позже рассказала Светлана. — Они брали его домой, но без оформления опеки. Хотели забрать мальчишку, но не смогли — родителей-то еще не лишили родительских прав.
Люда, хорошенькая девочка, крепкая и ласковая, она часто меня обнимала — ей хотелось тепла. У нее еще есть брат и сестра, привезли их совсем недавно.Про свое детство она рассказала мне сама:- У меня сначала была мама Оля, потом мама Лена — она пила и сдала меня в приют. А потом меня сюда привезли. Мне здесь нравится. В приюте меня били.
Практически все дети в детдоме с непростой судьбой, насмотревшиеся на родителей-пьяниц, наркоманов, у половины — матери сидят в тюрьме или скитаются по миру.
— Это же мои все сорванцы, — разговорилась со мной нянечка из младшей группы в столовой. — Сколько я с ними мучилась! Они же ничего не знали, унитаз видели впервые. Ни одеваться, ни поесть толком не могли. Куски таскали да конфеты выпрашивали. У них в подсознании только так откладывается голодное детство в притонах.
Виолетта, их шестеро в семье, отца нет, мать-алкашка, всех сдала в детдом.
— Я хлеб люблю есть. Дайте мне еще кусочек и конфету, — все это богатство девочка поспешила засунуть в рот. — К маме раньше приходили дяди и тети, они давали мне чипсы, иногда конфетки.
Даша жила на даче с двумя младшими. Их, замерзших и голодных, еле откачали в больнице.
— Я жила с мамой и папой в городе, а потом на даче. Там было холодно, а здесь хорошо.
У всех детей один и тот же сценарий — пьянство или тюремное заключение родителей, лишение прав, детдом. Тех, кто здесь недавно, сразу видно: более развитые, все понимают. Но потом все равно начинают копировать поведение других. Становятся, как все: живут по принципу выживаемости.Не всем детдомовцам одна дорога
— Я сама детдомовская, — говорит воспитатель Света.
— Да, а по тебе совсем не скажешь …., — удивляюсь я.
— Муж тоже у меня отсюда. Мы в основном так и держимся, все вместе. И здесь нас таких много работает. А куда деваться? Хотя я уйду скоро — надоело гроши получать. У меня высшее есть образование. Пойду лучше в офис какой-нибудь бумажки перебирать. А здесь работать — только нервы мотать. А если семья есть, то вообще можно забыть о ней. Это тебе еще повезло — с маленькими работаешь, а большие и напиться могут, и довести до истерики. На самом деле мы все неуверенные в себе, самооценка заниженная, всего боимся. Я вот хочу уйти, но боюсь, — делилась со мной своими переживаниями Света.
Света попала в детский дом в 13 лет. Родных родителей она не помнит. Росла в приемной семье. Девочку удочерили, когда ей было 5 лет. Все было хорошо, но отношения в семье были непростыми. В итоге Света вновь оказалась в приюте.
— Выживают только самые сильные. Если два человека из группы вырвутся из этой среды, то это уже хорошо, — говорит Света. — Те, кто всю жизнь плачутся: «А что же у меня мамы всю жизнь нет», катятся по наклонной вниз. Мы устраиваем их учиться, они получают стипендии и начинают пить. Взрослые ведь теперь, свобода. А потом сидят в тюрьмах, бичуют или умирают от белой горячки.
Сончас. У меня посуда помыта, комната убрана, полы чистые. Можно прогуляться — пару кругов вокруг детдома. Света читает бульварный роман какого-то неизвестного мне писателя. Скоро должен прийти другой воспитатель. По словам Светы, очень строгая и дети с ней совсем другие, по струночке ходят. В голове сразу нарисовался образ сварливой, всевидящей бабки лет так под 60. Прихожу — сидит интеллигентная женщина средних лет, симпатичная, с крупными чертами лица.
— Машей зови меня, — вместо приветствия говорит она. — Не устала еще за полдня с сорванцами нашими?- Да вроде нет пока.
— У них у всех здесь задержка в психическом развитии. Хитрые, изощренно врут, — наказывает мне Маша. — Многие идут из домов ребенка, то есть их оставили прямо в роддоме. Но есть и счастливчики — усыновляют. Спонсоры помогают, они не обездоленные. У них нет только одного — ласки.
Дети уже давно встали, шлындают по коридору. Маша быстро разобралась с ними:
— Так, Кровопольцева, куда босиком пошла? Иди мойся, — вторую половину дня я только и слышала ее крик. Ей бы в ораторы пойти.Кровопольцева, не говоря ни слова, бегом побежала в туалет.
Дальше было занятие: Маша сидела на своем царственном стуле и пилила ногти, дети делали какую-то аппликацию.Собираемся на прогулку. Всей гурьбой в туалет.
— Я когда-нибудь утоплю тебя в туалете, — буркнула Маша на мальчишку, который никак не может освоить науку смывания унитаза.
Прогулка. Я снова управившись со своими делами, пошла на улицу — поглядеть, как гуляют дети. На лестнице познакомилась с нянечкой из группы для 7-8-летних.
— Ну как тебе здесь?- Да тихий ужас. Сегодня один взял кружку, из которой пьет, и в унитаз опустил!
Площадка, на лавочке — Маша с воспитательницей из другой группы. Чешут языками. Рядом девочка Ира с опущенной головой. Маша отчитывает ее за то, что та залезла в грязь.
— Свинья, посмотри на себя! Вот теперь и стой рядом возле меня всю прогулку и думай над своим поведением.
Мне сразу вспомнилось, как эта Ира — девочка запущенная, с кривыми зубами, некрасивая и несуразная — с наслаждением стояла, словно хотела продлить мгновение, когда я ей надевала шапку и завязывала вязочки бантиком. Мне стало ее жалко. Хотя многое ли я понимаю. Может, действительно с ними надо так? И так везде? А иначе нельзя?
Следующий день был еще интереснее.
— Кровопольцева наказана, пусть стоит.
— А что такое?- Проснулась не в духе, давай башкой биться о кровать.
Мне потом пояснили: хорошие игрушки детям не дают, а то все переломают. Я подумала: а куда еще лучше? Дети не висели разве что только на люстре. Меня они не слушались вообще.
Явилась Света, взяла палку в руки. В страхе все притихли. В одно мгновение двое оказались в числе наказанных — они смирно, как бедные овечки, сели на стулья. А минуту назад вели себя, как неуправляемые подростки.
Дети умеют притворяться. Как на лучших сценах театра они играют роли: то обиженных и провинившихся (послушно опускают головы), то ревут, только без слез, но извиниться — ни за что на свете. Воспитателям, однако, хватает одной минуты, чтобы навести порядок. Все дружно умываются, одеваются, идут есть. Тем, кто все съел, в награду — конфета. Каждый подходит и просит, повторяя настойчивые слова воспитателя:
— Можно взять конфету?
Казалось бы, простая просьба, которая должна непроизвольно звучать из уст любого ребенка, но далеко не всем она по силу. Подбегает Лена, нагло хватает конфету.Света ее одергивает:
— Куда? Попроси.У Лены — истерика.
— Не буду! — кричит девочка.
— Конечно, лучше своровать, чем попросить. Так проще, — открыла для меня истину Света.
Пришел психиатр. У троих диагноз — задержка психического развития. Детям задавали простые вопросы: времена года, цифры, названия предметов. Тех не только понять сложно, разве что только с переводчиком, но и простейшего они не запоминают.
Руслан — мальчик, живущий в своем мире. Отличается от всех. Один из немногих, кто понимает слова, а не ремень. Его практически не слышно и не видно. Он мало и плохо говорит. Маленький мужчина — походка вразвалочку. Он часто играет один, любит собирать конструктор лего — строит городки, свой собственный уголок земли. Заметно, что он нервный: когда волнуется, его начинает трясти. Но не хулиганистый. Его отец кавказец, мать русская. Таких здесь много, наполовину русских. К нему ходит бабушка, она не знает, где сейчас ее дочь — прожженная наркоманка. Бабушка воспитывает двоих старших, Руслана ей не потянуть. Есть еще один, помладше. Он в доме инвалидов.
— У меня есть мама, бабушка и еще братья. Они меня обязательно заберут, — говорил мне Руслан.
Саша — ябеда еще тот. Сегодня он целый день просидел на стуле — его наказали. С ним сложнее всего — слов он не понимает вообще. Любит делать все на вред: показывать языки, задираться. А потом бежит жаловаться. Кажется, что ему нравится сам процесс — поерничать, нашкодить, а потом убежать. При этом авторитета взрослого у него нет вообще, единственное успокоительное средство — палка.
— Как тебя наказывать? — спросила воспитатель.- Бить.Третий ребенок, который, скорее всего, отправится в коррекционную школу — Ира. В пятницу она валялась в грязи, а утром билась головой в истерике. Высокая и худая, несуразная, но не отталкивает. Тихая и безобидная. С ней можно договориться, но с психикой у нее явно не все в порядке — чересчур нервная, слабая. В группе как козел отпущения.
Они не знают, что такое семья
В 5 лет они умеют врать, сваливать всю вину на другого, играть вместе и тут же доносить на друг друга. Они словно ждут, чтобы другой споткнулся, чтобы наябедничать: мол, посмотрите — я хороший, а он плохой.
— Алена, убери руки изо рта, — говорю я.Девочка вынимает обсосанный палец и с ехидной улыбкой кладет его снова в рот. Так во всем.- Они страдают, что у них нет семьи?
-Скучают по маме? — спросила я воспитателя.
— Нет. Для них это неактуально. Они не знают, что это такое. Они изолированы. Только когда идут в школу, начинают понимать, что есть другой мир, есть семья. Они стараются убежать от негатива, любят общаться с учителями по душам. У домашних детей ведь есть мама, у которой всегда можно спросить о самых простых вещах. У них этого нет, никто им не объяснит, почему так, а не иначе. В этом они ущемлены.
Попасть в семью — мечта вполне исполнимая: детишек часто забирают семьи, много усыновителей из-за границы. Про таких говорят: «Повезло». Те, кто приживается в семье, вспоминают детдом как страшный сон и до конца жизни обходят его стороной. Есть и те, от кого отказываются.
— Был у нас мальчик Боря. От него три раза отказывались: то ребенок свой родился, то родные дети невзлюбили, — говорит Маша. — Когда его привезли в третий раз, было страшно. Он вцепился в перила на лестнице и бился в истерике. У него был сильнейший стресс.Сейчас он в Испании — его усыновили иностранцы. В игровой на почетном месте лежат фотоальбомы — счастливые лица усыновленных детей. Снимки присылают новоиспеченные родители из-за границы. Обычно им не приходится выбирать — иностранцам разрешают усыновлять детей только один раз.
— Я хочу домой, возьмите меня, — сказала мне как-то Люда.
Детишки то и дело играют в ролевые игры, в маму и папу. Они знают, что они самые лучшие на свете. А если кто-нибудь посмеет соврать, что у него есть родители, тут же начинается крик: «Ты врешь! У тебя никого нет!»
— У меня есть мама, — уверенно сказал Тимур. Но на вопросы, где она, как она выглядит и где ты раньше жил, он непонимающе глядит на меня.
— А кто твой лучший друг?
— Таня и Вова из другой группы. Они мне на Новый год апельсин давали.
— Что ты будешь делать, когда вырастешь?
— Накрывать на стол буду.- Кем ты хочешь стать? — спросила я у самого сообразительного мальчишки Андрея.
— Я хочу быть пожарником — буду тушить пожары.
— Я буду мамой, — ответила ласковая Люда.
— Я буду как Денис, мой брат.
Все дети в детдоме грезят родителями. Даже те, у кого их никогда не было, верят, что у них есть мама и она обязательно придет. Она — самая лучшая на свете, почти ангел. Пожалуй, ни один детдомовец никогда не скажет, что у него нет мамы.
Имена и фамилии детей и воспитателей изменены. КОММЕНТАРИЙ СПЕЦИАЛИСТА Радислав ШПАКОВ, врач-психотерапевт:
— Детдомовские дети живут в депривации от родителей (психическое состояние, при котором люди испытывают недостаточное удовлетворение своих потребностей). У них совершенно другой сценарий воспитательных технологий. Больше социума, коммунизма, коммуны. Обычные дети, которые воспитываются в семье, получают и дозу агрессивности, и позитивной стимуляции с ее преобладанием. Но в условиях детдома этого достичь практически невозможно. На первых позициях у ребенка воспитываются такие позиции, как сила, агрессия и даже злость. Другие качества просто не развиваются. Это общий коллектив, все живут общими целями, все хотят жить хорошо. Но всегда в таких ситуациях начинают доминировать неформальные лидеры. Чаще всего они обладают хорошими физическими данными, яркими выражениями эмоций. Дети живут в жестких условиях, да и методы воспитания в детдомах суровые.Существует мнение, что вклад наследственности составляет 33%, еще 33% закладывается в первичной семье. Оставшиеся 33% — это влияние социума. В данном случае семьи нет, поэтому социум — это максимальная составляющая. Дети растут с характерами, направленными на выживание. Большая часть мозга работает на выживание, а не на творчество и самообразование. Поэтому они более агрессивны, с негативом к государству, к взрослым, к нормам. Некоторая часть детей уходит в криминал или в употребление каких-либо психотропных веществ. Формируется маленький солдатик, который постоянно находится на войне. У них у всех признаки хронического стресса, постоянное ощущение тревоги, беспокойства, постоянная неуверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. И растущая агрессивность — как способ компенсации этого состояния. С волками жить — по-волчьи выть. Иначе выпадешь из законов социума. А куда выпадать — на улицу?