Страшная тайна читать онлайн

Чулан: страшные тайны
Пропал ребенок. Очаровательная белокурая малышка Коко исчезла во время празднования юбилея своего отца. Поднялась шумиха, к поискам Коко привлекли всю страну, но тщетно – девочку так никогда и не нашли.

Прошло двенадцать лет, и старшая сестра Коко собирается на похороны отца. Там соберутся те же, кто присутствовал в ту роковую ночь. Каждый из них что-то скрывает и до смерти боится, что правда выплывет наружу.

Возможно ли распутать болезненные узлы непростых семейных отношений? Возможно ли раскрыть тайну далекого прошлого и нужно ли это делать?

Содержит нецензурную брань

Алекс Марвуд

Страшная тайна

Alex Marwood. Darkest Secret

© Alex Marwood 2016

© Самойлова М., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Для Салли и Банни Фрэнкленд

    С любовью

Благодарности

Эту книгу было трудно писать, так что я в долгу перед многими людьми не только за их вклад, который, как всегда бывает с книгой, гораздо больше, чем многие понимают, но и за терпение, вдумчивость и эмоциональную щедрость, с которой они выносили мои стоны и жалобы. Я чувствую себя в высшей степени счастливой благодаря блестящим рабочим командам по обе стороны Атлантики, с помощью которых эта книга увидела свет, а также благодаря друзьям и членам семьи, которые не дают погаснуть свету в моей жизни.

Во-первых, как всегда, спасибо Летиции Резерфорд, агенту моей мечты. Боже, ты удивительна.

В Великобритании в издательстве Sphere: спасибо Кэт Берк, чей талант подбирания кошек и умных корректировок непревзойден, Талии Проктор, Ханне Вуд, Эмме Уильямс, Кирстин Астор, а также Линде Маккуин. Возможно, писатели не часто говорят об этом, но я никогда раньше не получала правки, которые заставляли меня смеяться вслух.

В США в издательстве Penguin: благодарю Эмили Мердок Бейкер и Энджи Мессину, которые не только сделали искусством сопровождение и поддержку иностранца в мистической сфере (и тех вещах, которые американцы заметят, а британцы – нет), но и являются великолепными, талантливыми и очень достойными людьми.

Спасибо Эрин Митчелл, творцу тихих чудес, бездонному источнику смеха и блестящему другу.

Спасибо маме и Банни, Уиллу, Кэти, Эли, Дэвиду, Элинор, Торе, Арчи и Джорди, которые являются светом моей жизни.

Спасибо Лорен Милн Хендерсон, она же Ребекка Ченс, которая пожертвовала невероятно щедрое количество своего времени и свое знаменитое мастерство построения сюжета в тот момент, когда я думала, что зашла в тупик. Она буквально вернула книгу к жизни. Вот почему писателям нужны другие писатели. Серьезно: если вы писатель и у вас нет лучших друзей-писателей, заведите их прямо сейчас.

Кто-то там, далеко, должен поблагодарить Роберта и Марию Гавила за то, что они помогли им пережить зиму своим щедрым пожертвованием в фонд «Авторы для Непала». Я также должна поблагодарить их за то, что они подарили мне свои имена. Имена удивительно трудно найти, а их имена просто великолепны.

Благодарю Энид Шелмердайн, Валери Лоус и Анжелу Коллингс за увлекательные беседы о сами-знаете-чем. Надеюсь, вам понравится то, что в итоге получилось!

Спасибо Патриции Маккези, которая является храброй женщиной и прекрасным примером благодати под огнем.

Мои ФЛ; боже, как я вас люблю. Спасибо, что доказали мою точку зрения.

Правление. Я знаю, что мы не так часто бываем рядом в эти дни, но вы пронесли меня через это и всегда в моем сердце.

Мои друзья (в абсолютно случайном порядке): Джон Литтл, Брайан Донахью, Джейн Микин, Чарли Стэндинг, Ники Шрагер, Джос Бакстон, Джо и Джанет Камиллери, Антония Уиллис – спасибо за скалы Дингли и многое другое. И, боже, я сейчас кого-то забуду, но Мерри Чейн, Джон Амаечи, Пол Берстон, Алекс Хопкинс, Джо Джонстон Стюарт, Венеция Филлипс, Диана Пеппер, Ариэль Лагунас, Хелен Смит, Линда Иннес (о да!), Мари Коузи, Роуэн Коулман, Джейн Роджерс, Сара Хилари, Клаудия Клэр, Крис Мэнби, Дженни Колган, Лиза Джуэлл, Джоджо Мойес, Джеймс О’Брайен, Люси Макдональд, Джулс Берк… Если вас нет в этом списке, не думайте, что это потому, что я вас не люблю.

Спасибо Стивену Кингу, который всегда был огромным источником вдохновения, а также изменил лично мою жизнь так, что это не поддается описанию. Вот это человек.

Спасибо Балу Маккези за то, что он маленький засранец и самая веселая из муз.

И, наконец, спасибо моему прекрасному отцу, Пирсу Маккези, по которому я буду скучать вечно.

~ ~ ~

Я вас прошу, когда

Вы будете об этих всех несчастьях

Писать в сенат, таким меня представить,

Каков я есть, ни уменьшать вину,

Ни прибавлять к ней ничего нарочно…

Пишите им, что я был человек

С любовию безумною, но страстной…

    У. Шекспир. Отелло, венецианский мавр[1 — Пер. П. Вейнберга.]

Когда мужчина женится на своей любовнице, он создает вакантное рабочее место.

    Дж. Голдсмит

КОМУ: Клиенты, Пресса, Контакты

ТЕМА: СРОЧНО, ПРОПАЛ РЕБЕНОК, ПОЖАЛУЙСТА, РАСПРОСТРАНИТЕ

ДАТА: 31 августа 2004 года

Вложения: Коко.jpg, браслет.jpg

Друзья,

прошу прощения за рассылку, но я отчаянно нуждаюсь в вашей помощи.

Моя крестница, трехлетняя Коко Джексон, пропала из летнего дома ее семьи в Борнмуте в прошедшие выходные, в ночь с воскресенья на понедельник, 29–30 августа.

Согласно опыту полиции, первые 48 часов с момента похищения ребенка – ключевые, поэтому время в данном случае играет решающую роль. Умоляю помочь – если вы отправите это письмо всем, кто, по вашему мнению, сможет откликнуться и распространить его дальше, мы сможем привлечь больше внимания к этой ситуации и повысить шанс того, что Коко благополучно вернется домой.

Рост Коко – 3 фута (92 см), у нее светлые волосы до плеч и челка. Она светлокожая, хотя после лета у нее появился легкий загар и четкая россыпь веснушек на носу. У нее голубые глаза и темные, очерченные брови. Когда Коко исчезла, на ней была пижама с Губкой Бобом.

Очень важно: на ней был крестильный браслет, который подарили мы с Робертом; он изготовлен так, что его тяжело снять, и возможно, похититель еще не сделал этого.

Это браслет из золота, с пробой в 22 карата. На внешней стороне браслета – узор из сердечек, на внутренней выгравированы имя и фамилия Коко и ее дата рождения (11.07.01).

Прикладываю фото Коко, сделанное на этих выходных, а также фото аналогичного браслета ее сестры-близняшки.

Умоляю, пожалуйста, распространите это письмо. Я не могу описать, насколько это важно для нас и как мы будем благодарны. Родители Коко убиты горем, и мы все безумно переживаем.

Если вы читаете это письмо и думаете, что могли видеть Коко, даже если вы сомневаетесь, пожалуйста, свяжитесь с сержантом Натали Морроу из уголовного розыска Борнмута по номеру 555–6724 или напрямую со мной. Мы все в отчаянии. Пожалуйста, помогите нам.

    С любовью,
    намасте,
    Мария

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Эмилия Перейра

Няня

17 сентября 2004 года

Начну с того, что миссис Джексон уволила меня в среду, до отъезда, и меня в Борнмуте даже не было. Уволила, потому что злилась на своего мужа. Думала, что каждая женщина, оказавшаяся рядом с ним, хочет его увести. Но не я. Он казался мне жутковатым. Вечно стоял слишком близко, спрашивал всякое, типа, есть ли у меня парень, искал повод прикоснуться. Я не удивлена, что у нее были подозрения, только подозревать нужно было не меня.

После того как она меня выгнала, я уехала к своей подруге Лизе Мендес в Стивенидж, потому что миссис Джексон меня ни о чем не предупредила, просто выдала деньги наличными и приказала собрать вещи, а мне некуда было пойти. Я спала у Лизы на полу и ждала рейс обратно в Лиссабон, когда Коко пропала и вы арестовали меня, как какую-то преступницу. Я ни разу не была даже рядом с домом в Сэндбэнксе за те полгода, как мистер Джексон купил его. Мне кажется, они провели там всего один уик-энд перед тем, как строители приступили к ремонту, но вернулись рано и в довольно мрачном настроении, поэтому я удивилась, что мистер Джексон решил отпраздновать там день рождения. Я бы скорее делала ставку на Дубай, если вы понимаете, о чем я.

Я знаю, что в те выходные мистер Джексон собирался праздновать свой пятидесятилетний юбилей и месяцами планировал грандиозную вечеринку в доме у пляжа.

Потом, где-то месяц назад, он передумал. Мне кажется, он понял, что люди не захотят ехать так далеко, поэтому запланировал большую вечеринку в Лондоне и еще одну поменьше – на тот самый уик-энд. В каком-то смысле даже хорошо, что миссис Джексон меня уволила: я прекрасно знаю, как они тусуются, мне пришлось бы работать круглые сутки все эти длинные выходные. К ним собирались приехать друзья, а это не те люди, которые любят, когда их детишки мешают веселью. Если честно, даже если бы она меня не выгнала, я бы ушла сама – они нехорошие люди.

Я работала у них три года, начала почти сразу после рождения близняшек, но, как я уже сказала, они нехорошие люди. Я осталась, потому что мне хорошо платили, но миссис Джексон мне никогда не нравилась. Она ленивая, самодовольная и недружелюбная. За все три года она так и не запомнила, когда у меня день рождения и хотя бы что-то обо мне, ну правда. Она никогда не разговаривала со мной, не задавала вопросов, только отчитывала и раздавала указания. Она ничем не занималась в то время, которое освобождалось у нее благодаря мне, только ходила по салонам и магазинам и готовилась к вечерним выходам с мужем. Когда они были в Лондоне, они всегда отсутствовали. Они буквально жили в ресторанах, при этом какой-то благодарности с ее стороны – за все то, что он ей дал, – не было заметно вообще. А когда он отсутствовал, она постоянно была не в духе, беспрерывно писала ему сообщения и запиралась у себя в комнате. Я думаю, она любила девочек, но в итоге всегда делала то, что хотел делать он, и проводила с ними мало времени. Не знаю. Может, так себя богачи и ведут, но я не понимаю, зачем заводить детей, если не хочешь проводить с ними время.

Я бы не задержалась так надолго, но я привязалась к девочкам. Одна только мысль о том, что кто-то может подумать, будто я причинила Коко какой-то вред, приводит меня в ярость.

Я даже не смогла попрощаться с ними, когда она меня вышвырнула, и теперь я чувствую себя отвратительно, ведь это был последний раз, когда я видела Коко.

Я уехала в Стивенидж вечером в среду и пробыла там до вторника, когда полиция объявилась на пороге у моей подруги. Почти все время я была с кем-то: у меня там друзья, и я хотела провести с ними какое-то время перед возвращением в Португалию. И я никогда не оставалась одна настолько долго, чтобы поехать в Борнмут и вернуться обратно так, чтобы этого никто не заметил. Я понятия не имею, что произошло в доме Джексонов в выходные, и понятия не имею, что случилось с Коко Джексон.

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Януш Бе?да

Строитель

Показания записаны полицией Кракова

Переведено 15 сентября 2004 года

Я не знаю семью Джексон. Я видел только мистера Джексона, и всего три раза. Мы с Каролем Немцем, Томашем Ждановичем и моим братом, Габриэлем Бе?дой, монтировали бассейн в Сивингсе, соседнем с Харбор-Вью доме. Мы работали там неделю, и проект затягивался, потому что бассейн делался на заказ, с портретом хозяина в образе Нептуна, и его нужно было установить целиком с помощью подъемника. Вырыть под него котлован оказалось труднее, чем мы думали, так как он оказался ниже уровня грунтовых вод. Нам пришлось искать и арендовать оборудование для откачки, и работа растянулась до выходных.

Мистер Джексон с друзьями приехал вечером в четверг и уже в пятницу стал жаловаться на шум. Нам это показалось забавным, мы ведь знали, что в Харбор-Вью все лето работали строители и тогда его вообще не заботили соседи. Утром в субботу он опять пришел и спросил, как долго мы будем работать, и, когда мы ответили, что, вполне вероятно, до самого вечера, он объяснил, что у него вечеринка в честь дня рождения, и предложил нам внушительную сумму денег, если мы согласимся отложить работы до следующего полудня.

Так как из-за длинных выходных подъемник нужно было возвращать не раньше вторника, мы согласились и поделили деньги. Нам с братом нужно было на месяц вернуться в Польшу к семьям, как только мы закончим работу, а Кароль и Томаш только рады были остаться на пару дней перед отъездом, чтобы закончить отделку и облицовку, а потом проследить за сдачей подъемника. В субботу мы покупали подарки для родных и вернулись в воскресенье перед обедом. В доме Джексонов было тихо, но нас это не насторожило, так как мистер Джексон дал понять, что они будут развлекаться допоздна.

Он пришел к нам в воскресенье после обеда и вручил мне бутылку виски, поблагодарив за то, что мы перенесли работы. Коко была с ним. Ее сестре ночью было нехорошо, поэтому ее с ними не было. Они оба выглядели счастливыми и расслабленными, и он был гораздо дружелюбнее, чем до этого. А она была очень миленькой девочкой в розовом и, хоть поначалу и стеснялась, потом оттаяла и казалась довольной.

Работы прошли гладко, и мы с Габриэлем уехали из Борнмута около восьми вечера, чтобы успеть на паром из Портсмута в 23:30. У нас сохранились билеты, и я уверен, что записи с камер наблюдения подтвердят, что мы были на пароме. О том, что случилось, мы узнали только на следующий вечер, когда позвонил Кароль и рассказал обо всем. В понедельник утром они занимались расшивкой швов между плиткой вокруг бассейна, когда по соседству началась суета. Они начали работы около шести утра, чтобы успеть в срок, и Кароль думает, что это было примерно в 10:30. Жаль, что я не могу помочь как-то еще, но, сами видите, меня не было в стране, когда ребенок исчез. Мы просто в шоке от того, что вы считаете нас причастными к этому.

В последний раз я видел Коко Джексон в воскресенье после полудня. Со стороны девочки казались здоровыми и ухоженными, хоть я и общался лично только с Коко. Я видел и вторую, она тоже нормально выглядела. Мистер Джексон явно хороший отец, он не отпускал руку Коко, когда разговаривал с нами.

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Чарльз Клаттербак

Гость

Показания записаны полицией Лондона

3 сентября 2004 года

…мы с Имоджен пошли спать где-то около трех ночи и, проснувшись в 11 утра в воскресенье, узнали, что между Клэр и Шоном произошла очередная стычка и что она отбыла в Лондон. Никого из нас это особо не озаботило. Их брак всегда был с шероховатостями, и это был не первый раз, когда она уходила в гневе. Если честно – ну, строго между нами, – мы все думали, что он совершил ошибку, когда развелся со своей первой женой и женился на Клэр. Та хотя бы на людей не бросалась. Клэр же неотесанная, если вы понимаете, о чем я, и у нее просто потрясающий талант обижаться. Да, моя жена – крестная мать Руби, но мы с Имоджен уже некоторое время думали, что было бы благоразумно слегка отдалиться от этой семьи. Понимаю, это звучит неприятно, однако политическая карьера человека может быть разрушена его окружением, и одно из моих обязательств перед партией – не подорвать ее репутацию.

Шон определенно успокоился к моменту пробуждения близняшек и детей Оризио, так что день прошел спокойно. После обеда мы отправили детей в аквапарк «Королевство Нептуна» вместе с теми матерями, которые сочли возможным принять в этом участие, моей женой Имоджен и дочкой-подростком семьи Гавила. Руби, которой было нехорошо, мы оставили у телевизора с набором DVD, возможно, это была «Дора-путешественница». Никому из нас не показалось странным, что мать не взяла близняшек с собой в Лондон; по правде говоря, это казалось в порядке вещей. Как я уже говорил, эта женщина ведет себя крайне демонстративно, и, наверное, ей казалось, что таким образом она преподносит мужу какой-то урок. Плюс ко всему, у нас у всех было похмелье разной степени тяжести и мысли слегка путались. Бо?льшую часть дня мы провели в гостиной за поеданием оставшейся с вечера еды и чтением газет. На праздновании дня рождения не исключена была вероятность скандала, и я выдохнул с облегчением, когда понял, что ничего не случилось.

Остальные дети вернулись около пяти вечера. Они слегка капризничали, что неудивительно, ведь уик-энд был долгим. Мы чудом пережили чай, купание и отход ко сну. Они все были в постели к восьми вечера и, очевидно изможденные, сразу же уснули, все без исключения. Дети Оризио спали на надувных матрасах в комнате родителей, а дети Гавила провели все выходные в отдельном флигеле и отправились тем вечером в Лондон на яхте. Коко и Руби делили односпальную кровать в комнате прислуги на первом этаже. Недавно у них обнаружился лунатизм, и нам всем казалось, что безопаснее держать их подальше от лестниц, которые явно проектировали люди без маленьких детей. У Шона в комнате была радионяня, но ночью он ничего не слышал, а когда обнаружилась пропажа Коко, стало понятно, что в какой-то момент устройство выключилось, а он этого не заметил.

Мой водитель забрал нас с Имоджен в 8:30 утра в понедельник, и мы были у себя дома в Лондоне к 10:30. Мы встали, позавтракали и уехали до того, как остальные проснулись. Нам и в голову не приходило заглянуть в комнату к близняшкам; мы были заняты и очень опаздывали.

Когда вы позвонили, буквально за несколько минут до того, как первые сообщения появились в новостях, я был в своем вестминстерском офисе и решал дела, связанные с подготовкой к новому парламентскому сроку…

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Мария Гавила

Гостья

12 сентября 2004 года

…это были замечательные выходные. Дивная погода, чудесная компания, дети прекрасно ладили друг с другом и отрывались на пляже и в аквапарке в воскресенье днем. Не могу поверить, что такой восхитительный уик-энд так плохо закончился; кажется, я все еще в шоке. Шон Джексон и мой муж Роберт дружат несколько десятилетий, еще с колледжа, и Чарльз Клаттербак также с ними с тех времен. Линда Иннес – недавний член компании; пару лет она разрабатывала дизайны интерьера для «Джексон Энтерпрайзес», и у них с Шоном выстроились теплые дружеские отношения. В этот уик-энд я впервые познакомилась с ее партнером, доктором Джеймсом Оризио, но знаю, что он довольно известный и уважаемый специалист, ведет прием на Харли-стрит, и многие мои клиенты его очень рекомендуют (я советник по связям со СМИ, мой муж – адвокат, так что у нас немало контактов в шоу-бизнесе).

Мы уехали в воскресенье вечером, после того как свозили всех детей (кроме Руби) в аквапарк. Роберт остался дома, чтобы иметь силы потом вести нашу лодку, «Время пить джин», в Брайтон. Она стоит в доках Святой Катарины в Лондоне, так что это довольно долгое путешествие для одного дня. С нами были наш сын Хоакин и дочь Роберта, Симона; после позднего ужина мы провели ночь в гавани Брайтона и утром отплыли в Лондон. Шон позвонил нам в понедельник, около трех пополудни, когда мы входили в устье Темзы. После того как мы пришвартовались, я сразу ринулась в свой офис в Сохо на такси, а Роберт отвез детей и багаж домой и потом присоединился ко мне.

Я запустила кампанию «Найди Коко» так быстро, как только могла. У меня хороший опыт организации медиакампаний в сжатые сроки, будь то использование удачного стечения обстоятельств у клиента или сведение ущерба к минимуму. И я прекрасно знаю, как быстро нужно принимать решения, когда речь идет о похищении ребенка.

Я составила письмо в понедельник вечером, но отложила его отправку по своим контактам до утра вторника, чтобы оно было у всех в топе непрочитанных сообщений, когда они начнут проверять почту.

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Камилла Джексон

Сводная сестра Коко Джексон

2 сентября 2004 года

Не знаю, чем вам помочь. Мы с моей сестрой Индией были в Харбор-Вью в четверг, но уже в пятницу уехали в Лондон. Мы не особо ладим с мачехой. Это пустяки, никакого там абьюза или типа того, но она никогда не пыталась подружиться с нами, так что и мы ничего не предпринимали. Нас взбесило, что папа забыл о нашем приезде, хотя это его день рождения и наш визит уже сто лет был в графике посещений, так что, когда мы узнали, что у Клэр случилась перепалка с няней, и поняли, что будем бесплатными сиделками на все выходные, мы снова уехали.

Да, я сказала, что мы не ладим с мачехой. Почему вы спрашиваете? Вы что, серьезно думаете, что это могло толкнуть нас на похищение собственной сестры, реально? Слушайте, Клэр – корова. Она украла папу у нашей мамы и разрушила нашу семью. Думаете, было бы нормально, если б она мне нравилась? Да она и не пыталась хоть что-то для этого сделать. Так или иначе, я не испытывала каких-то сильных чувств к Коко и Руби – ни плохих, ни хороших. Ну, по крайней мере, до этого случая. Это ужасно. Это худшее, что случилось с нашей семьей. Я просыпаюсь по ночам от снов, в которых она мертва.

Мы сели на поезд до Ватерлоо и поехали домой. Наша мама была в Шотландии, потому что думала, что нас не будет все выходные, так что мы пригласили несколько друзей переночевать. Они были у нас до понедельника. В основном мы играли в компьютерные игры и смотрели фильмы. Так что да, если вам нужны имена людей, которые подтвердят наше алиби…

Глава 1

2004. Воскресенье. 4:45. Шон

Он ждет, пока она натягивает платье, и помогает с молнией. В серой предрассветной дымке она кажется поблекшей, светлые волосы отливают скорее латунью, чем золотом, лоб поблескивает от чрезмерного количества косметических вмешательств. И все же, и все же… это лучше, чем только что рванувшая от них по газонам женщина на десять лет моложе нее. Внезапно Шон ощутил тяжесть каждого из своих пятидесяти годов. «Через несколько часов меня ждет адское похмелье, – думает он. – И готов поспорить, что Клэр не закроет на произошедшее глаза просто потому, что у меня день рождения».

– Черт, – бормочет Линда. – Черт, черт, черт, черт, черт.

Он отрешенно протягивает руку и касается ее шеи. Мышцы твердые, как камень. Он уверен, что десять минут назад Линда была полностью расслаблена. Клэр всегда все портит.

– Все будет в порядке, – говорит Шон.

Линда поворачивается к нему, прищурившись, но все так же без единой морщинки на блестящем лбу.

– Как все может быть в порядке, Шон? Давай, расскажи мне. Думаешь, она это проглотит? Безропотно проигнорирует? Да она будет на пороге у своих адвокатов еще до начала их рабочего дня! Тебе лучше перечитать свой брачный контракт и помолиться, чтобы он был безупречным.

Шон садится на ближайший шезлонг.

– Может, так будет лучше, – задумчиво произносит он.

– Лучше для кого? – огрызается она.

– Для… Ну ладно, это изначально было проигрышным мероприятием. Я даже не могу вспомнить, почему женился на ней. Жаль только детей, вот и все. Они заслуживают лучшего. И, знаешь, если все всплывет, ты и я…

Она изумленно открывает рот.

– Ты и я что?!

Он удивленно смотрит на нее.

– Я думал…

– Что? Что мы какие-то Ромео и Джульетта среднего возраста? Правда?

– Нет, конечно, нет. – Он издает короткий смешок, призванный спасти его гордость. – Не Ромео и Джульетта, разумеется, но…

– Господи боже, я замужем, Шон! – говорит она.

– Ну, вообще-то не совсем. Как и я, – отвечает он и пробует улыбнуться своей специальной улыбкой нашкодившего юнца.

Полный презрения взгляд, которым она его одаривает, выразительнее любых слов.

– Хорошо, по крайней мере, свое место я уяснил, – говорит он.

– О, прекращай давить на жалость. Со мной это не сработает. Давай, собирайся. Нам лучше вернуться. Я должна добраться до своего законного мужа и отца моих детей до того, как это сделает она.

Она наклоняется за золотой римской сандалией, утерянной в пылу страсти и теперь лежащей у каменной вазы, где пышным облаком цветет лобелия. Эта сандалия полностью совпадает по цвету с кружевом ее платья. Шона всегда поражает то количество времени и усилий, которые женщины прикладывают, добиваясь такого эффекта, курсируя из магазина в магазин, крутясь перед зеркалами в полный рост и хмурясь так, будто от их решений зависит судьба всей вселенной. Какая-то его часть восхищается этим (что логично, иначе его не тянуло бы к таким женщинам), но с возрастом ему все больше по душе простота, более приземленные существа, ставящие его, мужчину, выше всяких побрякушек.

– Твою мать, порвалась, – говорит она и скорбно смотрит на полоску позолоченной кожи, бесполезно мотающуюся во влажном воздухе. – Пятьсот фунтов, черт побери.

– С днем рождения, милый Шон, – задумчиво говорит он.

– Господи боже, какие же вы, мужики…

Она стягивает вторую сандалию и устремляется вперед, проходя там, где всего несколько минут назад шла Клэр. Шон вздыхает и идет за ней.

– Не надо меня преследовать, иди прогуляйся или еще что, – шипит она через плечо. – Нам не стоит идти вместе. Может, я опережу ее, если буду одна.

«Очень в этом сомневаюсь», – думает он.

– А в этом есть смысл?

– Есть! И вообще, может, твоему браку и конец, но это не значит, что мой должен закончиться вместе с ним. Иди!

Она указывает направо, на спуск, ведущий к воротам и дороге до переправы. Шон пожимает плечами и сваливает.

«Может, оно и к лучшему, – думает он, вышагивая в сырой от росы рубашке. Прядь густых песочных волос, которыми он так гордится, вырвалась на свободу из-под слоя геля и лезет в глаза. – Не то чтобы я этим гордился, но лучше мы расстанемся, потому что я плохой парень, а не потому что она злая. А она злая. Не понимаю, как я мог не замечать этого до того, как стало слишком поздно».

– Старина Шон, пора перестать думать членом, – говорит он вслух тишине вокруг.

Впрочем, это никогда и не окупалось. Такие женщины могут поддерживать показуху лишь до поры до времени. Как только у них на руках оказывается свидетельство о браке, минеты прекращаются и настает время головных болей.

«Господи, – думает он, – меня даже не порадовали в честь дня рождения, а ведь это юбилей! Ведь можно было надеяться, что она хотя бы сегодня постарается. Неудивительно, что приходится искать приключения на стороне».

В беседке полно следов вечеринки. Забытые бокалы на столе, три бутылки из-под дорогущего шампанского стоят рядком сбоку от дивана. В пепельнице – наполовину выкуренная сигара. Он берет ее и раскуривает на ходу, чтобы хоть она составила ему компанию. Он чувствует себя грязным, но грязь созвучна его текущему настроению.

Он решает пойти посмотреть на процесс стройки в Сивингсе. Даже в такой ситуации Шон не может отказать себе в удовольствии заглянуть на стройку, а его отношения с поляками, которые там работают, до этого были недостаточно тесными, чтобы как следует там все рассмотреть. Он выскальзывает за ворота Харбор-Вью и торопится скрыться в тени экскаватора, припаркованного на общей подъездной аллее. Хоть он и не делает ничего противозаконного (подумаешь, маленькое вторжение в частную собственность), ему не очень хочется, чтобы его видели тут в пять утра. Это точно вызовет вопросы, на которые будет трудно ответить.

Небольшой подъемник припаркован сбоку от экскаватора; длинная цепь, заканчивающаяся паукоподобной конструкцией, уже раскручена и свешивается, готовая подцепить вкладыш для бассейна. Купол вкладыша поставлен дном вверх для защиты от дождя, который так и не начался. Шон карабкается вверх в своих дорогих туфлях, чтобы изучить всю конструкцию; кожаные подошвы скользят по песчаной почве. Выглядит вкладыш добротно, хотя плексиглас, из которого он сделан, гораздо толще и тяжелее нужного. «Типичный любительский проект», – отмечает он в том приподнятом состоянии, которое бывает, когда осуждаешь чужую работу. Вкладыш бассейна в Харбор-Вью вполовину тоньше и примерно во столько же раз дешевле, и для его монтажа не потребовалось все это дорогостоящее оборудование – только восемь здоровенных работяг и много ругани. Он стучит по куполу, и в ответ слышится приятный резонирующий звук.

Царящий чуть дальше хаос хорошо ему знаком. Кусочки строительного пазла: лестницы, ведра и плиты, составленные в высокие стопки для дальнейшей укладки; бетономешалка, готовая залить края бассейна, как только он окажется на месте; куча ожидающих вывоза кусков штукатурки и щебня, оставшихся от демонтажа патио с безумным дизайном семидесятых, которое разобрали для того, чтобы выкопать яму для бассейна. Лопаты, кирки и гладилки сложены у входной двери и выглядят как приглашение для воров (за что он точно оштрафовал бы свою бригаду, если бы увидел такое на любом из своих объектов). Новехонький трамплин ждет своего часа на газоне, частично заняв клумбу и поломав гортензии. Проходя мимо, Шон оттаскивает его в сторону и цокает языком, выражая недовольство тем, что кто-то может так пренебрежительно относиться к прекрасному: некоторые стебли сломаны под корень.

Сад за ограждением обнесен кипарисами. В целом доставляющие массу неприятностей сорняки, но здешние скудные почвы держат их под контролем, и пройдет немало времени, пока они разрастутся и заполонят сад Харбор-Вью (на тот момент он, разумеется, будет уже давно продан). И еще буки. Ему лично нравятся эти величественные деревья. Через пару недель их кроны из зеленых превратятся в золотые и будут освещать ландшафт, словно маяки, в то время как кипарисы так и будут стоять весь год темно-зелеными. «Все проходит так быстро, – думает он. – Взять хотя бы эти последние десять лет: кажется, только вчера мне исполнилось сорок, а я не сделал и половины того, что собирался сделать за один только тот год. Так и не выпил ледяной коктейль у подножия горы Улуру, так и не пилотировал собственный вертолет и не плавал с акулами, не считая, конечно, людей из бизнеса. Я привык думать, что Хэзер мешала мне и душила мои мечты, но с Клэр ничего не изменилось, и я по-прежнему бегаю по кругу. Может, нужно признать, что причина во мне, а не в них. Я не флибустьер, которым всегда хотел быть, а всего лишь мужик среднего возраста, который надеется, что не потеряет все свои активы после очередного развода. Слава богу, в этот раз брачный контракт все же есть».

Он подходит к краю ямы, которую выкопали под бассейн. Она неожиданно глубока, впрочем, как и вкладыш, но он сомневается, что тот достанет до дна. Возможно, они планируют поднять уровень высоты, засыпав дно строительными остатками. Это было бы более экономно, чем платить за утилизацию.

Работяги сдержали свое слово и даже отключили насос на время своего отсутствия. Дно ямы наполнено водой: черной, противной, подернутой известковой пенкой. Ему в голову приходит мысль, что, если бы среднестатистические домовладельцы знали, как много их гладких дорогих стен – это всего лишь наполненные строительным мусором и прикрытые пластиком клетки, они бы не стали кидаться деньгами так, будто эти стены построены на века.

Со стороны дороги слышится писк и звук открывающейся двери, через секунду издает рык двигатель, и автомобиль начинает давать задний ход. «Надеюсь, это Клэр, – думает он, – убегает в своем стиле. Отлично. Сейчас слишком поздно, и у меня точно нет сил на второй акт».

У него немного улучшается настроение, и он направляется в сторону дома. Он часто отмечает, что, когда все решается за него, как это случилось сегодня, первое его чувство – невероятное облегчение. Непросто было удовлетворять и любовницу, и жену-пилу. А если любовница и в самом деле с ним порвала, то это чистая победа. Никто не питает относительно него никаких иллюзий, и больше никаких разрушенных мечтаний. «Я буду скучать по детям, – думает он. – Но, как только развод будет оформлен, Клэр практически гарантированно получит полную опеку». Если и есть какая-то вещь, подвластная его прикормленному юристу Роберту, так это поиск другого юриста, способного провернуть хороший развод.

«И тогда я буду свободен. Больше никакого дурного настроения, никаких обвинений, никакого „мы не можем, потому что у нас дети“, никаких походов в ресторан только ради того, чтобы отвлечься от взаимной ненависти. Она может забрать себе дом в Лондоне. В конце концов, мне достаточно квартиры. Я смогу замедлиться. Купить большой дом в пригороде, устроить несколько вечеринок, исследовать винный погреб. Я заработал достаточно. Даже после того, как я рассчитаюсь с Клэр, у меня хватит средств, чтобы жить долго и счастливо».

На подступе к дому до него начинают доноситься громкие голоса. Его гости: Роберт и Мария, Линда, Чарли и Имоджен, – никто не спит, все орут и кричат, женщины в истерике. «Боже, уже началось, – думает он и замедляет шаг. – Могла же она проявить достоинство и не вмешивать остальных. Чертова Клэр. Никогда не будет довольствоваться просто кризисом, если из него можно сделать драму. Может, мне просто…»

И тут из общего шума начинают выделяться слова:

– Господи, Джимми! О боже, сделайте что-нибудь! Джимми!

И Шон начинает бежать.

Глава 2

Я все еще пугаюсь, когда слышу мамин плач, хотя в детстве слышала его довольно часто.

Я сажусь. Старый клетчатый плед, подушки такие тонкие, словно их нашли на улице, никто не купил бы их в таком состоянии. Приглушенный серый дневной свет прорывается через кошмарные шторы, типичные для съемных квартир, на полу парад картонных коробок и велотренажер, который используется как сушилка для белья. Я могу быть где угодно. Я почти ничего не помню о прошлой ночи. Реально, где я?

– Мам, что стряслось? – спрашиваю я.

– Прости, детка, – она всхлипывает, – я не собиралась плакать. Если честно, я даже не понимаю, почему плачу. Наверное, это от чувства потери. Всего, что могло бы быть, но не случилось. Мне казалось, я давно уже это прошла.

Переходить к сути – не ее талант. Она петляет вокруг с замысловатостью, которой позавидовал бы поэт-метафизик.

– Что случилось, мам? Ты в порядке?

Тело в кровати позади меня начинает шевелиться. Он закрылся от дневного света одной из своих захудалых подушек, поэтому я без понятия, как он выглядит. Есть какие-то призрачные воспоминания о темных кудрях и бороде, как у Иисуса, о волосах, которые попали мне в рот, отчего я хихикала, но это могло быть фантомное воспоминание о другой ночи, другом похмелье. Я даже не помню его имени. Возможно, это кто-то, кого я знаю. Я отчасти надеюсь на это. Такое случается. Но эта комната с игровыми приставками и голыми бледно-кремовыми стенами ни о чем мне не говорит, кроме, разве что, того, что владелец, возможно, мужчина и что ему, наверное, чуть за двадцать.

Мать вздыхает, и ее голос начинает звучать спокойнее:

– Прости, детка. Знаю, я никчемная. Боюсь, у меня плохие новости. Звонила Мария Гавила. Она пыталась найти тебя со вчерашнего дня, но не смогла и поэтому позвонила мне.

Мария Гавила? Какого хрена? Я знаю, что они с мамой продолжали общаться все эти годы, но до сих пор странно слышать ее имя.

– Угу, – говорю я равнодушно. По крайней мере, понятно, что плохие новости не касаются мамы или Индии, и волна страха, которая поднялась во мне от звука ее слез, начинает отступать.

Теперь, когда я села, у меня кружится голова, меня подташнивает и во рту как будто пустыня. Слишком много таких пробуждений, Камилла. Тебе нужно остепениться, взять себя в руки. Вчера была только выпивка? Я знаю, что все началось с коктейлей на травяном ликере в закрытом баре в Шордиче, а это всегда фиговое начало. Никакой еды. Совершенно точно никакой еды. Так что определенно были наркотики, иначе я бы в какой-то момент проголодалась. Вот почему ты толстеешь от выпивки даже больше, чем от содержащихся непосредственно в ней калорий. Не хочу оставаться здесь. Я хочу волшебным образом оказаться дома.

– Что ей нужно?

– Милли, я не знаю, как сказать это, поэтому просто скажу. Это твой отец. Боюсь, он умер позапрошлой ночью.

Глухой стук раздается где-то у меня в груди.

– О, – отвечаю я. Не знаю, как я должна себя чувствовать, но прямо сейчас я не испытываю ничего, кроме жутковатого любопытства. Вот, значит, каково это, когда умирает твой отец, думаю я. Просто никак.

Через телефонную трубку я чувствую, что мама ждет ответа. Но я не имею понятия, что ей сказать. Они были в разводе почти двадцать лет, так что не думаю, что она ожидает соболезнований. Вместо этого я спрашиваю:

– Индия в курсе? – Мой голос звучит неестественно глухо и как будто издалека.

– Нет, я позвоню ей следующей, – говорит она.

– Что случилось?

– Я не знаю всех деталей. – И по ее тону понятно, что она врет. Моя мать всегда была никудышной лгуньей. Она вечно прочищает горло, как будто ложь там застряла и нужно помочь ей выбраться. – Он был в отеле. В «Дорчестере». Они что, отказались от лондонского дома или типа того? Я знала, что они уехали в Девон, но он так много времени проводил в Лондоне… Так или иначе, он был именно в отеле. Очевидно, тело перевезли в Челси или Вестминстер. Очень похоже на ночной сердечный приступ. Горничная нашла его вчера утром.

В моей сумке есть бутылка воды. Я делаю глоток и даю себе несколько секунд на размышление. Пялюсь в стену и пытаюсь понять, что я должна делать. Неплохо было бы сейчас закурить, но если это и правда съемная квартира, датчики дыма заорут почти мгновенно. Шону Джексону, отсутствовавшему в моей жизни отцу, больше не пригодятся ни его знаменитое обаяние, ни костюмы с Сэвил-Роу.

– Дорогая?

– Прости, – отвечаю я и следом: – Черт.

– Знаю, это шок, – говорит она.

Я издаю неясное «угу».

– Ты можешь позвонить Марии. Она сказала, что будет в офисе весь день. Впереди вскрытие и расследование, потому что он был один. Или, по крайней мере… – И она резко замолкает. Она явно передумала заканчивать предложение так, как собиралась изначально. – Как бы то ни было, свидетелей нет, и, очевидно, порядок действий будет именно таким. Ты должна ей позвонить. Боюсь, тебе придется опознать тело.

Я резко выпрямляюсь.

– Нет!

– М-м-м, – говорит она.

– Почему я?

– Кто-то должен это сделать, Милли. И я думаю… Может, Мария или Роберт могли бы. Я не знаю. Это обязательно должен быть член семьи? Возможно. Уверена, Мария уже все выяснила. У нее талант находить информацию за считаные секунды.

– Но почему… почему она не может это сделать?

Даже сейчас я не могу произнести ее имя вслух. Не при маме. Даже спустя все эти годы упоминание всех следующих жен равносильно пощечине.

– Дорогая, – говорит она, явно не испытывая подобной неловкости, – Симона с маленьким ребенком в Девоне, думаю, она в шоке. Роберт уже едет туда, а Мария выезжает вечером. Ты же не хочешь, чтобы она тащилась в лондонский морг смотреть на своего мертвого мужа на столе патологоанатома?

Нет, думаю я. Разумеется, будет лучше, если на отца, лежащего на столе патологоанатома, посмотрю я. Симона – взрослый человек. Она сама решила выйти за него замуж. Она более взрослая, чем я. Я даже не могу представить себя настолько взрослой, чтобы выйти замуж, не говоря уже о детях.

– Нет, – неохотно говорю я, потому что так принято говорить. В моей семье этикет играет важную роль. Как минимум внешняя его сторона, общепринятая, та, которую видно людям. – Но я не знаю, что нужно делать.

– Думаю, Мария тебе расскажет, – говорит мама. – Возможно, ее ассистент в данный момент выясняет все детали. Хорошо, что она у нас есть. Она и все ресурсы империи Гавила.

– Окей, – говорю я.

– Прости, дорогая, мне нужно позвонить Индии. С тобой все будет в порядке? – спрашивает она.

– Конечно, – говорю я, хоть и не уверена, что это правда.

– Я позвоню позже, проверю, как ты.

– Окей.

– И еще, дорогая.

– Да?

– Я люблю тебя. Очень.

– Я знаю, – на автомате отвечаю я. – Я тоже тебя люблю.

Я кладу трубку и убираю телефон обратно в сумку. Мой спутник, воспользовавшись моментом, сдвигает подушку и смотрит на меня одним глазом. Точно, теперь я вспомнила. И не только благодаря выпитой воде; похоже, новости, которые сообщила моя мать, имели более шокирующий эффект, чем я думала. Темные волосы, борода, как у Иисуса, и нежная смуглая кожа. Том. Работает в галерее около клуба в Шордиче, куда я вчера ввалилась на закрытое мероприятие. Живет в Кентиш-Тауне. Черт, я в Кентиш-Тауне. По пути домой – миллион остановок на метро. Вот бы у меня был телепорт. Почему никто не поторопится и не изобретет его уже, господи?!

– Все в порядке? – спрашивает Том. Наверное, он надеется на утренний секс, раз я все еще тут.

– Да. Мой отец умер, – говорю я бодро.

Он смотрит на меня с открытым ртом, и я вижу огоньки паники в его глазах. Он понятия не имеет, что сделать и что сказать. Судя по моему тону, он даже не уверен, что это не какой-то сумасшедший розыгрыш. Не самая лучшая ситуация, когда ты в постели с голой незнакомкой. И все же. Из этого выйдет отличная история, когда ты справишься со страхом, думаю я. Не парься.

– Господи, – выдавливает он. – Сожалею. Ты в порядке?

– Конечно, – отвечаю я. – Он был мудаком. Я не видела его много лет.

Глава 3

2004. Четверг. Клэр и Шон

Громкое «ой!» с заднего сиденья и характерный всплеск жидкости.

– Это не то, о чем я подумал. Господи, это же не то, о чем я подумал?! – говорит Шон.

Клэр поднимает солнечные очки на лоб и поворачивается, чтобы взглянуть на заднее сиденье. Пристегнутая в автокресле Коко замерла с поднятыми руками, будто мультяшный персонаж, у которого вот-вот взорвется под носом динамитная шашка. На коленях у нее перевернутый пластиковый стакан, крышки и соломинки нет, лед катится по ногам, диетический «Спрайт» образовал лужу на кремовом кожаном сиденье внедорожника. Руби тянется со своего места взглянуть на происходящее со странно торжествующим выражением лица.

– Я же говорила тебе, что это плохая идея, – замечает Клэр. Не может сдержаться. Потому что да, говорила, а он, как всегда, проигнорировал. – Говорила, что нужно взять чашки-непроливайки. С ними такого бы не случилось.

Шон крепче сжимает руль.

– Конечно, – говорит он своим размеренным тоном, который использует при детях. – Они вообще должны были ехать в «Приусе» с Эмилией.

– Что ж, если бы кое-кто держал себя в руках, когда находится рядом с Эмилией, было бы вообще отлично, – парирует она.

– Сколько раз я должен… – начинает он, затем вздыхает, как терпеливый воспитатель, разговаривающий с ребенком, и берет себя в руки. – Ты параноик.

Клэр бросает на него выразительный взгляд.

– Господи, – бормочет Шон и съезжает на обочину.

На трассе М3 глухой затор: все решили сбежать куда-то на последние длинные выходные лета, и лишь господу богу известно, как все эти люди смогли выехать в четверг. Им точно понадобится минут десять, чтобы кто-то из водителей впустил их обратно в поток. Он давно заметил эту тенденцию в пригородах. Лондонские водители пропускают друг друга постоянно (весь город бы заглох, если бы они этого не делали), но стоит выехать за М25, как все ведут себя так, словно ты пытаешься украсть их место на дороге. Так странно. А еще говорят, что лондонцы грубые.

Он сидит за рулем и ждет, пока жена пошевелится.

«Нет уж, – думает Клэр. – Этот хаос – твоих рук дело. Ты настоял на том, чтобы мы купили им гигантские напитки, и не захотел переливать их в непроливайки. Это твоя проблема. Твоя очередь все разгребать». Она снова надела темные очки и разглядывает мусор, валяющийся на траве, руки сложены на коленях.

– Ну?

Она медленно поворачивает голову.

– Что? – Пауза. – Это и твои дети, Шон.

Шон чувствует небольшой прилив ярости, но отстегивает ремень безопасности и выходит из машины. Стоя посреди сорняков и мусора, он делает пять глубоких вдохов и выдохов, прежде чем продолжить. «Надо держать себя в руках, – думает он. – Коко не виновата. Ей всего три года. Все трехлетки так делают. Нельзя винить ее за ее мать».

Через стекло он видит, как рот Коко становится квадратным, и до него доносится вой, похожий на далекую полицейскую сирену.

– Все в порядке, детка. Я уже иду. – Его слова тонут в горячем августовском воздухе.

Он обходит «Ровер» и открывает багажник. При виде царящего там бардака Шон впадает в ступор. Клэр совершенно не умеет организовывать пространство. Когда их отношения только начинались, это казалось ему очаровательным: такая рассеянная, богемная, беззаботная. Но сейчас он в ярости. «Можно подумать, у нее других дел много, – думает он. – Как до этого дошло? Что случилось с моей жизнью? По крайней мере, с Хэзер все эти бесчисленные Нужные Вещи: шмотки, игрушки, лекарства, книги, любимые медвежата, загадочные гаджеты, салфетки, крем от загара, шапочки, слюнявчики и кружки – все то, что сопровождает всех современных детей, было всегда собрано и на своих местах. За ее спиной я посмеивался над ее коллекцией огромных сумок, любовью к кармашкам, органайзерам, пакетикам с зиплоками, но все что угодно – абсолютно все – было бы лучше этого».

– Где лежат салфетки и все остальное?

Клэр поднимает перед собой одну руку и любуется своими ногтями. Они покрашены в темно-синий, и его это бесит. Как будто она специально выбрала этот цвет, чтобы позлить его, как будто ее бесит, что он предпочитает приличный маникюр. Эти темные оттенки… никто не знает, что происходит там внутри.

«Когда мы только начинали встречаться, когда Клэр была еще „соперницей“, она ко мне прислушивалась; красила ногти в розовый, золотой и серебряный, и при свечах они мерцали, будто драгоценные камни. Она делала все, чтобы я был счастлив, когда хотела досадить Хэзер. Теперь она меня заполучила, и правила игры изменились».

– В сумке, – произносит она, и в голосе ее слышится пренебрежительное: «Ох уж эти мужчины».

Он изучает многоуровневый хаос багажника, без особой надежды дергая за край пакет из «Хэрродс». Единственная вещь, которую он узнает, – кожаная косметичка Клэр. Он подарил ее Клэр в их первую поездку в Париж, хотел добавить ей немного шика. Внутри такой же хаос: тени, кремы и искусственные ресницы перемешаны как попало, но хотя бы внешне она выглядит красиво. «Метафора наших жизней», – думает он, на мгновение чувствует себя очень умным и продолжает рыться в багажнике. В черном мусорном пакете обнаруживается куча неглаженой детской одежды. «Чем, интересно, целый день так заняты люди, которым я плачу, пока мои дети ходят как чучела», – думает он.

Он запускает руку в мешок и выуживает вельветовый сарафанчик марки OshKosh. Скорее всего, он стоил больше, чем его мать тратит на одежду за год, и вот его сунули в мешок, как старую тряпку. Шон встряхивает сарафан, чтобы он немного разгладился, затем копается дальше, пока не находит упаковку влажных салфеток, и садится на заднее сиденье.

Коко завывает, Руби затыкает пальцами уши.

– Все в порядке, – говорит Шон, преисполненный собственной родительской добродетели, – все в порядке, Коко, моя хорошая. Это случается. Давай-ка.

Он отстегивает ее ремень безопасности и подхватывает Коко под мышки с возгласом: «Оп-ля!». Несмотря на работающий в салоне кондиционер, она горячая, золотистые кудряшки прилипли ко лбу, а щеки залиты нездоровым румянцем. Он трогает ее лоб, беззвучно умоляя небеса, чтобы она не заболела. Только не в эти выходные.

Он кидает Руби влажные салфетки.

– Давай, сделай что-нибудь полезное. Прибери этот бардак, – говорит он.

Руби таращится на него.

– Ей три года, Шон, – замечает Клэр, но все же берет салфетки и сама начинает промакивать лужу липкой жидкости.

Она выкидывает пустой стакан в окно, и он приземляется посреди пыльного боярышника. «И пребудет там вечно», – думает Шон и мгновенно забывает про стакан, когда ставит дочь на сухую землю и начинает расстегивать ее платьишко.

Подозрительный запах начал исходить от одного из их подгузников после выезда из Саутгемптона. Клэр смотрит на них в зеркало. «Это Руби», – думает она. Ее щеки начинают краснеть. Господи, ну как однояйцевые близнецы могут быть такими разными? Коко уже почти не нуждается в подгузниках, хотя, разумеется, Шон говорит, что с ними должно было быть покончено давным-давно, что Индия и Милли ходили на горшок, когда научились говорить (или что-то в этом роде). Коко говорит раза в два больше, чем Руби, и всегда смеется, в то время как Руби большую часть времени просто таращится на окружающий мир. «Если бы я не рожала их, то не поверила бы, что эти двое одновременно появились из одной утробы. Надеюсь, она научится самостоятельно ходить в туалет к школе. Уверена, это ненормально. Как будто она специально, чтобы позлить нас».

Ее муж барабанит пальцами по рулю. Он всегда так делает, когда сидит спокойно, и ее это доводит до безумия. «Как можно откатиться от любви до раздраженного безразличия меньше чем за шесть лет? Я не понимаю. И в то же время прекрасно понимаю. Правда. Ты выходишь замуж за человека, который притворялся кем-то другим. За человека, чья первая жена настолько была к нему равнодушна, что это сделало его жалким, ведь он зациклен исключительно на себе. Я считала, что выхожу замуж за человека, поломанного отсутствием любви, и обнаружила, что любви нет и в нем самом».

Кондиционер выкручен на максимум, но она все равно чувствует, как жара снаружи стучится в тонированные стекла. Прекрасные выходные для вечеринки по случаю дня рождения. Правда, печально, что придется провести их с его друзьями. Хотя своих друзей у нее уже не осталось. Один за другим они покидали ее. Шон никогда не пытался наладить с ними отношения. Конечно, ей не казалось странным, что он не соглашался встречаться с ее друзьями, пока у них была интрижка: осторожность, секретность, необходимость держать все в тайне – было слишком много причин. И до нее не доходило, что на самом деле ему было просто наплевать.

Она вздыхает. Четыре дня. Четыре долгих дня в окружении людей, которые не особо утруждают себя разговорами с ней, которые помнят Хэзер и, хотя и не говорят напрямую, считают Клэр каким-то временным явлением. «Но я должна быть милой, – думает она. – Если я хочу сохранить этот брак, то мне надо быть милой».

«В субботу мне стукнет пятьдесят, – думает Шон. – Вполне естественно оглядываться на свою жизнь, когда тебе исполняется полвека. Я смотрю на свою жизнь и должен быть доволен. Я достиг всего, что так ценится на Западе. Богат настолько, что мои родители и не мечтали о таком состоянии. Мои дети здоровы и скоро заговорят со мной. Руковожу процветающим бизнесом, а все, кто меня не уважает, по большей части все еще меня боятся. Я сижу в новой дорогой машине и еду в собственный загородный дом стоимостью в несколько миллионов фунтов, расположенный в одном из лучших мест страны. Через несколько недель я разбогатею еще на миллион. Мои друзья – влиятельные и известные богачи. Моей жене тридцать три, и она писаная красавица, хоть и махнула на себя рукой. У меня есть бассейн. Моя жизнь – сплошной ошеломительный успех.

Почему же я так несчастлив?»

Глава 4

Звонок Индии застает меня на Клэпхэм-Хай-стрит. Думаю, в Окленде начался рабочий день; там разгар лета, так что она, наверное, надела майку под свой строгий костюм юриста и убрала волосы в пучок, в то время как я трясусь под моросящим ледяным дождем, прячась в кожаную куртку с шарфом, наброшеным на голову, как у индианки. Мы с сестрой – полные противоположности. В ответ на хаос, которым было наполнено наше воспитание, она внедрила строжайший порядок в каждом аспекте своей жизни, в то время как я просто плыла по течению, отказываясь строить планы, забывая взять с собой ключи и не имея понятия, где хранятся документы, подтверждающие мое право собственности на мою же квартиру. Она любит закон, его строгие границы и мельчайшие детали, к которым можно свести абсолютно все. Она воспользовалась полученным от бабушки наследством, чтобы уехать из страны, обосноваться в прибрежных апартаментах со светлыми деревянными полами и панорамными окнами. Каждый день она начинает с утренней йоги, а заканчивает бокалом совиньона на балконе. Я же осилила только покупку пары комнат на той же улице, где снимала жилье раньше, и, скорее всего, оттуда меня и вынесут вперед ногами – если, конечно, смогут найти мое тело среди бесчисленных бумаг.

– Привет, – говорю я.

– Привет. Как ты?

– Нормально. Жизнь продолжается, и все в этом духе, – отвечаю я.

– Да.

Она тоже не кажется особо расстроенной. Мне становится интересно, что бы он почувствовал, если бы узнал, что единственным скорбящим по нему человеком будет самая первая из вереницы «недостаточно хороших» жен. Зная отца… Он бы даже не обратил на это внимания. «С глаз долой – из сердца вон», – вот его кредо. Он всегда удивлялся моим звонкам – в те времена, когда я еще звонила ему ради приличия.

– Завтра я опознаю тело.

– Черт, и каково это?

– Странно. Не могу решить, ехать до или после обеда.

– На твоем месте я поехала бы до. Лучше отложить обед, чем вытошнить его. А какие новости по следствию, похоронам и прочему?

– Они будут проводить вскрытие после того, как я закончу. Возможно, если им удастся определить причину смерти, тело могут отдать до расследования.

– Даже учитывая… обстоятельства?

– Угу, даже так. Если у него был инфаркт или типа того, наручники и всякое такое не сыграют особой роли. Это все еще естественные причины.

– Оке-е-ей, – говорит она с сомнением в голосе.

– Правда, на прикроватном столике нашли стимуляторы, так что дело становится веселее.

– Господи, – говорит она. – Боже, боже, он просто не мог опозориться еще больше.

– Как насчет животных?

– Ок, прекрати.

– Когда ты приедешь?

Пауза.

– Милли, я не приеду.

– Почему?

Она вздыхает.

– А какой в этом смысл? Он уже мертв. Он об этом не узнает. Не будет никакого эффектного воссоединения семьи у одра умирающего. Это было бы просто… Нет. Я не полечу через полмира, чтобы хлопать по плечу Верную Нимфу и делать вид, что мне не все равно. Да, он был моим отцом, но я едва его знала.

В моей памяти мелькает воспоминание. Мы все вчетвером в бассейне где-то в теплой стране, Индия и я достаточно маленькие для резиновых нарукавников, мама смеется, отец подкидывает, и подкидывает, и подкидывает нас в воздух, а мы довольно визжим, падая в воду, и солнечный свет отражается на голубой поверхности. Думаю, он когда-то любил нас. Точно любил. Или же отлично создавал видимость.

– Но… – начинаю я.

– Я пришлю цветы, – говорит она. – Но я не лицемерка.

А что насчет меня? Как насчет моих чувств, Индия? Мне придется выкладываться тут за двоих, и в таком случае ты делаешь из меня лицемерку в квадрате. Я – лицемерка в квадрате, которая должна все сделать в одиночку.

– Ладно, – говорю я. Интересно, что будет, когда дело дойдет до наших собственных похорон. Мы вообще будем общаться к этому моменту? – Ты же вернешься на похороны мамы, да?

– Не глупи. Это совершенно другое. Слушай, мне пора бежать. У меня снятие показаний в 9:30.

– Окей, – говорю я. Нет смысла с ней спорить. Индия принадлежит к тому типу людей, которые принимают решения и потом не изменяют им. И она приняла решение уехать настолько далеко, насколько возможно без айсбергов в качестве соседей.

– Я так понимаю, ты идешь тусоваться?

Я смеюсь.

– Сегодня вторник. Что еще я могу делать?

– Милли, – говорит она, – ты когда-нибудь задумывалась о том, чтобы найти работу?

Я снова смеюсь.

– Я тебя умоляю! В чем тогда смысл трастового фонда?

Я кладу трубку и толкаю дверь, ведущую в «Пригоршню праха».

Я – дочь своего отца. Он любил тусовки, и я тоже, особенно безудержные. Он был хорош. Никто не мог сравниться с Шоном Джексоном: его замечали все, и он умел вселить в каждого веру в свою уникальность. У людей буквально светлели лица, когда он заходил в помещение. Рубаха-парень, шутник, влиятельный человек, роковой соблазнитель. Вокруг моего отца было много людей, называвших его другом. И еще он никогда не забывал имен.

Бар гудит, как и в любой другой вечер. Старые добрые Детки Трастовых Фондов Общества Клэпхэм: не такие богатые, как ребята из Челси, не такие жадные до внимания, как в Ноттинг-Хилле, и не настолько отчаянные модники, как все к востоку от Олд-стрит. Однако такие же надежные и предсказуемые, как заводная игрушка: шмотки, своим кроем (необработанные края, слишком длинные рукава) и цветом (всегда черный, с одним-единственным вкраплением чего-то другого) заявляют о принадлежности к субкультуре, но на них не найти следов изношенности, пятнышка или дырки от сигарет, свидетельствовавших бы, что их купили в комиссионке. Люди, называющие себя художниками, писателями, журналистами, и люди, которые целыми днями висят в интернете и называют это модными терминами типа «виральный визионер». Вот оно, племя, к которому я принадлежу. Местный персонал презирает нас. Это видно по их движениям, по тому, как они поднимают плечи, когда кто-то делает очередной заказ. Но нам наплевать. Мы тратим слишком много денег, чтобы они могли что-то с этим сделать. И вообще, кто угодно, работающий в заведении, подающем индонезийско-перуанские димсамы в стиле фьюжен в качестве закуски, будто бы сам напрашивается.

Я прокладываю путь через толпу и заказываю порцию водки с лаймом и содовой у барменши, чей пирсинг в губе выглядит так, будто в нем поселилась инфекция. Потом передумываю и беру две порции. Любимый напиток худеющего алкоголика: почти никаких калорий, а пузырьки содовой позволяют напиться быстрее. А мне сегодня очень надо напиться. Если я и могу почтить память своего отца, то только так. Я приваливаюсь к стойке и сканирую взглядом помещение, максимально быстро выпивая первую порцию, осматриваюсь в поиске хоть кого-то, кого я знаю (или хотя бы тех, кого хотела бы знать). Кто-нибудь скоро объявится. Мои знакомые не тратят время на сидение дома. И к тому же у меня много знакомых – как и у моего отца.

Пока я жду, решаю развлечь себя своей любимой игрой: «Угадай психическое расстройство». Это хорошая игра, особенно когда ты одна в толпе. Если вас двое, можно поиграть в слова, но моя игра хороша в те волшебные минуты спокойствия, которые бывают перед началом вечеринки. «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» – моя настольная книга, я часто к ней обращаюсь. Я бы хотела изучать психологию в университете. До сих пор об этом думаю. Даже пару раз подавала документы, но время – странная штука: вот ты сидишь с документами у себя на кухне, и внезапно проходит еще один год, а ты все еще подпираешь стойку бара и думаешь, чем занять себя вечером. Вряд ли у меня избегающее расстройство личности, правда? Нет, это точно не мой случай, я все время где-то вне дома, а Избегающих почти невозможно встретить в людном месте. Хотя я иногда вижу их в темных уголках ресторанов, ведущих односложные беседы с Созависимыми, или же недовольно слушающих Пограничников, вещающих о трудностях общения.

Нет, бары типа «Пригоршни праха» – обитель Нарциссов. Вдоль стен, на каждой из которых висит минимум по три зеркала, стоят светлые кожаные пуфы, так что можно любоваться собой с любого ракурса. Я окружена втягивающими живот женщинами, косящимися по сторонам; людьми, которые припадают друг к другу головами, чтобы сделать селфи для соцсетей, будто они роботы, обменивающиеся данными; персонажами, постоянно проверяющими свои телефоны в надежде, что где-то в этот момент веселее, чем здесь. Люди настолько заняты чек-инами, что их собственная крыша уезжает в другое место. Я уверена, что среди них есть и случайный Психопат, но его трудно вычислить, если на горизонте не наблюдается отменной драмы. Если происходит что-то трагично-драматичное, Психопаты – единственные, кто улыбается.

Я знаю (или знала) нескольких присутствующих, но ни с кем из них нет желания говорить. На горизонте виднеется Энн-Мари, ее крашеные черные волосы будто копна водорослей, выброшенных штормом на берег. Она строит глазки мужчине в костюме от Армани, который явно еще не успел заметить проблеск сумасшествия в ее глазах. Я мирилась с ее нарциссизмом несколько лет, потому что его беспредельность забавляла меня, но, когда она добавила в свой список орторексию и стала разглагольствовать лишь о своем пищеварении, она перестала меня занимать.

Энтони. Подпирающий бар и сканирующий взглядом женские тела. Он слишком стар для этого места, но слишком тщеславен, чтобы это признавать. Копна серебристо-серых волос зачесана назад и разделена надвое, чтобы подчеркнуть его великолепие. Я никогда с ним не трахалась. Никогда не была настолько пьяной.

Я допиваю первую порцию и отправляюсь на прогулку со второй. Парень и девушка пялятся друг на друга, будто смотрятся в зеркало, и обсуждают свои брови. «Ты делаешь коррекцию воском?» – восхищенно спрашивает она. «Нет, нитью. Так они выглядят более натуральными», – отвечает он. Я не понимаю современную моду на брови. Брови этого парня выглядят будто пластиковые наклейки, кожа между ними и вокруг них – совершенно гладкая, как после химиотерапии, концы геометрически заострены. «Потрясающе», – судя по ее тону, девушка явно искренне так считает. «Попробуй гель, – говорит парень. – Пригладит волоски».

Не могу отказать себе в удовольствии пройти мимо Энн-Мари. «О нет, нет, я никогда там не бываю, – говорит она, – и своим клиентам не рекомендую. Я ему сказала: бесить известную журналистку и организатора топовых мероприятий – роковая ошибка». «А, понятно, – произносит ее добыча. – Я думал, там ничего. Еда замечательная». «Даже если и так, – говорит Энн-Мари, – они все равно ничего не понимают в качественном сервисе». – «А как прошла вчерашняя съемка?» – «Боже, это был полный кошмар, – отвечает она. – У меня уже было все готово к съемкам у ресторана, и тут фотограф слился в последний момент! Сказал, что его сына сбила машина». «Господи, какой кошмар», – говорит мужчина. «Именно. Ты же понимаешь, как тяжело найти фотографа в последний момент?»

Мужчина слегка вздрагивает. Ох, Лондон, я тебя обожаю. И затем я выхватываю взглядом в саду Софи и Викки, а за столом с ними – Джоно, Люка и Сэма и начинаю проталкиваться к ним сквозь толпу.

Они оживляются, когда видят мое приближение. В нашем мире, если при виде тебя люди не встряхиваются, ты никто.

– Вот и я. Разрешаю начать веселье, – говорю я.

Все они смеются. Как и всегда, когда я произношу эту фразу. Она стала классикой. Я приземляюсь на скамейку и ставлю свой коктейль. Этим вечером я чувствую себя странновато. Я как будто и здесь, и не здесь; я рада компании, но всех их презираю. По кругу идет косяк, я делаю затяжку. С тех пор как мир стал лояльнее к каннабису и строже к табаку, я немного жалею тех, кто живет рядом с пабами. Не самый приятный запах, ведь так? Не зря травку называют скунсом. И даже сейчас зима не может удержать шумных выпивох внутри помещений. На мне – черное платье на бретельках, колготки в пятьдесят ден, казаки и кожаная куртка. Уверена, галогеновые обогреватели смогут держать холод в узде.

– Какие сегодня новости? – спрашиваю я. – Может, скандал? Кого-нибудь арестовали?

Они как-то немного странно смотрят на меня. Черт, не говорите мне, что они знают, думаю я. Конечно, новость уже как-то просочилась в «Колонку позора» Daily Mail сегодня днем, спасибо какому-то козлу из отеля, решившему подзаработать. Эти люди не читают газет, но, уверена, у них стоят новостные оповещения на телефонах. Когда вам нужно чем-то заполнить тишину и вы не хотите говорить о чем-то своем, вы всегда можете обсудить провалы людей, которых никогда не встречали.

– У Викки день рождения, – говорит Люк.

– О, я не знала! Поздравляю!

Викки сияет. В целом она пупсик: глуповатая и добродушная, зарабатывает тем, что составляет людям красивые цветные мудборды. Мысленно я зову ее Глупышка Виктория – когда вообще о ней думаю. Она точно не Нарцисс, ведь они предвкушают свой день рождения, думая о том, что в этот раз – в этот раз точно! – они будут в центре внимания, осыпанные всеми желанными подарками. А в сам день рождения они ведут себя просто как козлы, каждой своей порой излучают разочарование в окружающих, таят обиду на тех, кто слег дома с простудой или работает допоздна. Я нащупываю у себя на запястье один из серебряных браслетов, которые массово скупаю на сезонных распродажах одного дизайнера в Саутфилдс. Из них получаются отличные подарки; люди думают, что они дороже, чем есть на самом деле.

– Вот. – Я снимаю браслет. – Прости, если бы я знала, я бы приготовила что-то нормальное.

Она выглядит изумленной. Это милый браслетик, простой и блестящий. Я думаю, он стоил фунтов пять.

– О нет, я не могу его принять, – говорит она.

– Нет, пожалуйста. И прости, что это не какая-нибудь нормальная цацка.

– Но… – Она смотрит на меня своими огромными карими глазами. – Это прекрасная цацка. Она же твоя!

– А теперь твоя, – твердо говорю я и вкладываю браслет ей в ладонь, после чего она снова сияет и надевает его на запястье.

Викки крутит рукой, ловя браслетом свет. Я вытаскиваю сигареты и прикуриваю. Пепельница переполнена. Я наклоняюсь к соседнему столику и меняю ее на другую. Викки улыбается мне, будто видит меня впервые. Удивительно, как можно завести лучшего друга с помощью дешевой ювелирки.

Беседа продолжается. Похмелья, премьеры, праздники. Сэм пытается дразнить меня по поводу Иисуса, с котором я вчера перепихнулась. «У него же был пучок?» – спрашивает он. «Нет, я бы никогда не переспала с парнем, который носит пучок. Я что, какая-нибудь девка из Шордича?» И все смеются. Люк путешествовал дикарем по Таиланду. Говорит, там прекрасные пляжи, а вечеринки под полной луной все такие же крутые, как и раньше. «О, тебе нужно съездить в Мозамбик, – замечает люто выглядящая австралийская девица по имени Гайя или Ефросинья (или какое она там вытащила случайное имя из шляпы). – У них там отпадные вечеринки». На ней повязанный на манер тюрбана шарф и множество серег. Такое ощущение, что она возникла откуда-то из 1990-х, провалившись в дыру в пространственно-временном континууме. «А там разве не война или что?» – спрашивает кто-то. «Да, но она закончилась, и теперь все хотят только тусоваться, – отвечает она. – Забавно, сколько радости могут чувствовать люди, у которых ничего нет. Я спала на пляже. Ты должен доказать минам, что ты их не боишься».

Шизотипичка. Без сомнения. Возможно, от малярии она защищается гомеопатией.

Я допиваю напиток и заказываю еще два, когда Сэм говорит, что идет к бару. Даю ему двадцать фунтов, потому что именно столько в баре типа такого стоят две порции, даже учитывая окончание бушевавшей рецессии.

Софи поворачивается ко мне и понижает голос:

– Прочитала о твоем отце. Мне так жаль. Ты в порядке?

– Нормально, – отвечаю я.

– Ну, потому что… Я представляю, как бы себя чувствовала я…

– Ну, ты не я, – вырывается у меня. Черт, Камилла, не очень-то вежливо с твоей стороны. Хотя… Люди всегда хотят знать о моей семье и почти всегда – просто чтобы посплетничать. Окей, возможно, я Параноик. Но хотя бы не Обсессивно-Компульсивная, как моя сестра.

– Прости, – добавляю я. – Я просто не хочу это обсуждать, ок?

– Окей, – говорит она. – Но если тебе будет нужно… ну, ты знаешь. Я рядом.

Ой-ой, Опекунша… Храни меня боже от таких, прорабатывающих свои травмы через перенятие травм других. Родители, естественно, Нарциссы. Нарциссы рожают как минимум одного Опекуна, если кто-то в принципе соглашается создать с ними семью.

– Спасибо, – отвечаю я и отворачиваюсь, чтобы закончить эту беседу.

Я не хочу это обсуждать. Не хочу. И не хочу думать об этом. Какой смысл? В течение нескольких недель только и будет мыслей, что об этом. Сейчас я хочу просто обнулиться и забыть об этом хотя бы на сегодняшний вечер. Разве не в этом весь смысл общения с людьми – забывать о себе?

– Ты еще будешь с ним встречаться? – спрашивает Джоно.

– С кем?

– С парнем-Иисусом.

А, с Томом. Ну, не похоже. Мы не смогли разбежаться быстро, так как он, ведомый хорошими манерами, сделал мне чашку растворимого кофе без молока (потому что оно испортилось), а я из вежливости выпила его, жалея об отсутствия молока: ведь тогда я бы справилась с чашкой быстрее.

– Не-е-е, – отвечаю я. – Ты думаешь, мы в каком-то фильме Ричарда Кертиса?

И все снова смеются. Мы все ненавидим Ричарда Кертиса, потому что наши матери его обожают.

– Ну, он точно не Хью Грант, – говорит Джоно.

– Я… я… я… Я бы сказала, ни хрена! – произносит Викки с британским акцентом, который последние лет тридцать можно встретить только в кино, и мы все снова смеемся.

Сэм возвращается с моими напитками, и я с первого глотка выпиваю половину. Я чувствую себя отстраненной и пустой, будто стеклянная стена встала между мной и этими людьми, которых я называю друзьями. Хотя в этом нет ничего нового; в конце концов, я частенько себя так ощущаю.

Глава 5

2004. Четверг. Камилла

– Святые небеса, я могла бы сейчас быть на фестивале, – говорит Индия.

Милли поднимает бровь.

– И что же это за фестиваль?

Индия хмурится.

– Э-э-э-э… ну-у-у…

– Кримфилдс? Гластонбери? Ридинг? Теннентс?

Ее сестра прищуривается.

– Заткнись, – говорит она. – У меня, по крайней мере, есть занятия поинтереснее, чем целый день читать журналы.

Милли решает не подливать масла в огонь и не спрашивать, что это за занятия такие. Она обожает доводить Индию, подкалывая ее, но сейчас они тут одни, и, несмотря на то что в семье у сестры репутация Хорошей Девочки, Милли знает, что характер у нее взрывной и может сдетонировать без предупреждения.

– Слушай, – говорит она, – нам не нужно тут околачиваться. Может, пойдем на паром и посидим где-нибудь в кафе? Нет смысла сидеть тут весь день.

Индия берет свою сумку.

– И что ты сейчас делаешь? – спрашивает Милли.

– А вдруг украдут?

Милли фыркает. Выложенная кирпичом подъездная дорожка впитывает жар, превращая ее в решетку для барбекю. «Не могу поверить, что ты – старшая, – думает она. – Ты боишься буквально всего».

– Ну и кому нужна твоя сумка? Мы же в Пуле, а не в Пекхэме.

– Тут повсюду люди, – говорит Индия. – Туристы. И, ну, ты знаешь – строители.

Милли начинает смеяться. Строители, работающие в доме по соседству, уже несколько раз проходили мимо них, горланя на каком-то незнакомом ей языке. Высокие и мускулистые, половина из них – усатые, отличающиеся от актеров из гей-порно только более широкими джинсами.

– О да, конечно, им нужно твое платье в горошек, чтобы покрасоваться в пабе.

Индия швыряет сумку на дорогу.

– Заткнись! Просто заткнись!

Милли подумывает еще какое-то время подразнить сестру, но на улице страшная жара, и у нее нет сил. Она поднимает сумку Индии и свою собственную – обе парусиновые, с одинаковыми цветочными узорами, одна красная, вторая синяя – даже в выборе багажа их мать очень щепетильна, – и тащит их к рододендронам, высаженным вдоль забора.

– Смотри, можно спрятать здесь.

– Тебе не приходило в голову, что у строителей могут быть подружки? – Индия всегда найдет повод продолжать спор.

– Конечно, – отвечает Милли через плечо, – и я уверена, они просто мечтают о твоем поношенном платье.

Она ныряет под низкие ветки, чтобы найти, куда пристроить сумки. Замечает кое-что и поворачивается к сестре.

– Эй, Инди, посмотри-ка.

Индия угрюмо подходит.

– Что?

Милли отодвигает ветку, чтобы сестра могла увидеть.

– Смотри!

В заборе зияет дыра. Судя по ее виду, ей уже несколько раз пользовались. Облетевшие листья заметены в сторону, открывая песчаную дорожку.

– О-о-о! – восклицает Индия.

– А я что говорила!

– Думаешь, можно?

– Это же наш дом, балда!

– Ну, в какой-то степени. А вдруг он охраняется? Камеры или типа того?

– Перестань, когда он в последний раз включал видеонаблюдение? Плюс у меня с собой моя студенческая карта, сможем доказать наше родство в случае чего. Идем!

Индия все еще раздумывает.

– Ой, Индия, иди на фиг. Я не собираюсь сидеть тут, как идиотка. Там есть бассейн и лежаки. Я намерена искупаться.

Она залезает в темную пещеру под кустом. Ей даже не нужно прикладывать усилия: тело комфортно проходит в расширенный перемещениями лаз. Парочка движений, немного подтянуться на локтях – и вот она уже на клумбе по другую сторону забора. Розы и азалии: простые и неприхотливые растения, которыми отец обычно украшает выставляемые на продажу дома. Достаточно сильные, чтобы выжить на скудных почвах, хотя бы до перехода земли к новому владельцу. Милли протискивается сквозь них и встает на свежеуложенном дерне на той стороне ограды.

Индия появляется секундой позже, проталкивая сумки перед собой. Раскрасневшаяся, она заползает на траву и падает на задницу. «Ничего себе!» – вырывается у нее.

Дом – стопроцентное отражение их отца, Шона. Но одновременно и нет. Стопроцентно да – потому что он выглядит как все дома, на которых зарабатывает отец; стопроцентно нет – потому что отец ни за что не стал бы жить в таком доме. Дома, в которых они проводили свое детство, всегда были старинные, полные антиквариата, с тюльпанами в вазах, как с картины голландских мастеров, всегда готовые к продаже, даже если семья жила там достаточно долго. Но Шон никогда не позволял личным предпочтениям вставать на пути у выгоды. У него всегда был наготове список современных домов без каких-либо проблем, которые можно было снести или отремонтировать, чтобы скрыть все следы прошлого. Для этого у него был целый склад мебели: непритязательная обстановка без наворотов; этакие лишенные характера дорогие вещи, которые новоиспеченные богачи, еще не уверенные в своем вкусе, покупают в проверенных магазинах. Иногда Шон продает дома с мебелью, что приносит хороший доход. Этот дом в Сэндбэнксе, популярном и желанном направлении для отдыха биржевых брокеров и цифровых миллионеров, один из таких – он выбрал его из-за местоположения и напичкал всеми удобствами, привлекающими яппи.

– О, ура! Это дом с джакузи! – говорит Индия.

Они отправляются исследовать местность, уже охладившись от одной мысли о том, что им предстоит найти. Сам дом им до лампочки. Трехэтажная бетонная коробка, выкрашенная белой краской, лоджии и раздвижные двери тут и там. Они в курсе, что двери и окна оснащены сигнализацией. Может, отец и не видит смысла в установке камер, но он точно не оставил бы дом в распоряжении сквоттеров или грабителей, любящих минималистичные интерьеры. Время для дома настанет позже, когда приедут взрослые. А пока что у них есть сад, в котором из старого – только раскидистая араукария, три комплекта мебели для патио, набор для игры в крокет и – ура! – бассейн за белым штакетником.

– Как думаешь, почему дом назвали Харбор-Вью – «вид на бухту»? – спрашивает Милли, вглядываясь в небольшую многоэтажку, стоящую между ним и водой. Она покрыта строительными лесами; такое впечатление, что весь Сэндбэнкс застраивают, чтобы нажиться на его популярности.

– Может, дом и правда когда-то имел вид на море.

– Ну, сейчас нет. Но можно использовать это как торговое название и получить больше денег.

– Не-е-е-е. Они сошлются на то, что это ироничное название. Или историческое. На Кингз-роуд есть дом под названием Си-Вью-Коттедж – «коттедж с видом на море». Не думаю, что кто-то всерьез может предположить, что оттуда его видно.

Милли пятнадцать лет, Индии семнадцать. От матери им достался высокий рост и бронзовая кожа, от отца – аристократический нос и тяжелые брови. Люди частенько принимают их не за обычных британцев-с-капелькой-еврейской-крови, а за представителей более экзотических кровей, и сестры не прочь этому подыграть. Прошлым летом в Тоскане Милли убедила парня из элитной школы Хэбс в том, что она арабская принцесса. Его влиятельные родители просто скакали вокруг нее ровно до того, пока мать не приехала забирать Милли с вечеринки и не выяснилось, что ее зовут Хэзер Джексон.

На дворе конец лета, обе сестры уже загорели до шоколадного оттенка, их черные волосы копнами обрамляют лица, ногти на ногах выкрашены в ярко-оранжевый. Они какое-то время скачут, толкают друг друга в бассейн и ныряют «бомбочкой» с трамплина, а затем располагаются на лежаках, втирая крем для загара, который Индия достала из своей сумки. В этом вся Инди: всегда предусмотрительная, всегда подготовленная, всегда плетущаяся за сумасбродной младшей сестрой с лейкопластырями и средством от укусов наготове.

– От отца что-то слышно? – спрашивает она.

– Нет, но до фига чего слышно от этих чертовых строителей по соседству, – отвечает Милли. – У Клэр голова взорвется, если они все еще будут здесь, когда она приедет.

Она снова проверяет свой телефон. Ни сообщений, ни звонков. Кажется, их отец въехал в длинный темный тоннель, в котором не ловит связь.

– Думаешь, нужно позвонить маме?

Индия зыркает на нее.

– И что она сделает? Она в самолете. И к тому же она дико разозлится.

Милли мгновение вглядывается в лицо сестры. «Вот в этом мы и расходимся, – думает она. – Инди сделает буквально все, чтобы избежать неловкости, и, как следствие, она всегда на грани нервного срыва. Не сказать, что она от этого в выигрыше. У нее нет друзей, потому что все ее боятся».

– Ладно, а что мы-то будем делать? Мы даже не знаем, приедет ли он сегодня, да?

– Я лично без понятия! – рявкает Индия.

Милли вздыхает.

– Я попробую еще раз позвонить ему.

Она набирает номер отца, и ее сразу же перекидывает на автоответчик.

– Может, он за рулем, – говорит она, вечная оптимистка. – Может, то, что он не берет трубку, – это хороший знак?

У Индии в сумке есть бутылка газировки, а Милли после небольшого поиска выуживает пачку M &Ms. Они едят их в торжественном сестринском молчании, греясь под лазурным небом в солнечных очках в форме сердечек.

– А кто вообще приедет? – спрашивает Милли. – Не знаю. Думаю, завсегдатаи. Точно приедут Клаттербаки.

– Как будто они когда-то не приезжали. Эти на халяву сделают все что угодно.

– Знаю. Иногда мне кажется, что отец любит Чарли Клаттербака больше, чем собственную семью.

– Ну, это же школа, ты же понимаешь, – говорит Милли. – В средней школе мальчики могут найти друзей на всю жизнь. Все эти холодные душевые и драки на регби. – Она на секунду задумывается. – Драки на регби – полная задница, вообще-то. Чарли Клаттерсрак.

Индия издает смешок.

– Чарли Клаттерсрак. Отлично.

– Имоджен Клаттерсрак, – говорит Милли, и они обе корчатся со смеху.

– Ок, Клаттерсраки. Кто еще?

– Думаю, вполне вероятно, Гавила.

Индия стонет:

– Боже, нет, только не Сопливая Симона! Пожалуйста, скажи, что ее не будет!

– Не знаю. Они все возьмут с собой детей? Я как-то не задумывалась.

– Ну, Мария точно никуда не поедет без Хоакина, – говорит Индия. – Помнишь, как она настояла, чтобы он присутствовал на свадьбе отца и Клэр?

– Угу, у него была истерика!

– Он тогда еще блеванул во время росписи. Великолепно!

– Если честно, он просто выразил то, что мы все чувствовали, – говорит Милли.

– Никогда не забуду лицо Клэр!

– Ты различаешь выражения ее лица? Как по мне, она всегда как пришибленная ослица.

Милли еще раз безрезультатно набирает номер отца.

– И это все гости? Не густо для пятидесяти лет, тебе не кажется?

– Я не думаю, что в старости еще есть силы на тусовки. Боже, какая будет скукотища. Вроде бы приедут еще люди, но, скорее всего, коллеги. Какая-то женщина, дизайнер интерьеров или типа того. И ее дети.

– О, безудержное веселье в мире Шона Джексона! Сколько детей?

– Трое, мне кажется. Тигги, Фред и Иниго.

Они снова делают вид, будто их тошнит.

– Да уж, – говорит Индия, – думаю, нужно работать в поте лица, когда твоя жена дорого тебе обходится.

Они замолкают, раздумывая над выбором их отца. Жить с озлобленной мамой не так-то весело.

– Забавно, правда? – говорит Милли. – Я в последнее время на полном серьезе предвкушаю возвращение в школу. Там гораздо проще, да? Ты хотя бы знаешь правила.

Индия поворачивается к солнцу другой стороной.

– М-м-м. И никаких малявок, с которыми нужно быть вежливой, потому что это твои сестры. До сих пор не могу поверить, что он продолжает плодить детей в его-то возрасте! Это как-то неправильно.

– Фу, – соглашается Милли. – Понимаю. Видимо, это какая-то чисто мужская фишка. Может, он хочет доказать, что еще способен на такое?

– Ну, мне бы не хотелось, чтобы он так делал. Это отвратительно.

Милли доедает конфеты и запивает их газировкой.

– Наверное, нам нужно обдумать план действий на случай, если они не приедут.

– Ой, успокойся, Милли, – говорит Индия. – Они точно приедут. Это все она, ну? Она никуда и никогда не приезжала вовремя. Я удивлюсь, если они выйдут из дома раньше десяти.

Милли смотрит на часы.

– Ну, сейчас уже время обеда.

– Ох, боже. – Индия протягивает руку и щипает ее за бедро. – Ты не умрешь от голода, если пропустишь один прием пищи.

– Ах ты сучка! – взвизгивает Милли, и это ругательство шуточное лишь наполовину. Привычка есть до отвала возникла у нее во время молчаливых обедов и ужинов, ознаменовавших конец брака их родителей. Чувство сытости каким-то образом притупляло боль, и сейчас, когда ей не нужно каждый день ходить на школьную спортивную площадку, она начинает толстеть и понимает это. Ей это не нравится, она не может остановиться, но она это понимает.

Милли брызгает сестре на спину остатками газировки. Индия вопит и вскакивает. Их обеих захватывает подростковый раж. Индия гонится за Милли по саду в солнечном свете, пока Милли не прыгает в бассейн, чтобы спастись от преследования. Индия ныряет следом, пытается ее потопить, а затем они отплывают к противоположным бортикам и смеются, брызгаясь друг в друга водой в восторге на грани отчаяния, потому что знают, что, возможно, это последнее веселье этих выходных.

Они так сильно шумят и так сильно выражают удовольствие, что не замечают, что уже не одни. Тень падает через плечо Милли, и голос отца прерывает их крики.

– Какого черта вы тут делаете? – спрашивает он.

Глава 6

Персонал морга явно прошел какие-то тренинги. Красную дорожку не расстелили, но девушка с ресепшн проводила меня в комнату ожидания, а не просто махнула в ее сторону рукой. В самой комнате стоит относительно удобный диван, а не обычные больничные твердокаменные скамейки. На столе – полезные брошюрки. Я бы не удивилась, если бы одна из них называлась «Итак, вы потеряли отца», но слащавая эпоха принцессы Дианы прошла, и сейчас время Прямолинейных Разговоров Для Тяжело Работающих Семей. Пока я жду, я листаю «Справочник услуг для понесших утрату». Брошюра разделена на главы вроде «Что такое подлинность завещания» и «Выбираем организатора похорон». В какой-то степени я рада, что в ближайшие несколько лет эти знания мне не понадобятся. Роберт, юрист и отец Симоны, является его душеприказчиком. Все, что от меня требуется, – сказать, действительно ли человек на столе патологоанатома является моим отцом.

И все это время я наблюдаю за собой; изучаю Камиллу Скорбящую и удивляюсь своим чувствам, потому что чем дальше, тем очевиднее – их просто нет. Только любопытство. Интерес к тому, чего я никогда раньше не делала (и никто, кого бы я знала, тоже не делал). Все, что я чувствую, – периодический слабый гнев. Мои знания о смерти в данный момент таковы: темы, которые ты постоянно откладываешь на потом, протесты, которые ни к чему тебя не привели, и ты задвигаешь их куда-то на антресоли сознания, – все это возвращается, когда кто-то умирает. Все мои обиды на отцовские промахи, его пренебрежение и эгоистические поступки, на которые я больше никогда не смогу обратить его внимание, – кажется, что мой мозг сейчас гоняет их по кругу, как парочка, ссорящаяся в пробке, постоянно добавляя новые и новые детали. Но скучаю ли я по отцу? Нет. Знаете почему? Не по чему скучать. Это одна из черт детей разведенных родителей, которую люди не понимают. Я свое отгоревала, когда мне было девять.

Открывается дверь, и появляется женщина в белом халате. Предполагаю, что это доктор.

– Камилла Джексон? – спрашивает она.

Я киваю. Кладу обратно «Объяснение аутопсии» и смотрю на женщину.

– Я доктор Бадави, дежурный патологоанатом. Он готов, и мы можем начинать, – говорит она и одаривает меня короткой улыбкой, которую явно отрабатывала не один год. Не знаю, есть ли сейчас в медицинских университетах занятия по врачебной этике, но эта улыбка мне знакома. Не слишком радостная, не слишком жалостливая, соболезнования выражены коротким кивком, но никакого панибратства. Пусть родственники будут спокойными, и тогда получится делать эти перерывы в своем рабочем дне, эти раздражающие паузы между расчленением и отпиливанием макушек черепов как можно более короткими. Но вообще странно, как она говорит «он», как будто за дверью по ту сторону коридора меня ждет живой человек, а не тихо разлагающийся труп.

Она ведет меня в смотровую, объясняя по дороге:

– Мы оставили открытым только его лицо. Это стандартная практика. Боюсь, там все выглядит довольно бездушно, но не переживайте. Все не так, как в кино. Там только он. Хотя, боюсь, многие все равно находят процедуру травмирующей. Вы же сообщите мне, если почувствуете, что вам дурно… или что-то еще, да? У нас там есть стулья. Я зайду вместе с вами, вы посмотрите, и я спрошу, назвав его полное имя, он ли это, а вы скажете «да» или «нет». Хорошо?

– Да, – отвечаю я.

Комната оказывается совсем не такой, как я ожидала. Все эти фильмы про патологоанатомов – одно большое надувательство. Это обычный врачебный кабинет с двумя широкими дверьми, удобными для каталки или толстых посетителей, стены белые, как и везде, никакого отличия от стандартных помещений, за исключением тела на каталке в центре. Тело накрыто простыней, которую отогнули перед тем, как мы вошли, чтобы было видно лицо. Никакой театральщины, что показывают по телику. Только… мой отец, мертвый.

В первое мгновение я его не узнаю. Смерть расслабляет лицо, делает видимыми кости под ним. Под воздействием гравитации его челюсть опустилась, поэтому кажется, будто у него нет зубов. Но потом я понимаю, что это он. Постаревший на пять лет, отросшие волосы, словно компенсирующие начинающееся облысение, что-то напоминающее маленькие скопления вен в верхней части его щек. Я смотрю. И смотрю. И смотрю. В моей голове пусто.

– Как он умер? – спрашиваю я.

– Боюсь, мы пока не можем сказать, – отвечает доктор. – Мы проведем вскрытие после того, как вы подтвердите его личность.

– Может, какие-то предположения?

– Простите. Не могу. Протокол и всякие юридические тонкости. Могу ли я спросить, это тело Шона Джорджа Джексона?

Я киваю.

– Да.

Где-то глубоко внутри внезапно шевелится печаль. А, вот ты где, думаю я. Я уже начала волноваться, появится ли она. Шон Джордж Джексон. Более не с нами. Интересно, о чем ты думал, когда умирал? Знал ли ты, что это и есть смерть? Думал ли ты о нас вообще?

– Вы можете остаться столько, сколько захотите, – тепло говорит доктор. – Некоторым это помогает.

– Нет, – отвечаю я. – Нет, я все. Спасибо.

Глава 7

2004. Четверг. Шон

Он отправляет своей бывшей жене эсэмэску, как только оказывается один в флигеле, уйдя туда под предлогом общей проверки. Надувные матрасы все еще в своих упаковках, все пять. Он поговорит с прислугой о выполнении поручений, когда вернется в офис. Закрыв дверь и отгородившись от звука отбойного молотка, доносящегося из соседнего Сивингса, он понимает, что очутился в относительной тишине впервые с того момента, как вышел из машины. «Вот что еще надо обсудить, – думает он. – Когда я покончу с этим».

«Когда это мы договорились, что я забираю девочек на этот уик-энд?»

Ответ приходит меньше чем через минуту. Она явно ждала его сообщения. Следовательно, она сделала это специально.

«Мне что, до сих пор нужно заполнять твой календарь за тебя, Шон? Это их стандартное расписание».

Он резко вдыхает через нос. Чертовы бабы. Это так похоже на нее – рушить его планы. Даже спустя шесть лет она все еще обижена и не упустит возможности сделать мелкую гадость, когда есть возможность.

«Как заполнитель моего календаря ты прекрасно знаешь, что в эти выходные мой день рождения».

«Да! Девочки очень хотят провести его с тобой!»

«Но я…»

Он останавливается, стирает, набирает снова. Нельзя подкидывать ей поводов придраться.

«Разумеется, я рад их видеть. Но я думал, что мы перенесли выходные».

«Нет, не перенесли».

«Да, перенесли».

«Мне жаль, что ты не хочешь, чтобы твои дочери мешали твоему празднику, Шон. Ужасно неудобно иметь детей от предыдущего брака, я понимаю. Обидно, что суд считает, будто тебе нужно с ними общаться. Если ты не хотел проявлять инициативу и участвовать в воспитании, не нужно было просить об этом».

Он восклицает вслух:

– Я не… Твою ж мать!

Шон убирает телефон обратно в карман. Она специально так сделала, он уверен. Хэзер крайне щепетильна касательно всего связанного с датами, временем и местами. Она всегда такой была. Вычеркивала людей из списков гостей за повторное опоздание. Шанс того, что она забыла дату, из которой устраивала целое событие каждый год в течение двенадцати лет, настолько ничтожны, что ни один букмекер не принял бы на это ставки. Он возвращается на кухню, готовый гордо нести свою ношу.

Индия и Милли сидят на хромированных барных стульях за кухонным столом и едят тосты. Обе все еще в своих бикини, Милли купальник явно мал, ее грудь как будто бы выросла за месяц с их последней встречи, когда она угрожала плюнуть в масленку.

– Девочки, – говорит он, – не могли бы вы к приезду гостей переодеться во что-то более приличное?

Они поворачиваются и смотрят на него в упор.

– Ты что, хочешь сказать, что тусуешься с педофилами?! – спрашивает Милли.

Он не ведется на это. Ох уж эта Милли и ее манера выражаться. Она обожает провоцировать и всегда разыгрывает удивление, если кто-то и в самом деле на это реагирует.

– Я просто хочу сказать, что бикини – для пляжей и бассейнов. Вам нужно одеваться, когда вы дома, – говорит он.

– Если честно, я не думаю, что эти купальники вообще приемлемы, – замечает Клэр. – Милли точно нужно купить слитный. А то она в последнее время явно демонстрирует лишнее.

У Милли открывается рот и глаза наполняются слезами. О боже, эта чувствительная психика девочек-подростков. Но вообще-то, если она не хочет, чтобы люди комментировали ее вес, ей надо стараться есть поменьше. Присмотревшись, он заметил складку жира, подбирающуюся к ее пояснице. Шон не одобряет женщин, которые не следят за собой. Положа руку на сердце, это же самое малое, что от них требуется. Клэр прибавила размер после рождения близняшек, и ему это тоже не нравится. Если Милли не возьмет себя в руки, она скоро станет размера XL, и на нее никто не посмотрит, кроме любителей толстух.

Милли вгрызается в свой тост и смотрит на них обоих, как будто они отрастили себе еще по одной голове.

– Может, поменьше тостов и побольше физической нагрузки? Должно помочь, – говорит он.

– Да пошел ты. А тебе, может, стоит сделать трансплантацию волос? – отвечает Милли.

– И поставить коронки, – говорит Индия. – На твоих зубах уже можно рассмотреть все выкуренные сигары.

Она всегда поддерживает сестру, когда дело доходит до конфликтов. Это ужасающий мини-дуэт. Иногда ему кажется, что они организовали против него синдикат. Ох, ладно. Ничего не поделаешь, если твои дети обижены после развода. Они настолько эгоцентричны, что им и в голову не может прийти, что у родителей тоже есть право быть счастливыми.

Клэр поджимает губы. «Ты не должен позволять им так разговаривать, они гости в моем доме», – говорит ее вид.

– Просто переоденьтесь. Я прошу и жду, что вы поступите соответственно, – говорит Шон.

– Вообще-то просьбы работают не так, – отзывается Милли.

– Окей. Значит, я требую, – настаивает он.

Он отправляет девочек отнести матрасы наверх и надуть их. Заодно сделают что-то полезное. Слышно, как они хихикают и двигают вещи у него над головой. Снаружи, на соседнем участке, где идет строительство, кто-то заводит экскаватор. Раздается грохот, а затем хор ругательств на польском. «Надо придумать, как бы и себе раздобыть поляков, – думает он. – Слышал, они сильно дешевле британских работяг и уж точно не делают перерыв на чашечку чая каждые десять минут». Да здравствует Евросоюз. Страну еще до конца десятилетия наводнят выходцы из Восточной Европы. Великолепно, когда наемные работники сами идут тебе в руки и не нужно тратить время на их поиски. Бизнес, который экономил на колл-центрах и в то же время не мог процветать за счет более дешевой рабочей силы, доступной по всему миру, очень раздражал.

– Что ж, отлично, а где они будут спать? – спрашивает Клэр. – Комната прислуги заставлена коробками. Хотя вряд ли кто-то сможет спать, учитывая грохот, которую устроила компания за окном.

– Завтра начинаются выходные, – отвечает он. – Они будут в пабе к трем часам дня. А девочки переночуют с Симоной во флигеле.

– О, великолепно, просто идеально! – Ее голос полон сарказма.

– Им понравится. Это будет что-то вроде девичника.

– Сомневаюсь, что Симона будет такого же мнения.

– И что мне делать? – взрывается он. – Твои предложения? Ведь ты же все знаешь лучше всех!

Клэр снова принимает укоризненный вид.

– Я просто прокомментировала, Шон, – отвечает она с этим своим прононсом, который давно начал его убивать. – Я разберу вещи. Возможно, ты сходишь проверить близняшек, если тебя это не затруднит? Твоих других дочерей?

Она удаляется. Он следует за ней, как наказанный щенок, и смотрит, как она поднимается по лестнице. По новехонькой лестнице, которую раздобыла Линда. Ступени сделаны из закаленного стекла, обработанного так, что они будто вырезаны из цельного кристалла. Тридцать тысяч фунтов – отличная цена за лестницу, которая добавит сотню тысяч к стоимости дома.

Он не видит лица Клэр, но даже ее задница излучает обиду. Он не понимает, как пара ягодиц может выглядеть обиженно, но вот же они, прямо перед ним, возмущенно поднимаются по лестнице. Шон показывает им средний палец и корчит рожу.

Клэр устроила близняшек перед газовым камином, установленным в выступе для дымохода, на белом ковре из чесаной овечьей шерсти. Во время ремонта они объединили две тесные комнаты, чтобы сделать одну внушительную, но камин было решено оставить как центральный объект интерьера. Десять тысяч фунтов, которые добавят к цене дома еще сто пятьдесят, когда его выставят на продажу в четверг. Шон больше не может думать о домах как о местах. Теперь они для него – выписки из банка, расчетные ведомости, объемные модели соотношения вложений и прибыли.

В эти выходные он убьет сразу двух зайцев: сэкономит несколько тысяч на аренде и проверит сам дом на привлекательность с помощью знакомой аудитории. Это первый дом, где он использовал дизайнерские таланты Линды Иннес, и явно не последний. Его команда в полной готовности на тот случай, если кому-то из гостей что-то очень не понравится, но Шон отмечает наметанным взглядом, что все, сделанное Линдой, идеально соответствует запросам рынка. Она даже без каких-либо подсказок выбрала на складе мебель мечты молоденьких яппи: белые кожаные квадратные диваны, пушистые ковры, кофейный столик со стеклянной столешницей, под которой расположилась коллекция заморских сувениров: огромная раковина, красочная сушеная морская звезда, коралл размером со страусиное яйцо. Камин – состаренная медь, у комода нет ручек на дверцах, пол – резные куски абердинского гранита, в темном и бесполезном углу – гигантское кашпо в восточном стиле с огромными стрелами бамбука. Конечно, это не тот дом, за который продашь душу, но он явно способен впечатлить твоего директора по продажам.

Тем не менее близняшки не впечатлены. Более того, они уже начали вносить свои дизайнерские изменения при помощи овечьего ковра и набора восковых мелков. Не обращая внимания на альбом для рисования на полу перед ними, они сидят лицом к лицу в своих сарафанчиках и окрашивают каждую прядку, вытянув ее во всю длину и возя по ней мелком.

О боже. Шон приседает и спрашивает, чем это они занимаются. Они смотрят на него и сияют.

– Клэр? – кричит он. Затем громче: – Клэр? Кто дал близняшкам мелки?

Вот они, еще три сотни фунтов, прямо перед ним.

Глава 8

Газетчики в восторге. Они смакуют эту тему. Как будто мне снова пятнадцать, я уклоняюсь и щурюсь, пока моя семья снова под прицелом вспышек, за исключением того, что сейчас никто не посылает меня в магазин купить печатные версии. Теперь у нас есть интернет, и соцсети предлагают мне прочесть все о произошедшем в Mail Online.

Я сижу на кровати с ноутбуком и думаю, в котором часу считается приличным начинать пить алкоголь. Я спала до десяти, но потом мой телефон начал звонить и не переставал так долго, что я уже не смогла заснуть снова. Интернет взбудоражен кончиной моего отца. Люди отмечают моих друзей под публикациями, как будто не знают, что я вижу их комментарии. Виктория, это отец твоей подруги? Омг, Тоби, он был прикован наручниками к кровати в «Дорчестере», лол! Софи, мне он всегда казался каким-то подозрительным. Как ты думаешь, что на самом деле произошло с тем ребенком?

В конце концов я сдаюсь и начинаю скроллить. Заодно можно посмотреть, что написали в Mail. Будем честными: никто не будет сильнее язвить и смаковать детали. Так что можно побыстрее разделаться с самым неприятным.

В печатной газете это был бы спецрепортаж, размещенный на второй или третьей полосе. В мире интернета это всего лишь гиперссылка из «Колонки позора».

ОДИНОКАЯ КОНЧИНА МИЛЛИОНЕРА ИЗ СЭНДБЭНКСА

Горничные «Дорчестера» обнаружили тело отца Коко, скончавшегося при таинственных обстоятельствах

Шон Джексон, шестидесяти двух лет, отец пропавшей малышки Коко Джексон, найден мертвым в воскресенье утром в модном отеле «Дорчестер» в районе Мэйфэр. Джексон, прибывший в Лондон по делам из своего роскошного поместья на северном побережье Девона, не выехал из номера в положенное время, и после безуспешных попыток дозваться его работники отеля вошли в номер с помощью служебного ключа и обнаружили его тело.

Он был прикован к кровати наручниками, сообщает источник, и явно был мертв уже несколько часов.

Источник. Какая-нибудь горничная, или чувак из охраны, или сотрудник, вечно околачивающийся за стойкой ресепшн и делающий вид, что не замечает тебя, но тщательно записывающий детали. В плане утечек информации отели даже хуже борделей. Учитывая зарплаты сотрудников, их трудно осуждать за желание подзаработать на новостях. Я читаю дальше.

По словам юриста семьи Джексонов, Роберта Гавила, мужа специалистки по связям с общественностью Марии Гавила, девелопер Шон Джексон находился в Лондоне с вечера четверга, участвовал в запланированных встречах и улаживал юридические моменты, относящиеся к планируемому ремонту в Челси. «Мы все в шоке, – комментирует Гавила. – Я знал Шона всю свою сознательную жизнь. Мы вместе построили бизнес и всегда были близки. Его смерть – ужасный удар. Все наши мысли сейчас с его семьей».

«Да, он остановился здесь в четверг, – сообщил нам источник в отеле. – Это был очаровательный мужчина, неизменно любезный со всем персоналом, и останавливался он здесь довольно часто, хотя мы полагаем, что у него была квартира где-то в Найтсбридже. Наверное, он не хотел заниматься едой для себя и своих спутников, когда его жены не было рядом. Он пригласил гостей на ужин в нашем ресторане вечером в четверг и пятницу, а в субботу заказал обслуживание в номер, сказав, что планирует возвращение в Девон ранним утром следующего дня. Он заказал шатобриан и две бутылки шампанского „Дом Периньон“. Не знаю, были ли у него гости, но шатобриан обычно подают для двоих».

У Джексона остались жена и маленькая дочь. Он женился в четвертый раз в 2011 году после смерти своей третьей жены, Линды. Друзья, от министров до миллионеров, отзываются о нем как о «вдохновляющем», «невероятном», «человеке бесконечной энергии», «обаятельном» и говорят о «невосполнимой потере». Он жил на широкую ногу, сорил деньгами, был щедр к своим друзьям, одалживая им деньги и дома, перевозил целые вечеринки частными бортами за границу, а также стабильно спонсировал партию консерваторов.

Однако широкой публике он был известен в основном из-за трагедии, случившейся во время его второго брака, в 2004-м, когда его трехлетняя дочь Коко исчезла из только что отремонтированного загородного дома в Квартале миллионеров на полуострове Сэндбэнкс, Борнмут. Семья праздновала пятидесятилетие Джексона, во время которого посреди ночи Коко исчезла из спальни на первом этаже, которую она делила со своей сестрой Руби. В заборе, отделявшем дом от дороги, была обнаружена дыра, а на окне в главной гостиной была сломана щеколда. Никто из многочисленных гостей не слышал ни звука, а Руби проспала все случившееся. Больше о Коко с тех пор никто ничего не слышал.

Руби. О господи. Ей сейчас должно быть – сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? Столько же, сколько было мне, когда исчезла Коко. Я вообще никогда о ней не думала. Невероятно, что я ни разу о ней не вспоминала.

Я встаю и включаю чайник. Понимаю, что у меня нет молока, и вместо чая делаю себе джин-тоник. Мне пофиг. Пофиг, что кто-то скажет, хоть говорить и некому. Я не буду выходить сегодня из дома. Мне нужно подумать. О папе, о том, что теперь делать. Готовлю себе тост с арахисовым маслом в качестве закуски и возвращаюсь в кровать. Сегодня моя квартира кажется очень маленькой. Маленькой и безопасной.

Дело об исчезновении Коко быстро стало событием национального масштаба. Мать Коко, Клэр (на тот момент жена Джексона), использовала свой внезапно раскрывшийся талант оратора для запуска кампании «Найдите Коко», призывая представителей общественности искать ее пропавшую дочь. Учитывая набор влиятельных, богатых и знаменитых гостей – а в те выходные, помимо Гавила, в доме находились теневой министр здравоохранения Чарльз Клаттербак и некий врач с Харли-стрит со множественными связями в шоу-бизнесе, – эта история стала одной из самых громких в свое время. Мария Гавила, знаменитая пиарщица, сделала рассылку по своим обширным спискам контактов, и, по слухам, это была первая акция, аудитория которой составила около миллиарда людей по всему миру. Постоянные обращения на ТВ, рассылки и рекламные постеры привели к тому, что хорошенькая Коко стала самым узнаваемым ребенком на планете.

Тем не менее симпатии публики быстро померкли, когда всплыли подробности поведения Клэр Джексон в то время, когда пропала ее дочь. Стало известно, что Клэр, оставив близняшек на мужа и гостей, уехала в Лондон раньше и была замечена за покупками в бутиках, пока брошенные дети ждали ее возвращения. Бывшие друзья, соседи и персонал описывали ее как «гарпию», «неуравновешенную» и «ужасную, эгоистичную мать».

Брак Джексонов не пережил трагедию. В 2006-м они развелись, и вскоре Шон женился на своей «дорогой подруге» Линде Иннес, которая также присутствовала на злополучной вечеринке. Иннес работала дизайнером в строительной компании Джексона и продолжила оформлять интерьеры его проектов. «Она утешала меня, что было гораздо больше, чем то, что делала моя жена, – говорил Джексон в то время. – Я надеюсь, это будет для меня началом новой счастливой жизни».

Впоследствии Джексон удивил общественность, отказавшись от опеки над Руби – невзирая на испорченную репутацию ее матери. Незадолго до развода Клэр исчезла с радаров. Все больше страдая от негативных отзывов в прессе, Клэр покинула Лондон вместе с Руби и, казалось, исчезла, как и Коко. Ходили слухи, что она уехала из страны и живет где-то в сообществе экспатов, где ее никто не знает. Сейчас Mail может наконец сообщить, что она арендует небольшой участок в пригороде Сассекса и тихо живет вместе с оставшейся дочерью в доме с тремя спальнями, практически ни с кем не общаясь. Когда наши корреспонденты пытались связаться с ней, чтобы узнать ее мнение о смерти бывшего мужа, она не открыла дверь, а Руби нигде не было видно. Заявление, переданное через Марию Гавила, гласит: «Я глубоко опечалена смертью моего бывшего мужа. Мы не контактировали какое-то время, но наша общая любовь к обеим дочерям никогда не угасала. Моя оставшаяся дочь потрясена потерей отца, и мы обе будем благодарны за соблюдение наших личных границ, в то время как мы переживаем эту грустную новость».

Соседи не пожелали ее обсуждать. «Я с ней не знаком, – сообщил Норман Колбек, чьи земли граничат с двумя полями Клэр, где она держит разношерстную компанию из свиней, куриц и коз. – Она особо не светится. Не думаю, что вы найдете кого-то, кому будет что про нее рассказать». В ближайшей деревеньке Миллс-Бартон жители такие же необщительные. «Да, они иногда ходят в церковь, – говорит помощник священника Рут Миллер. – Приятные люди, но тихие. Они не особо общительные, но всегда вносят свой вклад в жизнь прихода и сбор пожертвований». В школе также не удалось получить комментариев. «Она здесь не числится, – говорит директор Дэниэл Беван. – Мы их не знаем. Но, конечно, наши молитвы сейчас с ними».

Что ж, если таинственное исчезновение Клэр Джексон раскрыто, то загадка Коко так и остается неразгаданной. Многие в то время считали, что Клэр знает об исчезновении своей дочери больше, чем говорит. Допрос с пристрастием привел только к тому, что она резко замыкалась в себе и повторяла заученные фразы и истории, как будто боялась отклониться от официальной линии даже на минуту. Как выразилась колумнист Mail Доун Хэмблетт незадолго до исчезновения Клэр с радаров: «Складывается впечатление, что Коко Джексон скорее беглая преступница, нежели любимый ребенок».

Смерть Шона Джексона – не единственный удар для Компашки Джексона (как вскоре после событий в злосчастном особняке окрестили собравшихся там гостей). Шон Джексон снова хлебнул горя, когда его третья жена, Линда, в 2010-м была найдена у подножия мраморной лестницы в доме в Лейтоне, Эссекс, где работала над дизайном интерьера. У нее был разбит череп, и вскоре она умерла.

Ее бывший спутник, доктор Джеймс Оризио, был обвинен во врачебной небрежности и лишен практики летом 2008-го, после того как Миранда Чейс, вокалистка хип-хоп-группы «Тонтон-макуты», умерла от обезболивающих, которые он прописал ей без проведения необходимых обследований. Последующее полицейское расследование обнаружило целую лавину рецептов на такие медикаменты, как викодин, «деревенский героин» (оксиконтин), а также еще ряд метаболических препаратов, которые доктор выписывал по случаю и без. Он был осужден в 2009-м и освобожден в 2012-м.

Чарльз Клаттербак, некогда восходящая звезда консерваторов, был задвинут на второй план после того, как партия пришла к власти в 2010 году. Учитывая раннюю головокружительную карьеру, сулящую ему как минимум место в кабинете министров, сложно поверить в то, что причиной списания его со счетов стал не тот самый роковой уик-энд. Сам Клаттербак объяснял это тем, что «ходил не в ту школу», подразумевая привычку Дэвида Кэмерона окружать себя выпускниками Итона. В 2013-м он оставил свое насиженное место среди тори и переметнулся в новообразованную «Британию вместе», антиэмигрантскую, евроскептическую партию, впоследствии не сумев вернуться к тори на дополнительных выборах. Сейчас его должность в профиле LinkedIn значится как «консультант», однако Mail не смогли вычислить ни одну компанию, пользующуюся его услугами. Клаттербак и его жена, Имоджен, в настоящее время живут на Адриатическом побережье Хорватии, где парламентской пенсии, по шутливому замечанию его бывшего коллеги, «хватает надолго, если пьешь местный алкоголь».

Появление Шона Джексона на телеэкранах в десятую годовщину похищения Коко сделало очевидным тот факт, что он никогда не терял надежды найти свою дочь. После его смерти и с учетом нежелания его бывшей жены идти на контакт с внешним миром возможность разгадки таинственного исчезновения Коко стала призрачной. Вчера ворота, ведущие к поместью Джексонов в стиле королевы Анны, были открыты только для Роберта и Марии Гавила. Так как тело еще у коронера, дата похорон не назначена. Но учитывая, что скоро еще один надгробный памятник пополнит ряды других на зеленом британском кладбище, возможно, пришла пора добавить надпись на его гранитную поверхность.

Заметка дополнена десятком фотографий отца, три из них – с близняшками, одна – двадцатилетней давности, когда мы с Индией еще были частью его жизни. Я долго рассматриваю ее. Мы сидим за столом где-то в тени, позади – залитый солнцем пляж, на столе стоит красное вино, он обнимает нас, каждую со своей стороны. Все трое загорелые и улыбаемся – вероятно, маме, которая делает этот снимок. Он был хорош собой, теперь я это вижу. В детстве я думала, что он красивый, но ведь все девочки считают своих отцов красивыми. Однако теперь, когда он на этой фотографии всего на десять лет старше меня нынешней, я вижу, что сорокалетний мужчина может быть красивым и без моих проекций. Густые песочного цвета волосы, слегка тронутые сединой, тело еще мощное и блестящее, трехдневная щетина на подбородке, который пока не обвис.

Я не помню эту фотографию. Не знаю, где она была сделана. Мы много путешествовали, когда я была маленькой, и иногда эти поездки были счастливыми.

Я чувствую внезапный спазм где-то в глубине тела. Мышцы болят, будто у меня лихорадка. «Боже, – думаю я, – у меня внутри все-таки что-то есть. Я все-таки скучаю по нему». Я отставляю ноутбук и ложусь на бок, обхватив себя руками. Папочка. Мы любили тебя, когда были детьми. Мы думали, что ты излучаешь свет.

Я помню, каково это было – когда он обнимал нас своими сильными руками. До того как он перестал к нам прикасаться. Когда это было? Наверное, незадолго до развода. Помню тот день, когда он ушел окончательно. Очередной солнечный день, и он шел к своей BMW не оглядываясь. Мы с Инди наблюдали за ним из окна ее комнаты, а внизу мама гремела посудой на кухне, как будто ей все равно. На нем были очки-авиаторы. После этого мне никогда не удавалось полюбить мужчину, который их носит.

И вот я начинаю плакать. Не уверена, почему именно. Из-за того что он умер или потому что он ушел? Я даже не знаю, по кому я плачу. По девятилетней мне или по бардаку, в который превратилась двадцатисемилетняя Милли? Но горечь разрывает мне горло изнутри, будто попавшее в ловушку животное, пытающееся выбраться наружу, и кажется, будто мое лицо живет своей собственной жизнью. Я сжимаю зубы и чувствую, как мои губы оттягиваются, обнажая их, чувствую мокрый поток, стекающий по моему носу на подушку.

– Ох, – говорю я вслух. И затем: – О-о-о-о-ох, о-о-ох…

Я одна. Меня некому утешить. Все, кого я знаю, сейчас где-то далеко, заняты своими делами, и в последние годы я сделала все, чтобы мне не на кого было рассчитывать. Я хватаю подушку и обнимаю ее. Как ни странно, это успокаивает. Ох, папа. Каким же ты был мудаком, и ведь я все равно оплакиваю тебя.

На прикроватной тумбочке начинает вибрировать телефон. Я вытираю глаза рукавом и сажусь. Номер скрыт. Возможно, кто-то звонит из офиса. На мгновение я решаю не отвечать. Не исключено, что кто-то из прессы раздобыл мой номер. Но потом я думаю: это же может быть кто угодно. Индия, или Мария, или Роберт, которые хотят мне что-то сообщить, кто-то из морга, или из полиции, или кто-то еще. Я нажимаю «ответить» и подношу телефон к уху.

– Алло?

Молчание. Одна секунда, две. Я начинаю думать, что кто-то ошибся номером или же это индийский колл-центр, соединяющий меня с продавцом, который попытается мне что-то втюхать, как вдруг раздается голос, который я не слышала много лет, и у меня мурашки бегут по телу.

– Милли? Это Клэр.

– Какая Клэр?

– Клэр Джексон, – говорит она.

Глава 9

2004. Четверг. Мария

Мария Гавила ощущает некоторую усталость, когда они проплывают мимо парома. Минуты, проведенные на борту яхты, бесценны, потому что только здесь они не на виду. И хотя в Харбор-Вью есть забор и, если верить Роберту, ворота как в тюрьме, там они снова окажутся в центре внимания, и Марии придется снова давать людям то, в чем они нуждаются (или думают, что нуждаются). Роберт стоит у руля в своей дурацкой капитанской шапочке, довольный, как слон. Это будет изнурительный уик-энд. Страсть Шона и Чарли к вечеринкам практически неиссякаема, и, разумеется, они скинут на женщин присмотр за детьми в дневное время и свое последующее похмелье.

Ее коктейль из водки, лайма и содовой почти закончился, и делать новый бессмысленно, так как скоро они войдут в гавань. Симона в кресле-качалке читает «Гарри Поттер и Орден Феникса». Читает или перечитывает – никому не известно. Это очень большая книга, а Симона читает медленно, поэтому ей вполне мог понадобиться год, чтобы прочитать хотя бы половину. Линда и Джимми попивают бутылочное пиво за столиком на корме, все еще играя с детьми в «дурака», хотя веселье должно было кончиться еще в Саутгемптоне. «Отчасти это от нежелания разговаривать друг с другом, – думает Мария. – Я тоже пресытилась Джимми и его поведением „рок-н-ролльного врача“ много лет назад. Единственное, что нас связывает, – то, что он постоянно прописывает медикаменты высокооплачиваемым музыкантам. Я бы перестала общаться с ним давным-давно, если бы не поток сплетен, хлещущий из него после каждого гастрольного тура, и храни господь клятву Гиппократа».

Она встает с кресла и направляется на поиски своего мужа. «Время пить джин» – их самая большая яхта: четыре каюты на нижней палубе, белая кожаная обивка и опускающиеся стены, в непогоду превращающие шлюпочный отсек в импровизированную гостиную. И все равно ей требуется меньше тридцати секунд, чтобы подойти к нему, хватаясь по дороге за поручни. Она подходит сзади, обвивает мужа руками, кладет подбородок ему на плечо. По сравнению с их первой встречей его стало больше; вместе с растущим положением в обществе он и сам стал более солидным. Она не против. Мария блюдет свою фигуру, несмотря на почти ежевечерние тусовки; она ограничивается бокалом шампанского и отсылает прочь официантов с закусками, чтобы идти в ногу со своими клиентками: моделями, актрисами, певицами, обожающими фотографироваться со своими самцами на фоне спонсорских логотипов. Все они лет на двадцать моложе ее и тощие, как гончие. Но мужчины средних лет неплохо выглядят в весе, главное – чтобы жир не свисал. Он – ее сильный муж, вторая половина их сильной пары, и она любит его таким, какой он есть.

– Еще не поздно сказать, что мы дали течь у острова Уайт, – говорит она.

Роберт отрицательно мотает головой.

– Ты же знаешь, Мария, что мы не можем так сделать. Они скажут нам просто пересесть на паром.

– Конечно, тебя все устраивает. Тебе же не придется проводить уик-энд за игрой в дочки-матери с другими дамочками, – отвечает она, имитируя американский акцент.

Роберт вздыхает.

– Это всего лишь уик-энд. И я не останусь в долгу, обещаю.

Яхта приближается к понтону, и Роберт начинает маневрировать. Мария отпускает его, облокачивается на перила и смотрит на солнечный Пул. Это, конечно, не пейзаж из брошюры «Посетите Англию», ведь пенсионерам нужно много пандусов и парапетов в их пенсионерских интернатах.

– Симона! – кричит Роберт. – Поможешь пришвартоваться, пожалуйста?

Симона откладывает книгу на палубу и медленно выбирается из кресла. «Как кошка или мартышка, – думает Мария. – Божечки, откуда у нее взялись такие ноги? И еще грудь! Могу поклясться, что она была ребенком, когда эта поездка только началась. А теперь посмотрите на нее».

На Симоне короткие облегающие шорты и клетчатая рубашка, которую она завязала узлом, так что та подчеркивает и талию, и аккуратное декольте. Ее прямые – нет никакой необходимости в утюжках, которые молодежь сейчас везде таскает с собой, – волосы до талии переливаются каштановым с золотом, как будто кто-то окунул их в лак с блестками. Мария завороженно смотрит на свою падчерицу и думает: «Боже мой, она стала женщиной». И затем отвратительная мысль проносится у нее в голове: «Надо присматривать за ней рядом с Чарли Клаттербаком». Мария сразу же отгоняет эту мысль. Чарли знал Симону с раннего детства. Он больше не… он не какой-то там Вуди Аллен, даже если ему и нравится изображать из себя похотливого синьора. Господи, да он годами наблюдал, как его коллеги из парламента один за другим светились в таблоидах, так что до конца своих дней он не окажется рядом с тинейджером.

Симона дефилирует по палубе в своих розовых мюлях по направлению к маленькой дверце, встроенной в ограждение борта. Она сделала макияж. Всю дорогу вокруг побережья, от доков Святой Катарины, она слонялась как ненакрашенная десятилетка в толстовке и леггинсах или загорала, раскинув руки, на носу яхты в своем бикини. Сейчас же она коричневая, как мускатный орех, и ее кожа, обычно веснушчатая и со следами подростковых гормональных изменений, – гладкая, как мрамор. Глаза подведены черным, как у кошки, и – что это?! Накладные ресницы? «Что происходит? Приедет какой-то мальчик, о котором я не знаю?»

Раздается грохот шагов, и младшие дети в своих надувных жилетиках появляются у Симоны за спиной, отталкивая ее прежде, чем она добирается до дверцы.

– Я! – кричит Хоакин, семилетний сын Роберта и Марии, громкий, как корабельная сирена.

Симона прижимается к стене каюты и окидывает малышню полным презрения взглядом тинейджера. Она смотрит на свои ногти, и Мария замечает, что те накрашены. Нежно-розовым, слава богу, но накрашены.

– Я! Я! – кричат дети Оризио у ног Хоакина, им три, четыре и шесть, и для них он – божество, за которым они все повторяют.

– Ты хорошо выглядишь, – говорит Мария в качестве эксперимента, и Симона сквозь завесу своих блестящих волос тихо просит ее отвалить.

– Слушай, – говорит Роберт, когда они идут по дороге через Пул, их иждивенцы плетутся сзади, дети тыкают во все подряд палками, а они двое наслаждаются последними мгновениями спокойствия перед тем, как мир снова сойдет с ума. – Вот что я тебе скажу. Просто выдержи эти выходные, и обещаю, нам никогда не нужно будет это повторять. Пятьдесят исполняется только один раз, а когда ему будет шестьдесят, уверяю тебя, ее уже с ним не будет.

– Серьезно? – спрашивает она, просветлев.

– Если честно, я сомневаюсь, что она будет на горизонте к его пятьдесят первому дню рождения, – говорит он. – Был конь, да изъездился.

– Вот и славно, – отвечает она.

– Да, она исчезнет к Рождеству. Это случилось бы гораздо раньше, если бы не близняшки. По ходу, на горизонте кое-кто другой.

– Правда? Кто? – Она оглядывается по сторонам и замечает, что Симона всего в нескольких шагах позади них уткнулась в свой телефон.

– Attends! Pas devant les enfants![2 — Подожди! Не при детях! (фр.)] – говорит Мария.

Симона поднимает голову и впервые за день обращается к ней:

– Я говорю по-французски, знаешь ли. Возможно, даже лучше, чем ты. Так бывает, когда отправляешь детей в частную школу.

Очередь на паром, кажется, тянется вдоль всего Сэндбэнкса и его пригородов. Они проходят мимо машин, полных краснолицых детей, которые грустно высматривают море. Взрослые стоят на дороге, курят, облокотившись на крыши, и Мария с болезненной четкостью сознает, сколько пар глаз смотрит вслед едва прикрытым ягодицам ее падчерицы, пока та дефилирует по дороге. «Родительство – это бесконечные волнения, – думает она. – Сначала ты следишь, чтобы они не пили отбеливатель, потом орешь „ОСТОРОЖНО!“ перед тем, как переходить дорогу, а теперь вот: „О, дорогая, ты даже не представляешь, сколько вокруг опасных мужчин, пожалуйста, будь осторожна“. Я была не лучше. Расхаживала в регбийной футболке и сетчатых чулках, и мне в голову не приходило, что это может быть чем-то бо?льшим, чем просто наряд».

Их догоняет Джимми.

– Расскажите мне про этого Чарли Клаттербака.

– Что ты хочешь узнать?

– Ну, он какой-то важный парень из тори, да?

– Верный сторонник свободного рынка, – заявляет Роберт. – Говорю со всей уверенностью. И был им всегда, даже в университете, когда мы все бунтовали и поддерживали горняков. Ему пророчат место в кабинете министров, если тори когда-нибудь туда вернутся. Особенно сейчас, когда у него такое нагретое местечко. Он пошел бы прямиком в политику вместе со сторонниками Тэтчер, будь у него какое-то состояние. Пришлось для начала пятнадцать лет покрутиться в Сити, чтобы поднакопить.

– Ну, меня беспокоит то, насколько серьезно нужно будет следить за базаром, – отвечает Джимми. – У меня за дверью будет стоять МИ–5?

– О, я бы не беспокоился об этом. Сдавать людей МИ–5 – скорее удел лейбористов. Кроме того, с появлением дохода Чарли стал особенно увлечен своими делами. Он никогда ничего не делает наполовину, будь то развлечения или фашизм. Думаю, он немного отошел в тень, но ты же знаешь тори. Не уверен, что ему удастся долго там оставаться, если можно так сказать. Скорее наоборот.

– Окей, разберусь по ходу, – говорит Джимми.

– Там будет множество напитков, – ободряюще замечает Мария. – Десятки и десятки литров великолепных вин.

– Угу, – отзывается Джимми, – старый добрый алкоголь. Как старомодно.

Она уже начинает думать, что они могли пропустить нужный дом, но тут видит Шона, который стоит руки в боки на дороге и разговаривает с мужчиной в каске. Позади него на земле лежит табличка с надписью «Сивингс», выведенной золотым курсивом, которая явно ждет, чтобы ее закрепили на одном из уродливых кирпичных столбов, недавно построенных для установки тяжелых ворот.

– Боже, – выдыхает она и смотрит на стройку позади Шона и его собеседника.

Мужчина с четырехдневной щетиной устроился на высоком сиденье экскаватора и смотрит вниз. Внезапно осознав, как выглядит сверху ее аккуратное летнее платьице, Мария плотнее запахивает кардиган и пронзает его взглядом в ответ.

– Это же не он, да? Я думала, он уже достроен.

Дорога позади экскаватора – сплошная мешанина грязи и строительных материалов. Чуть вдалеке полдюжины мужчин подгоняют друг к другу бетонные плиты. Патио? Территория бассейна? Так или иначе, стройка, очевидно, не закончена. Выглядит все же как бассейн. На раскуроченном газоне лежит пластиковая раковина размером двадцать на десять футов небесно-голубого цвета, все еще в защитной пленке. Мария догадывается, что предназначение нависающего над стеной крана – поместить эту раковину в выкопанную яму, когда та будет готова. Даже самые дорогие дома – это просто пыль в глаза. Убери живую изгородь со стены замка, и ты увидишь, что он построен из мусора. Позади копошащихся рабочих из окна выглядывает мужчина и красит его металлическую раму в аляповатый голубой цвет. «Серьезно? Мужики в грязных ботинках до сих пор в доме? И ты притащил нас сюда?»

– О чем он вообще думает? – спрашивает Мария.

– Может, строители соврали? Не впервой, – говорит Роберт.

Они приближаются к двум стоящим на дороге мужчинам. Строитель смотрит на них через плечо Шона и кивает с видом «дайте мне буквально пару минут», а затем снова поворачивается к Шону.

– Мне очень жаль, – говорит он на прекрасном английском с произношением, выдающим, что это не его родной язык. – Мы просто делаем свою работу. Как вы помните, ваш собственный дом был полон строителей до вчерашнего дня. И они не… не сотрудничали с нами. До сегодняшнего утра они перекрывали проезд, и мы не могли провезти экскаватор на территорию. Так что теперь нам нужно наверстать упущенное.

Он разводит своими огромными ручищами, как бы говоря «мы могли бы все это поделить». «Ох уж этот знаменитый приток поляков, бич британских строителей, – думает Мария. – Удивительно, как быстро они забыли, сколько денег заработали на кофейнях „Коста“ в прошлом десятилетии. Европа должна работать так, как это видит большинство наших жителей».

– Так… и сколько еще? – спрашивает Шон. – У меня маленькие дети, и в любую минуту прибудут гости.

Строитель снова разводит руками.

– В нашем контракте прописан конец субботы. Но вы же понимаете… чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим, да?

Он кивает на маленькую делегацию за спиной у Шона. Подоспели Джимми с Линдой, дети трутся у их ног, Хоакин рассматривает гусеницы экскаватора с таким интересом, будто они сделаны из настоящих гусениц.

– Думаю, эти люди хотели бы поговорить с вами.

Шон поворачивается. Он раскраснелся и вспотел, жара и непривычная неспособность донести свою точку зрения повысили температуру его тела.

– Ох, – говорит он. Подходит, целует женщин, оставляя влажные следы на их щеках, жмет руки мужчинам. – Простите за беспорядок. Рад вас видеть.

– Строители вне графика? – спрашивает Роберт. Они знакомы уже тридцать лет, вместе снимали квартиру в Шеффилде, поэтому понимают друг друга с полуслова.

– К счастью, не мои, – говорит Шон. Он снова поворачивается к поляку, который снял свою каску и размазывает по ее внутренней поверхности пот несвежим носовым платком. Он высокий и жилистый. Все они такие, насколько ей удалось разглядеть. Совсем не те толстые задницы, которые обычно видишь на британских стройках. – Так что, вы сможете работать немного потише?

Поляк снова разводит руками.

– Я так понимаю, вы и сам строитель? Уверяю вас, мы не задержимся. Все эти парни до смерти хотят обратно в Краков.

– Там кто-то заворачивает сюда, – говорит Шон. – Большая машина. Вероятно, «Мерседес». Можете попросить своих парней пропустить его, чтобы он смог припарковаться? И не задеть его машину?

– Бенц! Конечно! Позаботимся о нем, как о своем собственном.

– Пойдемте в дом. Симона, ты будешь жить с Милли и Индией. Надеюсь, это не проблема?

Мария видит, как ее падчерица закатывает глаза, когда Шон подхватывает сумку Линды и ведет их через гигантские электрические ворота, свежевыкрашенные в черный, с табличками, на которых однажды напишут имена тех, кто купит этот дом. В Сэндбэнкс, пригород Борнмута, таинственным образом ставший самым дорогим земельным участком в Британии (как и любой район Лондона, до которого можно добраться на лимузине из Хэрродса), начали стекаться русские капиталы, а русские любят золотые монограммы. «Уверена, у них и в ванных золотые смесители, – думает Мария. – О, а еще навороченные душевые. Кажется, что-то подобное стоит и в Сивингсе». Сорок лет назад, когда весь мир готовился к новому ледниковому периоду и предполагалось, что Пул-Харбор станет куском вечной мерзлоты, продать здесь хоть что-нибудь было невозможно.

– О, очень в стиле Компашки Джексона, – бубнит себе под нос Роберт.

– Я разрабатывала для него дизайн интерьера, – гордо отзывается Линда.

– Я в курсе, – отвечает Мария. Она начинает догадываться, о ком говорил ее муж, упоминая кого-то нового на горизонте у Шона.

Глава 10

Злая Мачеха.

Если честно, я не узнала ее голос. Прошло больше десяти лет. И что-то в нем изменилось за это время. Голос совершенно точно звучит робко, я бы даже сказала, нервно. Но не в этом дело. Он как будто стал ниже. Он больше не на грани крика, как раньше, когда собеседник чувствовал, что его критикуют, стоило ей только открыть рот.

– Клэр, – говорю я и, подумав мгновение, добавляю формальную любезность: – Как ты?

– Я… в порядке, – отвечает она. – Гораздо важнее, как ты?

У меня заложен нос, но мне ужасно не хочется шмыгать. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я плакала. Я перестала оплакивать своего отца, когда мы перестали общаться, и будь я проклята, если дам кому-то понять, что мои чувства изменились. Особенно Клэр. Не помню, чтобы до встречи с ней вообще плакала по чему-то, кроме обычных детских горестей.

– Хорошо, спасибо, – осторожно отвечаю я.

Она снова замолкает. И затем говорит:

– Сочувствую твоей потере, Милли. Должно быть, для тебя это ужасное потрясение.

– Уверена, ты в курсе, что мы не были близки, – отвечаю я и позволяю всем прилагающимся к этим словам обвинениям достичь другого конца провода.

Она не заглатывает наживку.

– Знаю. И все же. Уверена, что… какие-то эмоции есть.

– Конечно, – говорю я. – Спасибо.

Вряд ли она звонит, только чтобы пособолезновать?

– Как дела у Руби? – спрашиваю я.

Еще одна пауза. И затем:

– Боюсь, что плохо. Она совершенно подавлена.

Ой. Я испытываю еще один прилив странных чувств, и мне требуется какое-то время, чтобы понять, что это ревность. А затем мне становится тошно от самой себя. Не знала, что это все еще сидит во мне; что я считаю Руби и Коко захватчицами, будто только мне одной дозволено испытывать чувства относительно происходящего.

Я думаю о своей сводной сестре, этой незнакомке, придавленной нашим общим горем. Пятнадцать лет. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит. Как и пропавшая малышка Коко, они навсегда застыли в моей памяти трехлетними. Я действительно никогда не думала о том, как она растет, проходит через ужасы подросткового возраста, живя с потерей столь огромной, что ее невозможно постичь. Они с Коко были не более чем декорациями в моих собственных страданиях. Не отдельными, не настоящими людьми.

– Мне очень жаль это слышать.

Клэр вздыхает.

– Думаю, это не удивительно. Они давно не видели друг друга, но она любила отца.

Как и я когда-то. Еще один приступ жалости к самой себе.

– Я действительно сожалею.

– Кажется, она не может перестать плакать, – говорит Клэр. – Сейчас она в своей комнате. Я пыталась поговорить с ней. Но я… Я даже не знаю, что сказать. Это тяжело. Мы… Твой отец и я… Она знает, что между нами не осталось любви, и…

Не моя проблема. Это не моя проблема. Ты вбила клин между моими родителями и забрала его, и внезапно он заговорил, что моя мать сумасшедшая и что он никогда не был счастлив, а сейчас ты хочешь, чтобы я посочувствовала тебе, потому что ты не смогла сохранить ваши отношения? Я не несу ответственности за мир, который ты создала, Клэр. Мне и в своем собственном довольно трудно оставаться на плаву.

– Клэр… – начинаю я.

– Нет, послушай. Прости. Я знаю, ты не хочешь об этом слышать. Но я хочу попросить тебя об одолжении, и я знаю, что это огромная просьба, но я не могу приехать на его похороны. Просто не могу. Я не могу. Не могу.

В последних словах сквозит истерика. Клэр в панике. Должно быть, она размышляла несколько часов, прежде чем набралась смелости позвонить мне, и теперь, когда она начала разговор, она отчаянно пытается донести свою просьбу, пока у нее не сдали нервы. Но я не собираюсь идти ей навстречу. Она никогда не шла навстречу мне. Она хочет, чтобы я сказала ей, что никто от нее этого и не ждет, что я ее понимаю, но я не буду этого говорить. Каждый раз, когда мы приезжали к ним, она была все более сердитой, все более отстраненной, огрызалась на отца, ее пассивно-агрессивный стиль общения ясно давал понять, что нам не рады, что для нас нет там места. Я знаю, что он был слаб и шел у нее на поводу, но я никогда не забуду, как она хотела отредактировать его жизнь так, чтобы все события до их встречи утратили всякое значение.

– В общем, я… – продолжает она. – Я не знаю, что делать, Милли. Мне неудобно просить об этом, честно, но она отчаянно хочет поехать…

– Ты хочешь, чтобы я отвезла Руби на похороны?

Еще одна пауза. Кажется, она не поняла, что забыла задать сам вопрос.

– Да.

– Э-э-э.

– Извини, – говорит она, – я правда не знаю, кого еще попросить. И ты же ее сестра.

– Сводная сестра, – холодно уточняю я.

– Да, – отвечает Клэр. – Но сейчас у нее больше никого нет.

Никто из нас не решается назвать имя Коко, реющей призраком между нами.

Я не отвечаю. Мой мозг гудит.

– Ты уже знаешь, когда состоятся похороны? – спрашивает она. – Мы немного не в курсе.

– Еще нет. Сначала коронер должен отдать тело.

– То есть явно не до окончания следствия?

– Нет, может, и до, если они поймут, что смерть обусловлена какой-то медицинской причиной. Но я думаю, его нужно хоронить, а не кремировать, на случай, если нужно будет снова его выкопать. Но это нормально. Он всегда хотел огромное броское надгробие рядом с могилой его матери, в деревне, где он вырос. Нет лучшей мести, чем успех, ведь так?

Клэр сглатывает от того, как бесстрастно я констатирую факты. Я не упоминаю, что тело невозможно забальзамировать. У малышки Руби не будет возможности попрощаться у открытого гроба.

– Ты подумаешь? – спрашивает Клэр.

– Я даже не решила, поеду ли сама, – неохотно говорю я.

– Ох, – выдыхает она, и я слышу, как ее голос наполняется слезами. – Это печально, Милли. Прости. Я думала, может, ты… Не знаю. Никто из детей не придет на похороны? Я могу… не знаю. Может, я привезу Руби в Девон и кто-то сможет ее забрать? Я просто… Я не могу. Вообще не могу.

Это так не похоже на женщину, которую я знала. Кажется, в ней не осталось злости. Только страх.

– Я подумаю об этом, Клэр. Но ничего обещать не могу, – говорю я.

Она делает глубокий вдох, чтобы не заплакать.

– Спасибо. Спасибо тебе. Я просто не знаю, что делать, вот и все. Она все плачет, и плачет, и я боюсь, что она никогда…

Речь Клэр обрывается.

– Я дам тебе знать, когда будет известна дата похорон.

– Спасибо. У тебя есть мой номер?

– Да, теперь он у меня в телефоне.

– Ох, да, я всегда забываю об этом, – говорит она.

Я вешаю трубку, не дав ей продолжить. Сижу под пледом и просто обвожу взглядом свою спальню. Не сказать, чтобы я была любящей домохозяйкой. Даже не стала обновлять ремонт, оставшийся от предыдущих владельцев: просто придвинула к стенам вещи бабушки и прибила гвоздями ее фото и картины. Не считая одежды, в этом месте мало что является результатом моего выбора. Наверное, именно поэтому я так много внимания уделяю своему гардеробу, нежно люблю свои татуировки и хочу выделяться в толпе, когда выхожу из дома. Даже сковородки и кастрюли, лежащие на кухне, принадлежали моей бабушке. На тот момент Индия уезжала за океан и не нуждалась в лишнем грузе, а маме было за пятьдесят, и у нее в доме было все необходимое, так что, в принципе, я могла выбрать что-то для себя.

Я как будто живу в меблированной квартире. Милой, с кухонной утварью от Le Creuset, но все же чужой, типа тех готовых к продаже домов, в которых мы росли. Только здесь я умудрилась по всем поверхностям раскидать книги, невскрытые счета и упаковки от еды, будто пытаясь замаскировать это жилище. Странно, что я раньше никогда этого не замечала.

Слезы прошли. Как это часто бывает после прилива эмоций, я чувствую усталость и в то же время странное спокойствие. И почти не в состоянии поверить, что во мне когда-либо существовали такие сильные чувства или что они могут проявиться снова.

Я думаю о Руби. Мне и самой не так давно было пятнадцать. Помню это ужасное, запутанное время, словно застывшее между детством и взрослой жизнью, когда ты в равной степени жаждешь независимости и боишься ее. Тогда мир был страшным и манящим, а отчий дом – местом, которое мы стремились покинуть. Мама пыталась найти себя после развода, отец с пугающей скоростью плодил новых отпрысков, а у парней вокруг, кажется, вырастала лишняя пара рук. Мы нигде особо не вписывались, у нас не было дома, куда хотелось бы приглашать гостей. И когда мне исполнилось пятнадцать, случилась история с Коко, и от анонимных страданий мы перешли к тотальной изоляции у всех на виду.

Чай остыл. Я выливаю его и встаю, чтобы заварить еще. Господи, ну и семейка. На похоронах отца, когда они состоятся, будет много народу. Я в этом уверена. Он был богат, а богатые люди влиятельны, и другим людям нравятся богатые люди. Потому что, если вы можете оказаться рядом с людьми, у которых есть деньги, вы можете добиться чего-то в обществе. Он был обаятельным мужчиной, сменил четырех жен и, думаю, мог бы сменить еще столько же, если бы ему хватило времени. Он задавал лучшие вечеринки, с самым роскошным шампанским и элитными канапе, а похороны будут еще хлеще, и люди проделают долгий путь и будут говорить приятные слова, лишь бы закинуться винтажным алкоголем и поесть фуа-гра с трюфелями.

Интересно, кто-нибудь заметит отсутствие родственников? Заметит, что из четырех жен и пяти детей присутствует только последняя со своим карапузом, и то только потому, что тот не может сбежать. Да и какая разница? Мы не играли важной роли в жизни Шона Джексона. После пропажи третьей дочери он почти сразу же занялся новым браком, новыми апартаментами в Дубае, курил толстые гавайские сигары и хлопал по плечу улыбающихся политиков. Конечно же, люди придут на его похороны. И я не могу оставить Руби одну посреди моря тусовочных рыдальщиц. Не могу так с ней поступить.

Глава 11

Инфаркт миокарда. Это название всегда казалось мне комичным для такой серьезной штуки; но мне, как британке, и чужое пуканье кажется смешным, так что узнав, что причиной смерти моего отца стал инфаркт, я не удержалась от рефлекторной ухмылки. Пришлось перечитать письмо от Марии несколько раз, прежде чем до меня окончательно дошло значение написанного. Инфаркт миокарда. Нужно просто называть его сердечным приступом. Это единственный способ сделать его реальным.

Я перечитываю письмо каждый раз, когда останавливаюсь в пробках, на светофорах и развязках унылой дороги, ведущей через Кройдон в сторону M23 и «захудалого поместья» Клэр. Раз Мария прислала мне детальную информацию, то, вероятно, она отправила то же самое и Клэр, но мне нужно усвоить все подробности на случай, если придется объяснять все это Руби. Мы проведем вместе пять дней, и светской беседой явно не обойтись.

Они живут в Сассексе, на краю Даунс, рядом с одной из тех деревень, которые остались милыми только благодаря тому, что полностью принадлежат аристократам. Проезжая мимо, я восхищаюсь красотой местности: палисадники аккуратные даже зимой, ни одного мусорного бака или автофургона. Магазин с маленьким окном со створчатым переплетом напоминает картину Томаса Кинкейда, висящую среди трейлеров в Кентукки. В нем продаются песто и «локальные товары». Легко представить, какие тут жители.

Я покупаю тарталетку с козьим сыром и помидорами и съедаю, сидя на ступеньках военного мемориала; обычно я не завтракаю, а сейчас умираю от голода и не представляю, что ждет меня в оставшуюся часть дня. Тарталетка с козьим сыром и помидорами. Куда делись корнуэльские пироги? По крайней мере, они не пошли у всех на поводу и не переименовались во французские тарталетки.

Сидя на ступеньках, я снова достаю распечатку письма, разглаживаю на колене и читаю, пока ем. Тупо размышляю, является ли вежливая женщина, проводившая меня в смотровую морга, тем же человеком, который распилил грудную клетку моего отца и вскрыл верхнюю часть его черепа. Возможно. Вряд ли у них есть бюджет на патологоанатома специально для посетителей. Мария не называет имен, говорит только, что «они» убеждены, что причиной смерти стал сердечный приступ и что приступ был настолько сильным, что, даже если бы успели вызвать скорую, это ничего бы не изменило. И что этого достаточно, чтобы вернуть тело семье для похорон.

Дознание будет позже. Для этого им не нужно тело. Но наручники, и стимуляторы на прикроватной тумбочке, и следы кокаина в крови… Довольно очевидно, что именно произошло. Интересно, что чувствовала отпрянувшая от него женщина – я, по крайней мере, уверена, что это была женщина, – пока он извивался на хлопковых простынях, думала ли она о том, чтобы расстегнуть наручники, прежде чем сбежать. Какой же это последний путь. Какая ужасная, сиротливая смерть.

По главной улице медленно приближается мужчина. По дырам на локтях его клетчатой рубашки и тому, что брюки, похоже, подпоясаны веревкой, я догадываюсь, что это хозяин большого дома в конце дороги. Догадка подтверждается, когда из его рта высыпается мешанина гласных, едва скрепленных согласными.

– Заблудились?

– Нет, – приветливо отвечаю я. – Я ем восхитительную тарталетку с козьим сыром и помидорами.

Он оценивающе смотрит на меня. Надо думать, пышная короткая юбка в огурцы, сапоги со звериным принтом и куртка из овчины – не та одежда, которую часто можно увидеть на главной улице этого городка.

– Главное, что не заблудились. Приехали в гости, да?

– Неподалеку. Я немного рано, поэтому решила передохнуть. У вас тут миленько.

– Спасибо, – говорит он и тростью сбивает кривой кустик крапивы, растущий у указателя. – А к кому вы приехали?

– А на это нужно разрешение?

– Просто спрашиваю.

– К моей бывшей мачехе и сводной сестре, – говорю я.

– Фамилия?

Я поднимаю брови.

– Не нужно так реагировать, – отзывается он. – Мне просто любопытно.

– Джексоны. Место под названием Даунсайд.

– Так и думал, – говорит он. – Нам не нравится, когда тут ошиваются журналисты, знаете ли. Почему вы просто не можете оставить несчастных людей в покое?

– Эм-м-м… Потому что они попросили меня приехать?

– Не видел вас тут раньше.

– Да, потому что я тут впервые, – отвечаю я.

Он бросает на меня еще один взгляд деревенского жителя, как бы говорящий: «Вы из Того Самого Лондона, но я вас насквозь вижу».

– Что ж, приятного аппетита, – произносит он.

– Спасибо. – И я откусываю еще.

Деревенская дорога ведет до ворот большого дома, затем сворачивает направо в лес и поднимается в гору. Это одна из тех маленьких дорог, за которые приплачивают люди, снимающие коттеджи на выходные. Даже когда с деревьев опадает листва, лес остается темным и обволакивающим. Удивительно встретить такое древнее по ощущениям место. Сассекс, конечно, древний сам по себе, но я думала, что колдовской дух друидов уже давно вытеснен постепенной застройкой пригородов.

Я выезжаю на низкие луга, окаймляющие Даунс, и дорога начинает идти параллельно мысу. По другую сторону холма – море и вид на Францию, но здесь кажется, что мы находимся в самом сердце страны. Справа видна ферма – должно быть, та самая ферма Колбек, о которой писали в Mail. Не опрятная и шикарная, с глянцевым лаком на каждой оконной раме, как в тех домах, что скупают бегущие из города лондонцы, а самая настоящая ферма: над дымовыми трубами возвышаются гигантские соломенные рулоны, завернутые в черный пластик, по обочине разбросаны детали старых автомобилей, и впечатляюще воняет коровьим дерьмом. Через триста ярдов дорога упирается в ворота. За ними грунтовая дорога, уходящая в лес. «ДАУНСАЙД. ЧАСТНАЯ ДОРОГА», – гласит надпись на ограждении.

Я останавливаюсь и думаю. Выхожу из машины и прислоняюсь к воротам. Решаю выкурить сигарету, чтобы успокоить нервы. Я не называла Клэр точное время прибытия, а впереди еще целый день, так что если и прокрастинировать, то сейчас самый подходящий момент.

Справа от меня стоит почтовый ящик – в буквальном смысле ящик, достаточно большой, чтобы вместить одну-две коробки вина. Крышка открыта, но внутри ничего нет. Я прислоняюсь к столбу и сворачиваю папиросу. Прикуриваю и смотрю на небо.

Я до сих пор не уверена, что это хорошая идея. Мать сказала, что идея хорошая, Индия сказала, что идея хорошая, Мария сказала, что я таким образом заслужу «свое место на небесах», но им легко говорить. В конце концов, им-то не нужно этого делать. Я боюсь того, что предстоит мне в следующие пять дней, но больше всего боюсь сегодняшнего вечера. Клэр говорит, что мы должны узнать друг друга получше, прежде чем отправимся в совместное путешествие, и это логично, но, господи, это значит провести первую за двенадцать лет ночь с Клэр.

На стволах буков среди мха тоннами растут грибы. Думаю, что это могут быть трутовики, но свою жизнь я бы на это не поставила. В холодном влажном воздухе сигарета имеет прекрасный вкус – как и все сигареты, которые куришь с осознанием, что следующая будет еще очень нескоро. Если я хоть немного знаю Клэр, на ее территории курить будет нельзя. Дома папа специально прикуривал сигары в нескольких футах от окон, просто чтобы досадить ей. Как следствие, мне всегда нравился запах сигар; для меня они пахнут борьбой за личную свободу.

– А, вот ты где, – раздается голос, и я оборачиваюсь.

В двадцати футах от меня на дороге стоит женщина. Маленькая и худенькая, средних лет, одетая во флисовую рубашку, резиновые сапоги и плотные джинсы. Если бы я увидела ее в Лондоне, с этими седеющими коротко стриженными волосами и наглухо застегнутой одеждой, то подумала бы, что она лесбиянка, да простит меня господь за стереотипное мышление. Мне требуется несколько секунд, чтобы узнать свою мачеху.

– Клэр?

– Я ждала тебя немного раньше, – говорит она. – Тиберий позвонил двадцать минут назад и сказал, что ты уже в пути, – вернее, он предупредил меня о какой-то журналистке, которая ошивается в деревне. Я уже начала думать, что ты заблудилась, или я забыла снять цепь с ворот, или еще что.

– Нет, извини, – говорю я. – Я просто… – И стыдливо показываю жестом на свою сигарету, снова становясь подростком.

– Значит, так и не переросла?

Она подходит и улыбается мне. И вот она уже у ворот, и нет больше времени думать, как ее приветствовать. Мы целуемся, неловко, только в одну щеку, через верхнюю перекладину, чтобы не думать, куда нам при этом девать свои тела. Кожа у нее шершавая. Дни, когда Клэр Джексон еженедельно ходила к косметологу и пользовалась Cr?me de la Mer, явно остались в прошлом.

– Отлично выглядишь, – говорит она, оглядывая мою одежду. – Руби понравится. Ты всегда интересно одевалась. Тиберия чуть удар не хватил.

– Его правда зовут Тиберием?

– Стрэнги называют своих старших сыновей в честь императоров с 1680-х годов, – говорит она. – Его отец был Юлием, а старший сын – Дарий. Ходят слухи, что его пришлось отговаривать от имени Хосров[3 — Император из династии Сасанидов, правивший Ираном в VI веке н. э.].

Она отпирает ворота и распахивает их. Они старые, но ухоженные, петли смазаны маслом и прочно закреплены, так что створки открываются без усилий.

– Заходи, – говорит она.

Я везу нас к дому. Вскоре после того, как дорожка заходит за деревья, она снова сворачивает и поднимается в гору; по словам Клэр, этот крюк сделан для дополнительного уединения. А потом мы выезжаем в поле, и я ошеломлена. Все это так… не похоже на Клэр. Ну, на ту Клэр, которую я помню. Хотя, разумеется, тогда она жила в домах моего отца. Вот большой навес, где стоят тюки сена и несколько мусорных баков, а за забором – два загона. В одном из них из темной глубины на нас смотрят осел и две козы. В другом – две милые свинки тамвортской породы валяются в грязи возле небольшого сарайчика. Стая кур с писком разбегается от меня и устремляется в огород, где сейчас мало что можно увидеть, кроме кейла, ранней брокколи и нескольких последних головок капусты.

– Это очень великодушно с твоей стороны, – говорит Клэр. – Я очень благодарна.

Я пытаюсь придумать, что ответить. Приличия требуют, чтобы я отмахнулась, назвав свой поступок пустяком, но я все еще не в своей тарелке.

– Все в порядке, – говорю я.

– Руби немного успокоилась после того, как ты согласилась. Одно то, что ты сказала «да», уже очень ей помогло.

– Хорошо.

Не могу понять почему. Есть, конечно, и менее заманчивые перспективы, чем идти на похороны с незнакомцем, но вот вам, пожалуйста. Люди такие разные.

– Она помнит тебя.

Я краснею. Мы с Индией ужасно вели себя с близнецами.

– О боже.

– Нет, все в порядке, не переживай. Это еще и одно из немногих воспоминаний о Коко. Кажется, пляж Стадлэнд. Она говорит, что поплыла туда на лодке, вероятно, это был паром. Вообще-то, это немного странное воспоминание. – Она смеется. – На самом деле теперь, сейчас мне уже кажется, что она все выдумала.

– В смысле?

– Говорит, что ты нашла медузу и отрезала от нее кусок, как будто это был торт.

Внезапно я очень ясно вспоминаю, о чем идет речь. Это было за день до той ужасной ссоры с папой, когда мы вернулись в Лондон и устроили дома вечеринку, пока мама была в Шотландии у бабушки. Если бы не Коко, нас бы, наверное, и не наказали: родители никогда не сверяли свои графики. В итоге мы остались без телефонов, карманных денег и под домашним арестом на целый месяц, пока поисковые группы прочесывали побережье Пербека, а флотилии лодок с острова Уайт обыскивали море. Это был последний раз, когда я видела Коко. Об этом я тоже забыла. Инди встретила на пляже каких-то парней, и мы дико напились на барже. Я осталась с неким Джошем, на которого положила глаз Индия, но я была так пьяна, что не помню, трахались мы или нет. Господи, сколько всего мне сошло с рук в юности.

– О да, я помню! Забавный был денек, – говорю я.

– Угу, – отзывается Клэр. – Жаль, что вы так и не сблизились.

«И по чьей, интересно, вине?» – думаю я. Но молчу.

Мы огибаем несколько рядов пустых подпорок для бобовых и видим дом. Еще один сюрприз. Снова не то, как я представляла дом Клэр. Приземистый, из красного кирпича, он выглядит так, как будто его собрали из пары фермерских домишек. Снаружи – ржавый «Датсун» и мини-трактор, множество штук, которые можно прицепить к задней части мини-трактора, и несколько сараев. Цистерна размером с мою спальню, безуспешно замаскированная шпалерой и чем-то вроде виноградной лозы без листьев. Участок неровного газона в ранних крокусах, горшки с анютиными глазками по обе стороны от входной двери и несколько выцветших плетеных кашпо.

– Вот мы и пришли, – говорит Клэр. – Боюсь, ты видишь наши владения не в лучшее время года.

– Ничего, – говорю я. – После Северного Клэпхэма все выглядит роскошно.

Клэр, которую я знала, никогда не позволяла ни одному живому существу, за исключением разве что одинокой белой орхидеи, вносить беспорядок в окружающее ее пространство. Она вся как бы состояла из фэн-шуй, поющих чаш и натуральных кристаллов. Хотя, с другой стороны, вы не поверите, что уютный домик моей матери с персидскими коврами и миленькими подушками в Сатерлэнде принадлежит женщине, которая была замужем за Шоном Джексоном.

У них есть собака. Большой, прыгучий черный лабрадор, который выскочил из входной двери с такой скоростью, будто не видел Клэр несколько дней. Он танцует вокруг ее сапог, виляя хвостом и пыхтя, затем подходит, смотрит на меня и просто приваливается к моей ноге.

– Это Рафидж, – говорит Клэр. – Он любит прижиматься.

Рафидж как будто улыбается мне, а когда я треплю его за ухо, улыбка становится еще шире.

– Привет, Рафидж, – говорю я.

– Я купила его для грабителей и журналистов, – говорит Клэр и подталкивает его коленом. – Всегда важно, чтобы рядом был кто-то, кто поприветствует их и предложит им чашку чая. Заходи.