Читать книгу бесплатно Лихолетье прямо сейчас на нашем сайте wow-guides.ru в различных форматах FB2, TXT, PDF, EPUB без регистрации.

Историческая авантюра (Крылов)
В новой книге признанного мастера альтернативной истории Евгения Шалашова речь идет об одном из самых страшных периодов – Смутном времени. Только в этой исторической альтернативе всё ещё страшнее. Русь разорвана на куски поляками, шведами и англичанами. Земское ополчение рассеяно, князь Пожарский погиб при штурме Москвы, а Кузьма Минин взят в плен и замучен врагами. Словно вурдалаки ненасытные, рыщут по городам и весям банды иноземных разбойников. В бушующем море кровавого пожара стоят две твердыни – Соловецкий и Кирилло-Белозерский монастыри.

Князь Даниил Мезецкий, хотя родом и из Рюриковичей, никогда не стремился к трону. Он не интриговал, а честно сражался и выполнял дипломатические поручения. Однако волею обстоятельств ему придется принять шапку Мономаха. Удастся ли молодому царю прекратить Лихое время? Сдюжит ли? Сможет ли возглавить очистительный поход против ляхов, шведов, англичан и прочих разорителей земли русской?

Книга рекомендована для чтения лицам старше 16 лет.

Евгений Шалашов

Лихолетье

© Шалашов Е., 2021

© ИК «Крылов», 2021

* * *

Глава первая

Банда пана Казимира

На опушке леса теснилось человек сто конных и пеших. Не сразу и поймешь, что за народ. Лет десять назад было просто: одет в долгопятую шубу поверх кафтана, борода лопатой – русский. Морда бритая, наряжен в камзол (сиречь, кургузый кафтанчик), из-под коротких штанишек торчат чулки, втиснутые в башмаки с пряжками, а на плечах епанча, что ни от холода, ни от ветра не укроет, – француз, голландец или какой другой немец. А тут… Русский кафтан соседствовал с узкими немецкими штанами, холщовые посконные портки – с голландским засаленным камзолом, а турецкие шелковые шаровары (не иначе, бабьи!) – с кожаной матросской курткой. Из верховых выделялся молодец лет тридцати. По обличью природный лях – с вислыми усами, в желтом кунтуше, украшенном красными витыми шнурами, желтые сапожки со шпорами заправлены в широкие красные штаны, суконная шапка, отороченная мехом. И, судя по горделивой повадке, – командир. Беда только, что «бенда», слово, означавшее небольшой отряд, приобрело нехороший смысл, став «бандой»… Равно как и то, что во главе бенды будет уже не воинский начальник – воевода, а атаман… Все ждали, посматривая на заросли густого ольшаника, откуда раздавались детские крики, всхлипывания и звуки ударов. Наконец, из кустов выскочил плюгавенький человечек, в коричневом кафтане приказного.

Вытирая о грязные штаны испачканные кровью руки, суетливо сообщил:

– Мальчонка грил – за все годы село никто не тревожил. Прошлой зимой волки заходили – и все! Из сторожи только дед с колотушкой.

– Непуганые! – заржал одноглазый всадник в широченных шароварах, коротком тулупчике и огромной меховой шапке, видать, из черкасов – запорожских казаков.

– Зачэкачь, пане Янош, – остановил атаман казака, мешая русские и польские слова, и снова обратился к плюгавому: – Шо ешэ?

– Да вроде бы ничего. А че еще-то надо? – воззрился плюгавый.

– Скильки чоловиков, побачил? – гаркнул одноглазый, досадуя на тупость приказного.

– Забыл, – вздохнул плюгавый, вжав голову в плечи, и наказание последовало незамедлительно – с одной стороны ударил нагайкой казак, с другой – вытянул плетью пан атаман.

– Пся крев! – выругался лях. Вот уж точно – поручи дело дураку…

Банда пана Казимира стоит тут с полудня, в ожидании, не появится ли кто, кого можно порасспросить. Наконец, ближе к вечеру, изловили двух пастухов – старика и подпаска. Коров пришлось отпустить, чтобы селяне не всполошились раньше времени. А пастухов вряд ли хватятся до утра.

Старый хрыч попытался натравить собаку, размахивал посохом – пришлось прирезать, а пса прибить. Оставался мальчишка, которого плюгавый с дружками вызвались «расспросить».

– От бисовы диты!.. – протянул казак. – Иды до парубка, поспрошай ишшо, пока насмирть не вбилы.

Плюгавый дернулся, но из зарослей раздался и резко прервался мальчишеский крик. Предсмертный вопль – его ни с чем не перепутаешь. Стало быть, спрашивать уже некого.

– Пан атаман, мальчонка еще сказывал, что в поле все, – вспомнил плюгавый, почесав поротую спину. – Урожай нонче такой, что зерно не успевают вывозить. Домой к полуночи приходят.

– Пане атамане, коли чоловики в поле, можа, прям щас и нахрянем? Р-ряз, и… – предложил запорожец, поправив грязную тряпку, скрывавшую пустую глазницу.

– А брички? На чем добычу повезем? – хмыкнул пан и приказал воинству: – Всем спать. Костры не разводить! В ранэк пойдем.

…Укутавшись в епанчу и подложив под голову седло, атаман думал. Редкостная удача, выпавшая за несколько лет – нетронутое село! Не подвело бы быдло, из которого состояла банда, не стоившая и одного копья настоящих солдат. По большому счету, одну половину отряда следовало повесить, а другую – утопить! Шваль! Литвины-содомиты, бывший подьячий, изгои, коих односельчане побрезговали убить, конокрады. Настоящими солдатами были двое – немец, из бывших телохранителей Лжедмитрия, и запорожец, любивший именоваться Яношем вместо Ивана.

Герр Брюкман был когда-то отменным мушкетеров. Он и сейчас, коли был трезв, попадал в шапку за сто шагов! Но трезвым немца видели редко, а пьяным он в корову с десяти шагов промажет… И чистоплюй, каких мало – постоянно талдычит про солдатскую честь, словно он не «пес войны», а шляхтич! Если бы герр не отлеживался в кустах, содомиты побоялись бы насиловать мальчишку. Единственное, что Брюкман забирал у крестьян – бражку и вудку. Кажется, кроме вудки, которую Брюкман с нежностью именовал шнапсом, отставной мушкетер ничего не ел и не пил.

Заметив, что полоска света начала вытеснять тьму, пан встал, потянулся и принялся поднимать людей. Это было не первое и даже не второе село, которое «шерстил» отряд Казимира. Конные и пешие знали, что им делать. За полверсты от ворот (две жерди, всунутые в пазы изгороди, уже отодвинуты, а труп старика-сторожа остывал неподалеку) всадники перешли в галоп. Обшарить село – сотню с лишним дворов, стоящих на вержении камня друг от друга, нечего и думать. Посему начали с хат, что выглядели богаче – повыше да пошире, с резными наличниками.

– Ты, ты и ты.… А еще – вы, герр Брюкман! Стоять тут, смотреть в оба, по хатам не шарить! И глядите, – чтоб мужичье в одну кучу не сбегалось! Что не так – запорю! – ткнул пан нагайкой. Пан Казимир, окинув цепким взором высокие хаты москалей, выбрал себе добычу – новенький пятистенок, с высоким резным крыльцом, расписными ставнями и жестяным коньком на тесовой крыше. – Мой! – махнул пан рукой, опережая остальных.

Тяжелая дверь, сбитая из толстых плах, была заперта. Верный хлоп Сергуня уже вытащил топор и примерился – куда рубануть, но был остановлен атаманом. Зачем силы тратить – сами откроют!

– Хозяин! Открывай хату! – вежливо попросил Казимир, постучав рукояткой плетки по косяку.

– Кого там нелегкая принесла? – отозвался заспанный голос.

– Открывай! – теряя терпение, рявкнул атаман. – Иначе хату спалю!

– Я те спалю! Щас ноги выдеру и в задницу вставлю! – донесся из-за двери сердитый мужской голос. Затем послышался скрежет отмыкаемого запора, и на крыльцо выскочил здоровенный мужик в нижнем белье: – Что тут за боярин, выискался?

Пан Казимир, который заранее отошел и встал под прикрытие двери, уколол мужика саблей под колено, а когда тот замер от боли, ударил эфесом по затылку. Сергуня успел перехватить хозяйку, ринувшуюся к мужу.

– Ух ты, круглая какая! – восхищенно сказал разбойник, прижимая к себе бабу и обшаривая ее прелести. «Пекна мужичка», – мысленно согласился атаман, скользнув взглядом по аппетитной фигуре в ночной рубахе. Но пока не сделано главное – отвлекаться нельзя. Ухватив хозяина за волосы, пан Казимир потащил его внутрь, в сени. Открыв первую дверь, Казимир быстро оглядел «зимник» – на лавках трое ребятишек, с печки свесилась седая голова старухи. «Тесновато!» – решил пан и поволок хозяина в горницу. Сергуня тащил причитающую бабу. Толкнув мужика на пол, атаман отрывисто гаркнул:

– Жиче хочешь – злато и сребро давай! Шибче давай!

Мужик зашевелился, потрогал затылок и попытался вскочить, но пан Казимир был готов – ударил хозяина рукояткой чуть выше виска, и тот обмяк. Здоровяк растянулся по полу, а пан вытащил заготовленную веревку и сноровисто связал мужика.

– Гдже злато та сребро?

– Да пошел ты!.. – выкрикнул хозяин, будто плюнул.

– Кралю держи! – приказал атаман Сергуне, пнув мужика в грудь. – Значит, москаль, бабу тебе не жаль? – улыбнулся пан Казимир. Повернувшись к женщине, разорвал на ней сорочку и, нарочито медленно потрепал красивую грудь: – Добра жинка! Не жаль, коли коханую на твоих глазах имать будут?

– Ничо, в бане отмоется, в церкву сходит. А тебя, лях поганый, самого раком поставим! – отозвался мужик, злобно сверкая залитыми кровью глазами.

– Ну, как знаешь! – хмыкнул пан. Засмотревшись на пышное тело, пропустил мимо ушей оскорбление. Не выдержав, уронил бабу на лежанку и стал задирать подол… Хозяйка билась так, что два здоровых мужика едва сумели ее удержать – а может, не удержали бы, но Сергуня ударил бабу кулаком в живот, и та задохнулась от боли. – Хошь, москаль, жинку безухую? Вначале ей уши отрежу, потом – за щенков возьмемся, – кивнул на стенку, за которой спали дети. – Гдже злато-сребро сховал?

Мужик дрогнул. Посмотрев в глаза ляха, попросил:

– Детишек отпусти, покажу…

– Э, москаль. Хитрый, да? – улыбнулся пан Казимир. – Я отпущу, а ты молчать будешь? Нет уж, вначале скажи.

– Я скажу, а ты нас прирежешь? – сквозь слезы ухмыльнулся мужик.

– Зачем резать? – искренне удивился пан Казимир. – Умный волк всю скотину в стаде не режет, а по одной берет.

– Так то волк, – с горечью сказал мужик. – А ты – хуже волка… Псы вы, падальщики. Нет уж, добивай – хрен тебе, а не добро! Падлы ляшские…

– Ах ты, сучий потрох! – не выдержал Сергуня, с удовольствием принявшийся пинать хозяина. Может, и забил бы до смерти, но тут послышался женский голос:

– Не трожьте мужика. Я сама покажу… – Хозяйка с трудом встала, попыталась запахнуть на себе остатки рубахи и на негнущихся ногах пошла к двери.

– Вот так-то лучше! – обрадовался пан Казимир. – Вишь, мужичок, понравилось твоей малжонке.

Баба провела разбойников во вторую половину дома, где недовольно блеяла и мычала живность. Открыв дверцу в хлев, где переминалась с ноги на ногу корова, обвела рукой пол и низкие стены:

– Здесь кубышка упрятана. – Обернувшись к корове, хозяйка обняла ее за шею: – Подожди Зорюшка. Потерпи, сейчас подою…

– Показывай! – сказал атаман, толкнув бабу в спину. – Потом с коровой будешь кохаться.

– Вот тут вот… – показала баба на земляной пол, покрытый жидким навозом.

– Тю на тебя, – присвистнул Сергуня. – Ты толком скажи – куда копеечки спрятали?

– Кубышку Павлик без меня прятал, – сквозь слезы отозвалась хозяйка, поглаживая корову. – Сказал, что в хлев убрал, где Зорька стоит.

– Да тут полдня в г… копаться! – разозлился Сергуня и посмотрел на атамана: – Пан Казимир, может – мужика привесть? Пущай достает!

Атаман покачал головой: упрямец, на глазах у которого насиловали жену, не покажет, где спрятал деньги. Только время зря терять.

– Дверь открой, – приказал Казимир подручному. – Свету мало. И трезуб… – замешкался, забыв нужное слово, – трезуб, двузуб… найди.

Сергуня отворил ворота. Овцы, поблеяв и потолкавшись, дружно выскочили наружу. Корова озиралась на хозяйку, мычала, напоминая, что с набухшим от молока выменем ей тяжело.

– Боярин, не знаю я, где кубышка, сами ищите, – сказала хозяйка, снова пытаясь поправить лохмотья. – Мне бы корову доить. Пропадет ведь молоко-то.

– Подождешь, – отрезал Казимир, высмотрев навозные вилы – длинную деревянную рогатину.

Не жалея сапог, прошел в дальний угол, пригрозив: – Если обманула, будешь мне сапоги языком чистить… «Matka Bosca Czestochowska!» – мысленно воззвал пан Казимир, обещая, что по возвращении в Польшу сразу же отправится в костел и купит у ксендза отпущение всех грехов, что сотворил за последние шесть лет. «Ладно, за десять!» – поправился Казимир, и тут удача улыбнулась – ковырнул под яслями, вилы наткнулись на что-то твердое.

Подручный кинулся к кормушке, с кряхтением вытащил из-под нее здоровенную корчагу. Не удержавшись, снял крышку и присвистнул – горшок был наполовину заполнен тусклыми русскими чешуйками и талерами, с которых глядели портреты королей и гербы городов и государств.

– В хату волоки, – приказал пан Казимир, прикинув, что понадобится мешок.

– Сколько тут? – спросил Сергуня, заворожено глядя на серебро.

– Деньги чужие считать удумали? Мужик мой, батька его, покойничек, ночи не спали, работали, а вы, тати проклятые… – Хозяйка, забыв о рваной рубахе, схватила навозные вилы, оставленные рядом с яслями, и нацелила их на разбойников. Сергуня, руки которого были заняты корчагой, примирительно сказал:

– Ты бы вилы-то бросила, да к мужику шла. Муж твой очнулся, небось. Водички бы ему принесла бы. Ах ты!..

Длинные деревянные зубцы проткнули насквозь кафтан и рубаху. Сергуня, заорав от боли, выронил корчагу. Вытащив вилы, баба попыталась проткнуть атамана, но выстрел в лицо отбросил ее назад. Развеяв ладонью едкий пороховой дым, пан Казимир стал проворно перезаряжать пистоль. Сергуня меж тем истошно кричал, зажимая рану на животе, из которой хлестала кровь и выпирало что-то кроваво-синее… Что ж, с хлопом все ясно – не жилец. Атаман спешил, но не суетился – не забыл вычистить ствол и лишь потом засыпал порох и вложил пулю, запыжив ее куском кожи.

– Помоги, пан! – простонал подручный, пытаясь засунуть в порватое брюхо кишки. – Знахаря…

Казимир кивнул и, убрав пистолет, вытащил нож. Сергуня, успокоившись на миг, в ужасе уставился на атамана:

– Ты че, пан Казимир? Побойся бога…

Шагнув к подручному, Казимир ударил его ножом в горло, провернул клинок и, отпихнув труп ногой, потянулся к кладу. К его радости, корчага не раскололась, но часть тусклых серебрушек раскатилась по навозной жиже. Когда Казимир собрал все до копеечки, его прекрасный кунтуш, красивые штаны и щегольские сапоги оказались вымазаны! Показаться в одежде, испачканной навозом – потерять авторитет, который он не один год вбивал в подчиненных саблей и кулаком. Но это потом. Покамест нужно найти мешок, чтобы спрятать добычу от любопытных глаз. Не мудрствуя, Казимир стащил с мертвеца портки, завязал штанины и, пересыпав туда серебро, пошел наверх. На бабу смотреть не стал – знал, что пуля величиной со сливу, выпущенная в упор, превращает лицо в кровавую кашу.

Войдя в горницу, атаман увидел, что около мужика возятся трое мальчишек, пытающихся распутать веревки.

– Платье чистое е? – спросил Казимир. Увидев непонимание, поманил одного из сыновей и показал на портки и рубаху, лежащие на сундуке: – Одежу дай!

– Это батькино! – набычился мальчишка. Остальные вскочили и, сжав кулачки, приготовились к драке. Пан Казимир не собирался драться со щенками. Вытащив пистолет, навел на отца:

– Батьку добью, – пригрозил лях.

Мальчишки переглянулись. Тот, что постарше, принес одежду и бросил ее к ногам атамана. Не сводя глаз с детей, пан стал переодеваться. Хозяйские штаны были шире, чем нужно, рубаха длиннее.

– Тэрбу… мешок неси, – приказал он старшему мальчишке и отпрянул в сторону, заметив боковым зрением, что за спиной кто-то есть.

Древняя бабка, вооруженная ухватом, тыкала в лицо, норовя попасть в глаз. Перехватив ухват, пан подгреб старуху к себе и ударил рукояткой пистолета по седым космам. Череп противно хрустнул, а тело атаман отбросил на хозяина.

– Гдже тэрба? – напомнил он, вытирая оружие о чужую рубаху. Один из мальчишек вышел в сени и, притащив пустой мешок, бросил его под ноги пана.

– Сволота!.. – скривил губы Казимир. Маленький ублюдок нарочно принес мешок из-под муки! Упихав в мешок вывоженный в дерьме кунтуш и шаровары, пан сунул туда же портки с кладом. Вскинув мешок на плечо, Казимир попятился к двери, стараясь не показать виду, что ему не по себе от трех пар детских глаз…

– Ты нам еще встретишься! – по-взрослому пригрозил один из мальчишек.

«А ведь вырастут…» – подумал Казимир и остановился. Выпустив мешок, одним прыжком оказался возле детей и, выхватив саблю, начал отсчитывать удары: – Едэн! Два! Тшы!

Пан атаман выдохнул воздух, гордясь собой – понадобилось только три удара. Посмотрев на хозяина, залитого кровью собственных детей, Казимир рубанул того по лицу – едэн, два… На «тшы» клинок натолкнулся на кость, и рука сорвалась. «Пся крев!» – выругался пан, вспомнив, что собирался вчера наточить саблю, но так и не сподобился. Решив, что мужик умрет и так, атаман вытер оружие о штаны и вышел. Заглядывать в зимнюю избу, где наверняка осталось что-то ценное, не стал – пусть хлопы забирают…

На улице лежали трупы в нижнем белье. Атаман принялся считать мертвецов, но сбился. Не то пятнадцать, не то двадцать… Попадались и одетые. Не поленившись, остановил коня, чтобы рассмотреть – кому сегодня не повезло? Вон валяется один из сотоварищей – из груди торчит обломок палки. Там Феодор-конокрад с распоротым брюхом. У третьего головы вообще не было. «Чем это его?» – удивился пан, трогая коня. Четверо убитых – немного, бо добыча того стоила! Пришли бы позже, когда быдло проснулось, потери были бы больше. Под бабьи причитания из домов выносилось все ценное – мешки с зерном, бочонки с медом, тюки с холстами, сундуки с одеждой, оловянная и медная посуда – и укладывалось на крестьянские же телеги. Атаман не заметил, как доехал до середины села, где стояла деревянная церковь. Возле колокольни лежал хлопчик со стрелой в спине. Видимо, пытался ударить в набат, но не успел. У дверей храма свалены иконы, вывороченные из иконостаса, красная материя, праздничные ризы и церковная посуда. «Сребро! – приятно изумился Казимир. – Богатые хлопы!». Обычно в таких церквушках ризы на иконах были из меди, а дарохранительницы, потиры и прочая утварь – из олова и бронзы.

Двое разбойников держали за руки бородатого старика в черном балахоне – ксендза, то есть русского попа. Одноглазый запорожец время от времени бил попа в грудь, вминая в тщедушное тело наперсный крест, и спрашивал:

– Ну, долхохривый, уде золото? Уде гроши?

Старик, содрогаясь от ударов, стонал:

– Да нету золота. В позапрошлом годе молонья ударила, сгорело все. Два года всем миром собирали…

– О це ходжи? – спросил пан Казимир, приглядываясь к кресту. Нет, дрянь крест – медный…

Янош, почесав спину, ухмыльнулся:

– Сказывает, шо грошей у него нема. Брешет, небось?

– Брешет, – согласился пан атаман, хотя понимал, что старик не врет – бревна у церквушки свежие.

– Сгорело все, а иконы целехоньки? – усмехнулся тощий мужик в долгополом аглицком кафтане, зачем-то разводивший костер.

– Так спасли иконы-то, – попытался объяснить старик. – Матурка, пономарь, кого вы стрелой убили, да батька его, успели образа пресвятые вынести. Батька весь обгорел. А новые лики боярин Голицын приказал написать и храму пожертвовал.

– Пан поп, вы жадничаете… Прихожане у вас богатые – должны на помин души сребро да злато вносить, – укоризненно сказал атаман. – Яка шкода, что вы такой жадный. Господь заповедовал делиться с ближним!

– Бачил, шо вумный чиловек казал? – обрадовался казак, встряхивая священника. – Сребро уде сховал?

– И серебра нет… – выдохнул старик, обвисая на сильных руках.

– Ах ты, курва старая! – выкрикнул казак, принимаясь бить батюшку в лицо. Притомившись, устало вытер пот:

– Ну, поп, не хошь по-хорошему, зробим по-худому.

Старик, едва шевеля разбитыми губами, шептал:

– Да нету ничего, Христом-Богом клянусь!

– Упрямый дид, як осел, – с сожалением сказал запорожец и, дождавшись, пока разведут костер, выхватил из огня пылающую головню и поднес ее к бороде старика. Раздался сухой треск, запахло палеными волосами. Отведя огонь в сторону, повторил:

– Ну, дид, уде гроши?

– Да нету у меня серебра! Нету! – упрямо повторял старик.

– Ну, дид… – покачал головой казак и кивнул: – Давайте-ка, хлопцы!..

Разбойники ухватили старика под мышки, задрали ему рясу и сунули босые пятки в костер. Священник закричал так страшно, что атаман заткнул уши. Тощий мужик, принюхавшись, мечтательно произнес:

– Пахнет-то как скусно! А мы со вчерашнего дня не жрамши. Щас бы мясца жареного…

– Будит тоби мясцо, – пообещал запорожец, успокаивая соратника. – Щас тильки з дида гроши выбьем, и усе. Ну, уде гроши? Ах ты… Вмер, паскуда!

– Старый был поп, не сдюжил, – с сожалением сказал один из хлопцев.

– Та може, у нехо и грошей-то ни было? – предположил запорожец, почесав густую щетину на подбородке.

– Наверно, не было, – согласился пан Казимир.

– Но поспрошать надобно было! – ухмыльнулся казак и гаркнул на подручных: – Шо – дохлохо попа не видалы? Пишлы добро хрузить, да пийдим отседа…

С погрузкой добра пришлось немножко повременить, потому что на вопли старого попа сбежались люди. Откуда и взялись? Не иначе, с окраин, до которых руки не дошли. В стычке потеряли человек десять, а казаку едва не выбили поленом последний глаз. Все могло бы кончиться много хуже, если бы не герр Брюкман. Разбойники, поставленные в караул, разбрелись по деревне, оставив мушкеты. Немец, злой и неопохмеленный, но, в отличие от остальных, дисциплинированный, не бросил свой пост. Завидев крестьян с дрекольем, встретил их выстрелами из всех мушкетов, что лежали рядом. Оставшихся в живых загнали в церковь, ворота заложили жердями. Казак, поминутно трогая наливавшуюся дулю, хотел спалить этот сарай с крестом к бисовой матери! Черкас уже взялся за огниво, но герр Брюкман решительно схватил мушкет, заявив, что «Воевать с безоружными – не есть гут!». Неожиданно с ним согласился и сам атаман, решив, что оставлять село без мужиков никак нельзя. Иначе кто будет пахать и сеять? А сельцо еще пригодится.

Половину дня Казимир собирал соратников – кого стаскивал с бабы, кого отдирал от бочонка. Пан понимал, что после доброй драки хочется выпить, поесть и переспать с женщиной! Но атаман для того и нужен, чтобы заставлять подчиненных делать не то, что хочется, а то, что требуется! Перекинувшись парой слов с одноглазым помощником, атаман решил, что задерживаться для копки могил не стоит – селяне, когда будут погребать своих мертвецов, позаботятся и о чужих. На кладбище, ясен пень, не понесут. Выкопают яму где-нибудь подальше – на поскотине или в лесу… Но какая к чертям собачьим разница, где лежать?

Банда выехала уже затемно. Может, стоило заночевать, но атаман не рискнул оставаться в разграбленном селе. Вдруг какой-нибудь хлоп успел сбежать и уже идет подмога – окрестные мужики или вчерашний соратник, что взял село под свою руку? Или отряд стрельцов под командой воеводы – из тех, кто пытается навести порядок в государстве, не понимая, что это уже часть Великой Польши!

Всего набралось три десятка телег, груженных мешками с зерном и мукой, горшками с постным маслом, корчагами с медом, кусками холста, прошлогодней копченой рыбой, посудой. В деревне обнаружилась домница, поэтому один из возов был загружен железными крицами. Местное железо из болотной руды – худое железо, но в последние годы кузнецы и оружейники были и такому рады. Если со стороны посмотреть – купеческий поезд. Конечно, знающий человек определил бы, что что-то не так с этим обозом. И охраны много (у купца на такую ораву денег не хватит), да и товары разномастные. Купец везет какой-то один товар: зерно – так зерно, горшки – так горшки. А был товар, за который с купца спустили бы шкуру, – на телеге тряслись шесть связанных девок. Хотел было Казимир запретить, но махнул рукой. В деревне не все успели отведать женщин – пусть в лагере потешатся. Добраться бы до лагеря, а там, передохнув недельку-другую, можно поискать новой добычи. Пан Казимир прикидывал, что если взять по деревням хотя бы в половину того, что добыли в Кроминском, то можно ехать на торжище в Ярославль. Цены на зерно там раза в три выше, нежели у проезжих маркитантов или в Рыбной слободе. Если мешок с зерном весил два пуда (ох уж эти русские меры!), а в каждой телеге мешков по тридцать, то это будет… Кругленькая сумма, едва ли не в тысячу талеров. Ну, атаману положена десятая доля. М-да, сто талеров – очень неплохо. За сто талеров можно набрать небольшой отряд. В Кракове или Щецине «дикий пес» стоит пять талеров в месяц, а казаки на Московии дороже – три рубля. «А если продать пуд по два талера, да добавить выручку с холста, да с церковного серебра, да присовокупить то, что в корчаге, то будет… ну, если хотя бы полтысячи…» – Атаман повеселел. Похоже, мечта о собственном замке на берегу Шехони скоро станет явью!

Посмотрев на солнце, что кренилось к закату, Казимир велел съехать с дороги и углубиться в лес. Мало ли… Полянка, выбранная для ночлега, быстро расцветала огнями костров. Кто варил кашу из проса, кто предпочитал жарить на углях кур, прихваченных в Кроминском. После трудного дня душа требовала отдыха, поэтому пан атаман не стал возражать, когда парни вытащили бочонок пива. Пан Казимир уже подобрал место на высоком холме, при слиянии двух рек – для родового замка. Там, где стоял деревянный монастырь, где обитали упрямые монахи, не захотевшие отдать добрым католикам злато. Ну – сами виноваты. Отдали бы добром – остались бы живы. Так и сгорели живьем, во главе со своим аббатом. Крест у него, помнится, был из дерева – пфеннига не дадут. Крест этот Казимир выкинул. Или в костер бросил?.. От здешней худородной земли прибыли не будет. Зато – много рыбы! Неподалеку болота, где добывают железо! Благородному пану, конечно, самому торговать не-можно, но всегда найдутся управляющие. А самое главное – по реке Шехони ходят туда-сюда купцы, с которых можно брать пошлину! «О! – пронеслось вдруг в голове у Казимира. – А фамилия родовая будет – пан Шехоньский!». Потом можно будет поручить ловкому писарчуку провернуть дело о дворянстве. В сущности, не так и сложно – были бы талеры.

Казак, мурлыкая под нос песню про Днiпр, шо красивее да ширше всяких рiк, нанизал на ветку ольхи прихваченного в Кроминском поросенка и поворачивал его над углями, то так, то эдак. От тушки, покрывшейся ароматной красно-коричневой корочкой, шел одуряющий запах…

– Скоро? – нетерпеливо спросил атаман.

– Ещэ трохи, – сказал казак, потыкав ножом в поджаристый бочок: – Ща силью та перчиком…

Наконец поросенок был признан годным. Запорожец выложил мясо на свежие лопухи, достал каравай хлеба, пару головок чеснока и, хитро прищурившись, вытащил кожаную флягу:

– Ты, пане атаман, можа, горилки хлебнешь?

Казимир побаивался пить русскую вудку. Знал, что бывает с теми, кто чрезмерно увлекается питием… А пили все, с кем он вышел из Польши. Ну и где они теперь? Кто зарублен, кто застрелен… А кто ушел под лед или сдох с голода… Но сегодня на душе было так пакостно, что он молча подставил кружку и так же молча выпил.

– М-м-м, – промычал Казимир, пробуя нежное мясо, таявшее во рту. Покрутив головой, одобрительно кивнул. – Бардзо смачно!

Запорожец удовлетворенно блеснул глазом. Очистив пару зубчиков чеснока, заботливо протянул атаману.

– З чисночком та з хлибом трэба исть, – наставительно произнес казак, который до сих пор не мог привыкнуть, что атаман не заедает мясо хлебом.

Наколов на кончик ножа очередной кусок и отправляя его в рот, пан Казимир вдруг выругался:

– Холера ясна!

– Це ше тэке, пане атаман? – вытаращился Янош, едва не пролив драгоценную влагу. Но, конечно же, не пролил ни капли.

Казимир вздохнул, показывая обнаруженное на клинке бурое пятно. Когда добивал Сергуню, забыл почистить. Оставив кружку, Казимир вытащил оселок и, только убедившись, что пятнышко исчезло, выпил. Эх, мало…

– Тэк пойдэ, пане атаман, то останимся мы з тобой вдвоим, – грустно сказал Янош, вытаскивая новую фляжку и разливая вудку.

– Это вы правильно сказали, – вздохнул атаман. Вспомнилось, сколько погибло «первопроходцев», что пришли на Московию вместе с Димитриусом Первым (ну, нехай с Лжедмитрием)… Сколько добрых ляхов сложило голову в этой клятой Московии! Эх, а какие хлопцы были! А если вместо замка на Шехони ему тоже суждено сложить голову? И его, такого молодого и красивого, не будет… По мере опустошения второй фляжки атаману становилось уже все равно, что будет с ним дальше. Подперев щеку кулаком, он затянул песню, которой его научили в лагере Яна Болотникова:

Когда меня убьют на сече,
А коршун будет глаз клевать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Когда я буду тлеть в канаве,
А черви будут печень жрать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Не обессудь меня, боярин,
Не выйду нынче я на рать,
Теперь мне, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Не будет у меня могилы,
И не оплачет меня мать,
Но верьте, братцы дорогие,
На это тоже наплевать!

– Э, пане атаман, це не дило, таки писни спивать – тильки беду накличите! – укоризненно причмокнул языком казак, пытавшийся встать на ноги. С первого раза не получилось, но отчаянный запорожец не сдавался. Для начала, утвердившись на четвереньках, Янош помотал башкой и с восхищением сказал: – Ох, добра горилка! Надо бы ишшо…

Глава вторая

Соловецкая обитель

Уже три ночи кряду отец Антоний лежал без сна, ворочаясь с боку на бок. К толстым доскам, поверх которых брошено грубое рядно, к полену в изголовье игумен давно привык. Постели ему сейчас перину, подложи под голову пуховую подушку – лежать бы не смог! Может, возраст сказывался, а может, тяжкие думы? Они, думы, одолевали отца Антония с тех пор, как из инока, желавшего принять Великую Схиму, он стал настоятелем. Сам не хотел, но была воля архимандрита – теперешнего митрополита Новгородского Исидора. Быть главным, хоть в малой пустыни, где и иноков-то человек пять – тяжкое бремя. А тут, на Соловках… Братии – душ четыреста. Трудники, что каждый год приходят в обитель, кто на покаяние, кто по обету – это еще два столька. Крестьяне монастырские (эти хоть за оградой живут!), если обоего пола считать – с тыщу. Стрельцы, что в святой обители службу несут. Народу на город наберется. А люди… Случись какая каверза, сразу к отцу-игумену бегут. Кого-то не в срок на работу поставили, кому-то брат-книгохранитель книгу не дал, а кто-то с сотником полаялся. Да что мнихи да трудники? Вчера явилась баба из Архангельского городка, у которой муж на Грумант ушел, да так и не вернулся. Ревет – можно ли ейного Ваньку на соседской Маньке женить, если у девки пузо на нос лезет? А пузо, вестимо, не с ветру надуло. Делать больше нечего игумену, как разбирать их обиды! А не разобрать нельзя. Приходится разбирать, рядового стрельца с сотником мирить и, после должного покаяния, Ваньку на Маньке женить. Люди ж кругом. Ну, а кто же без греха?

Люди – первая забота настоятеля, окромя самой главной – службы Господу! А есть и другая. Обитель владела таким хозяйством, что не всякому королевству по плечу. Монахи и крестьяне добывали соль на соляных варницах и продавали ее по всей Руси. Ловили рыбу и били морского зверя. Сами выделывали кожи и шили сапоги. Ткали, портняжили и красили ткани. При Великом игумене – святителе Филиппе, которого задушил Малюта Скуратов, построили кирпичный и лесопильный заводы. Сами кирпич обжигали, сами доски пилили. Зато – братия теперь жила не в полуземлянках, а в двухэтажных хоромах. Из своего кирпича отстроены церкви и колокольня. Был еще свечной завод и иконописная мастерская. Сами писали и переписывали книги и переплетали их в сафьяновую да в юфтевую кожу!

Жить бы в трудах и молитвах. У каждого из мнихов свое послушание – кому за скотом ходить, кому печи топить, а кому и иконы писать. Ну, а кому и ремеслом заниматься! Монастырские литейщики да кузнецы, верно, не смогли бы отлить пушки да пищали, но сабли и секиры выходили не хуже немецких. Эх, лучше бы кузнецы косы да плотницкие топоры ковали, но время такое, что нужно и оружие иметь…

Отец Антоний стал игуменом накануне появления на Руси Димитрия Иоанновича, коего сочли сыном покойного Иоанна Васильевича. Ну, а как не счесть, если родная мать признала царевича? А что он не Димитрий, на Соловках узнали только через два месяца после того, как пепел самозванца был развеян по ветру.

А из-за войны да смутности слово пастырское нести некому. Дичает народ без слова Божьего! Вон, лопари на Коле опять жертвы каменным идолам приносить стали. Ну, оленьи люди – чего с них взять! Главное, чтобы свои, русские, снова в язычество не ушли. Лет сто, как поморы ни Велесу, ни Перуну с Даждьбогом не поклоняются, но все-таки… Вот и думай, отец-настоятель, кого из иеромонахов к лопарям послать, а к кому из мирян присмотреться надобно… Заботы, заботы…

Соловецкие острова далеко, да край России – он не край света. Гости из Дании, из Голландии, из Франции, не говоря уже о разных немецких землях, да англичанах, давно сюда ходят. Торговля – дело нужное. Сукна аглицкие да шпаги – зело добрые. Французские пистолеты и пищали, что мушкетами именуют, зеркала, немецкая бумага, голландская посуда. У нас, положим, могут не хуже делать, но за все сразу не схватиться. Да к тому же – надо же куда-то вывозить сало и ворвань, канаты и холст. Англичане канатную фабрику в Колмогорах обустроили, мужикам за работу серебром платят – казне доход и поморам по зимнему времени достаток. А меха и рыбу куда девать? Самим не съесть и не износить. Настоятель усмехнулся, вспоминая, что голландцы платят за сотню хвостов трески по целому ефимку, а русские купцы из Нижнего Новгорода и Ярославля берут эту же сотню за алтын, да еще и кривятся – дорого, мол. Ну, коли дорого, так сами бы и ловили! А зерно, что монастырь покупает в Вологде по двадцать копеек за пуд, а французы берут по ефимку, да еще и думают, что русских облапошили? А в ефимке – талере (экю, по-ихнему), целых шестьдесят четыре копеечки! Нет уж, лучше бы миром с соседями жить. И чего же лезут-то они к нам, словно медом намазано? Шведы, англичане. Князь Пожарский обещал сотню человек прислать, но их чего-то нет… Месяц назад видели рыбаки датский корабль. Может, заблудился, а может – попиратствовать решил. А еще говорил в кабаке пьяный матрос-голландец, что, мол, гишпанский король хочет Колмогоры разорить, чтобы голландцам да англичанам неоткуда было канаты да парусину брать. Пьяная болтовня – что бабьи сплетни, но все же, все же… Отец Антоний на всякий случай приказал скупать порох и свинец. Зелье огненное, лежит себе, есть-пить не просит. Ну, а из пушек палить не придется, так огненный припас охотникам сгодится.

Сквозь рыбий пузырь едва-едва пробивалось серое небо. Стало быть, до заутрени часа два… Решив, что если не спится, то так тому и быть, игумен встал и надел подрясник. Пожалев мальчишку келейника, сам выбил огонь и запалил толстую свечку. Привычно поморщившись от неприятного запаха (свечи для обихода делали из китового жира, приберегая восковые для службы), достал из сундучка книгу.

Торговец, что продал рукопись за два рубля с алтыном, божился, что писана она самим Кириллом Белозерским. Только вот отец Антоний бывал в обители на Сиверском озере – два месяца переписывал трактат преподобного Кирилла «О падающих звездах» и руку великого книжника запомнил. Да и буквицы прописаны не уставом, как во времена преподобного, а полууставом. Стало быть, писана книга лет на сто позже… Полистав страницы, игумен окончательно убедился, что книга, хотя и списана с манускрипта аввы Кирилла, но позже. И не далее как лет пятьдесят назад.

«Сам бы торговал, мог бы за рубль сговорить. А братьям-то откуда почерка ведать», – вздохнул настоятель, на минуту пожалев о трате. Хотя, может, и не зряшная трата? Книги и раньше были недешевы, а теперь… Кому их писать? Обители сожжены, грамотных братьев не осталось. Да и для кого переписывать? Скоро не то, что читать, а землю пахать да Богу молиться некому будет. Помнится (хотя и давно это было) бранили дьяка Федорова за печатные книги, а теперь бы и такой рады. Лежит в книгохранилище и «Апостол», и «Острожская библия», и «Триодь». Те, что купить успели. Конечно, кое-кто говорит, если книги печатать, так братьям-переписчикам работы не будет. Ну, что ж… Этой не будет, другая найдется. Было бы для кого. Бабы и рожать-то перестали…

«Да что это я! – рассердился отец-игумен на собственные мысли. – Бог даст, не оскудеет земля людьми, а книги, что в монастыре лежат, пригодятся!».

Отгоняя думы, отец Антоний поставил тяжелую книгу на аналой и стал перебирать страницы. В прежние ночи настоятель узнал о том, как молния бьет и откуда гроза бывает, а теперь дошел до страниц, где земля сравнивалась с желтком яйца, а небо – с белком.

Игумен читал, покачивая головой – интересно, хотя и непривычно. Все же Индикоплов, писавший, что земля четверуголая, а не круглая, был понятнее. Но, с другой-то стороны, какая разница? Круглая, четверуголая, квадратная… Ежели сотворил Господь землю в виде шара, значит, так и должно быть. Ну, а мудрствовать – как, зачем и почему, – не наше дело…

Игумен не сразу услышал, что в дверь кто-то поскребся. Так робко, что даже мальчик-келейник, спавший у входа, не проснулся. Не то – кошка, не то – послушник. Не, послушник. Кошка бы смелее скреблась.

– Что? – отрывисто спросил отец Антоний, не любивший многословья.

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова Яшки, что был нынче за сторожа у Святых ворот.

Яков пребывал в послушниках пятый год и очень хотел стать монахом. Отец Антоний, однако, не торопился вводить его в ангельский чин. На первый взгляд – Яшка делает все как нужно, правило соблюдает, уважителен. Вот только чванства в нем на десятерых! Думает – если иночество примет, так выше простых людей будет.

Ряса послушнику не положена, так выпросил Яшка у келаря длинную рубаху, едва не до пят. Ходит в ней, как старец, возрастом да болячками обремененный, а не как по младым летам положено. Шествует… С трудниками держится важно, не говорит – речет, а с крестьянами не глаголет, а ровно слова сквозь губу цедит.

Потому чаще других наряжает игумен Яшку на послушание в странноприимческую избу, полы после трудников мыть, в трапезную, чтобы крестьянам да стрельцам есть-пить подавал да посуду мыл. Или, как сейчас, на ворота – гостей встречать да слова ласковые говорить. А еще – читать «Жития» святых отцов наших, особенно – преподобного Сергия Радонежского, которого святым едва ли не при жизни считали, а он не чурался и хлеб печь, и келии для монахов рубить, и роды у баб принимать… Для кого-то и год – срок великий, а кому-то и десяти лет мало. Понять должен Яшка, что монаху следует гордиться своей долей и, с радостью все лишения переносить, но не чваниться!

– Отец игумен! – громко сказал Яшка, но, покосившись на спящего у двери келейника, сбавил голос до шепота: – Из Архангельского городка коч пришел, настоятеля спрашивают.

– К келарю ступай, – перебил настоятель, возвращаясь к чтению.

Ну, коч и коч. Привезли, чай, поморы что-нибудь. Может, рожь, а может, овес. А что еще? Почитай, кроме зерна, монахам ничего и не нужно.

– Кхе, кхе… – донесся от порога робкий кашель.

Настоятель, подняв глаза, узрел Яшку, переминавшегося у порога. Собрался разгневаться, но понял, что привратник не решился бы потревожить покой игумена из-за какого-то коча, да еще ночью. Ночью? А чего это коч ночью-то пришел, словно дня мало? И что за срочность такая, чтобы его сна лишать? Не мог же отрок знать, что бодрствует отец Антоний.

– Сказывай, – разрешил игумен.

Обрадовавшись, что не бранят, послушник затараторил:

– Коч из Ново-Колмогор, из Архангельского городка, в нем народу душ десять мнихов, да мирян столько же, груз какой-то, на домовину похожий. Старший у них инок, Варлаамом назвался. Говорит, жил здесь лет пятнадцать назад, тут и пострижение принял. Мол, отец Антоний его знает. Просит позволения внутрь ограды зайти. На берегу я их оставить не осмелился – того и гляди, шторм будет, а без воли отца игумена…

Игумен приподнял руку, жестом прекращая болтовню.

– Как инока зовут? – переспросил отец Антоний.

– Вроде – Варлаам, – неуверенно ответил послушник. – Или – Абрам… Авраамий… Он еще сказал, что келарем служит в лавре… Точно, Авраамий!

– Авраамий, келарь? – задумался настоятель. – Не упомню такого… – помотал головой и спохватился: – Авраамий?! Ну-ко, веди его сюда.

Настоятель, хоть и стар годами, но умом не ослаб. Знакомцем с таким именем, да при должности келаря, мог быть только Авраамий Палицын – келарь Троице-Сергиевой лавры. Но Авраамия, говорят, в последний раз видели в войске князя Пожарского, что шло на Москву. А удалось ли отбить Первопрестольную у ляхов или нет, никто пока не знал…

– А остальных куда? – поинтересовался привратник.

– Пусть в странноприимческой избе будут, а после заутрени разберемся, – решил игумен.

– Там и мнихи есть, и миряне.

– Ну и что? – слегка удивился настоятель.

– Так, вроде бы, негоже старцев вместе с мирянами селить. Надобно бы иноков-то по келиям расселить… – пожал плечами послушник и, чуть было не проглотил язык, поняв, что последнюю фразу он сказал зря…

– Яков, а кто у тебя отец-наставник? – ласково поинтересовался игумен и сам же ответил: – Отец Фома. Так вот, сыне. Утречком, как к отцу-наставнику на молитву пойдешь, скажешь ему – отец-настоятель, мол, велел вам обоим на скотный двор идти, навоз за коровами убирать. Понял, за что?

– Понял, отец-настоятель, – угрюмо кивнул послушник, целуя руку игумена.

– Ну, так за что? – мягко, но требовательно спросил игумен.

– За язык болтливый… И еще, – потупился Яшка, – за чванство мое.

– Вот и молодец, – похвалил отец Антоний юношу. – Ну, ступай с Богом.

– Прости, отец-настоятель! – повалился Яшка в ноги игумену. – Моя дурость! Меня накажи, а авву Фому за что? Наставник – он же хворый да старый. Тяжело ему будет на скотном-то дворе…

– Что хворый отец Фома – ведомо мне. Ну, на скотном дворе воздух свежий, говнецом попахивает ядреным. Хворым да болезным – очень полезно! Все, ступай, да старца Авраамия не забудь привести. Да, вот еще что, – остановил настоятель юнца. – Узнай, нет ли хворых да раненых. Ежели нуждается кто, брата-лекаря кликнешь. А если оголодал кто из пришлых, на поварню сходи, хлеба да квасу принеси.

– Понял, отец настоятель, – кротко и смиренно произнес послушник, кланяясь игумену.

Когда за послушником закрылась дверь, отец Антоний улыбнулся. Пожалуй, скоро Якова можно в рясофор постригать. Болтает – не страшно. Зато о наставнике печется. Отец Фома, что скоро Великую Схиму примет, работать за себя не позволит – сам будет и навоз убирать, и сено носить, а Якову урок будет дан, что нельзя монахам возноситься. А не поймет, так навоза на его век хватит…

Келия отца Антония почти не отличалась от братских. В углу образ Пресвятой Богородицы, по стенам лики преподобных основателей обители Савватия, Зосимы и Германа, лампадки, подставка для книг, узкий топчан. Разве что просторнее – надобно отцу игумену где-то и людей принимать, и грамотки важные хранить. Поэтому были еще сундук, обитый кованой медью, тяжелый стол, заваленный пергаментами и бумагами, и креслица, вырубленные из цельного капа.

В креслице напротив игумена, сидел монах в затертой суконной душегрейке поверх латаной рясы. Из рваного клобука (саблей чиркнули?) торчали седые пряди.

Имя Авраамия Палицына было известно от Смоленска до Соловков. Кто произносил его с восторгом, а кто – с зубовным скрежетом. Кто ж не знал, что именно келарь собирал деньги и ратников для Ляпунова, спас жизнь князю Пожарскому, раненому во время восстания москвичей? А потом Авраамий вместе с патриархом Ермогеном рассылал во все стороны Руси письма, призывавшие на борьбу с ляхами.

Отец Антоний втайне гордился, что монах, чье имя называли рядом с именами воевод земли русской – князя Пожарского и князя Трубецкого, принимал постриг на Соловках. А он, смиренный Антоний, держал тогда ножницы.

– Побелел ты, брат, побелел. Зато волосы на месте, – качнул головой игумен и, улыбнувшись, провел ладонью под клобуком: – А я свою гриву растерял. Ну да ладно, на все – воля Божия, – махнул рукой настоятель. – Новости-то сильно плохие? Было бы что хорошее, не приехал бы. Или опять в опалу угодил?

– Да уж лучше бы в опалу – не привыкать… – сказал Авраамий, облокотившись о стол. – Новости, отче – хуже некуда. Войско земское рассеяно, князь Пожарский убит. Ну, а где Трубецкой и Минин Кузьма – не ведаю. Может, убиты. Может, в плен попали – так это еще хуже. Трубецкого-то, как князя, легкой смертью казнят, а что с Кузьмой сделают – подумать страшно.

– Рассказывай, – кивнул помрачневший настоятель.

– Не знаю, с чего и начинать… – поднял отец Авраамий красные от недосыпа глаза.

– Ну, если не знаешь – начни с самого начала. Как ты в войско Пожарского прибыл – с этого и начни, – подсказал настоятель.

– А если с начала, отче, то прибыл я к князю в апреле, как раз после Пасхи. Войско Пожарского в Ярославле стояло. Ну, я не один приехал, – поправился келарь. – Архимандрит для окормления духовного двадцать старцев благословил, да сто ратников снарядил. Вместе с земским войском до самой до Москвы шли. В августе, когда к Первопрестольной пришли, казаки Трубецкого воевать отказались. Дескать, платите нам деньги, что обещали, а иначе – по домам разойдутся. Князь Дмитрий их увещевал и лаял – без толку.

– А Трубецкой? – полюбопытствовал настоятель.

– А что Трубецкой? Сидел да посмеивался – посмотрим, как ты, воевода худородный, без казаков воевать будешь. Еле-еле князей растащили, когда они родством да знатностью мериться стали. А я в Лавру пошел, к отцу настоятелю. Повздыхали мы с отцом Дионисием, да решили – нужно выручать. А денег-то в обители нет.

– Как же так? – удивился отец Антоний. – В Троице-Сергиевой лавре, да денег нет?

– Да откуда им взяться-то? – пожал плечами келарь. – Лавра, почитай, только и делала, что деньги раздавала. Борис десять тыщ занял, Лжедмитрий двадцать пять тыщ взял и ни копейки не вернул. Василий Иванович – тож двадцать пять! Вот, отче, этими вот руками, – посмотрел Палицын на свои руки с длинными пальцами, будто в первый раз видел, – этими вот руками шестьдесят тысяч рублей, копеечка к копеечке, отсчитывал. И жалко вроде бы, а что делать? Цари просят – как не дать?

– Шестьдесят тыщ – большие деньги, – покачал головой игумен. – На такие деньги можно не один монастырь воздвигнуть. А то – город целый!

– Это верно, – согласился Авраамий. – На целый бы город хватило, а все в песок ушло. Ну, Борис Федорыч да Василий Иванович хотя бы на дело тратили. А Димитрий? На шелка-бархаты, на рюшки-чушки, да за пряжки с цепочками по тыще рублей платил! За неделю, что на Маринке был женат, пять тыщ рублев купцам просадил! А нынче – откуда взять? Все нищие…

– Ну, так как с жалованьем-то для казаков решили? – поинтересовался игумен.

– Отец архимандрит грамоту заемную выдал: мол, в погашение долга отдаем мы казакам все жемчуга с риз, все покрова бархатные, посуду да оклады серебряные из Троице-Сергиевой лавры…

– Ишь ты, – с уважением сказал отец Антоний. – Молодец-то какой! Не каждый бы отважился монастырское добро отдать.

– А что делать? – вскинул голову Авраамий. – Будет Москва, так и Россия будет, а за ней и Лавра краше станет. При Сергии Преподобном обитель деревянной стояла, всего и богатства – икона Троицы да Евангелие, что преподобный читал, а благолепия не меньше было! А коли Москва под поляками останется, так и храмов православных не будет – ни каменных, ни деревянных.

– Это точно, – согласился игумен Соловецкого монастыря. – Ну, взяли казаки серебро?

– Устыдились! Устыдились, да в бой пошли. А бой… – Авраамий замолк, собираясь с мыслями. Отец Антоний его не торопил. – Стало быть, как Ходкевич с войском подошел, бой начался, то приказал князь Пожарский пушки выставлять. У одной пушчонки всю прислугу перебило, так мы с князем за нее и встали. Аз, грешный, ядра подавал, а князь порох засыпал да запал подносил. А ствол-то перекалили, а под рукой, как на грех, ни уксуса, ни воды… А может, в стволе изначально трещинка была… Кто ж теперь скажет? Пушку-то и разорвало. Меня, старика, только ушибло, а князя, он ближе стоял, насмерть убило. Князь упал, а кто-то сдуру и завопил – воеводу убило! Казаки, как заслышали, убегать кинулись. Ну, а следом за ними и все остальные, кто на конях был. Когда удирали, то своих пешцов и потоптали. А ведь могли бы мы бой-то выиграть, – с горечью вымолвил келарь. – Ломили ведь, гнулись ляхи-то под нами. Вот еще бы чуть-чуть… Когда очухался, попытался было беглых остановить, но куда там… Не знаю, каким чудом уцелел, но – миловал Господь. Только рясу в двух местах разрубили да клобук… – потрогал Авраамий дыру.

Отец настоятель медленно встал, повернулся к святым образом и перекрестился:

– Упокой, Господи, душу раба твоего Димитрия и ратников, павших за землю русскую… – Затем, повернувшись к старцу Троице-Сергиевой лавры, отец Антоний добавил: – Сегодня же велю панихиду отслужить по князю и всем убиенным…

– Много нынче панихид-то служить нужно, отче…

– Это да… – грустно кивнул игумен и спросил: – Где воеводу-то схоронили?

Авраамий не ответил, склонив голову так, что куколь закрыл все лицо. Отец Антоний истолковал его молчание по-своему.

– Не смогли вынести? – с пониманием спросил игумен. – Или… выносить нечего было? – Тяжко вздохнув, сказал: – Ну, Бог даст, не останется тело поверх земли…

– Тел-то там много осталось, – грустно сказал Палицын. – Только воеводу-то мы не бросили, а вынесли, но… – Авраамий замолк и, приподняв голову, пристально посмотрел на настоятеля. Отец Антоний, глянув в глаза собеседника, все понял…

– Да ты в уме ли, келарь? Мертвеца столько верст вез?!

– Утром, перед битвой, князь-воевода Димитрий Михайлович исповедался и святое причастие принял, а потом и говорит – ежели, мол, Москву не освободим, то он в мнихи уйдет. Ну, а я, грешным делом, ему и говорю – знаю, мол, настоятеля, на Соловки тебя сам отведу. Отпрошусь у отца настоятеля, вместе с князем служить стану. Вот, стало быть, Москву князь не освободил. А я вроде как завещание княжеское выполнял, волю его последнюю. Так что, прости меня, отче, но не мог я по-другому…

– Ох, Авраамий, Авраамий, – покачал головой игумен, растерянно садясь в кресло. – Что и сказать-то, не знаю… Не мне тебя судить. Молиться за тебя буду. Сам помолюсь и братии накажу. Господь, он нас, глупых, всегда прощает. А как с телом-то? Ты же его сколько дней вез, так оно, почитай, тогось…

– Да нет. Ни запаха нет, ни тления. Мы, как тело-то с поля увезли, домовину изладили, да медом залили… Ну, а потом колоду на воз, до Углича, а там – на лодью. По Волге, да по Шехони-реке до Череповеси, а там – телегу и до Вологды. Ну, а уж по Вологде, Сухоне да Двине до Архангельского монастыря несложно доплыть. Передохнули чуток, домовину на коч перенесли.

– А чего вас на ночь-то глядя понесло? А не дай Бог, шторм разразится? Это же повезло вам, дуракам.

– Так уж получилось, – невольно улыбнулся келарь. – На лодье-то через море идти несподручно. Сам знаешь – у нее борта низкие, воды бы зачерпали. А рыбаки везти отказались. Море, мол, бурное. Хотел я коч купить, да деньги все извел…

– Значит, ты еще и коч украл, – развеселился настоятель. – Ну и ну, отец келарь… Коч украл, ровно тать в ночи.

– Украл, – согласился Авраамий без особой вины в голосе. – А что делать-то было? Забесплатно, да под расписку, может, дал бы кто, да искать мне невмочь было. Спешил я сильно. Мы, почитай, две недели, что в дороге были, не ели толком и не спали, все на ходу.

– За две недели – от Москвы до Соловков? – удивился игумен. – Да за две недели струг от Вологды до Колмогор не пройдет. Как это ты исхитрился?

– Вот и говорю, спешили мы. Все же не дело это, что бы тело-то поверх земли лежало…

– Эх, келарь, келарь, отчаянная ты головушка, – покачал головой настоятель. – Не всякий помор в эту пору в море выйти рискнет. Сохранил вас Господь…

– На все Его воля, – перекрестился Авраамий. – Опасался я – сумею ли до Соловков-то дойти? Все ж пятнадцать лет прошло. Боялся – не уйдем ли куда-нибудь к свеям, али на Грумант. Ну, смилостивился Господь…

– Ладно, – махнул рукой игумен. – Князя мы завтра отпоем, похороним. Море поутихнет, коч велю хозяину отогнать, чтобы до льдов успеть. Ну, алтын ему в подарок пошлю. Одно разорение с тобой… – пошутил настоятель.

– Отработаю, – кивнул Авраамий.

– Куда ж ты денешься? – хмыкнул отец Антоний. – Уж грех-то я на себя возьму, раз такое дело, а вот отработать – самому придется. Ну, ты вначале новости сказывай. Глядишь, половину отработки скощу. Иная новость дорого стоит.

– Ну, какие еще новости… – задумчиво изрек келарь. – Про царя Василия слыхал что-нибудь?

– Ну, только то, что в мнихи его насильно постригли, да в Чудов монастырь отвезли. Так это уж давно было.

– Помер царь-то, – перекрестился Авраамий. – Ляхи его в Кракове голодом пытали. Хотели, чтобы от венца царского отрекся, да Владислава русским царем признал. А он одно твердит: «Клобук монашеский не гвоздями прибит. Я, мол, русский царь, царем и останусь!».

– Царствие Небесное, – перекрестился теперь и настоятель. – Молились мы за Василия Ивановича, как за Государя Всея Руси. Старцы Соловецкие, что в Великой Схиме пребывают, решили, что незаконно его в иноки постригли.

– Вот, патриарх Ермоген, Царствие ему Небесное, так же считал. Говорил – коли князь Туренин клятву монашескую давал, то, значит, не Шуйский иноком стал, а Туренин.

– А сам-то ты, Авраамий, ездил же иноземца в цари звать?

– Ездил, – не стал кривить душой келарь. – Велено было ехать, я и поехал. Как Святейший патриарх велел, так я и сделал.

– По приказу ли? – пристально посмотрел на Авраамия настоятель. – Сам-то как думал?

– Сам-то как… – хмыкнул келарь. – Да и сам, отче, подумывал было – а не лучше ли будет, коли царь на Руси появится? Рюрик, Трувор да Синеус кем были? Варягами – сиречь, свеями. А пришли на Русь, так русскими стали. А они ведь еще и язычниками были, идолам кланялись. Принял бы королевич православие, язык наш выучил бы, вот русским бы и стал. Ну, а раз Владислав католиком остаться решил, то, стало быть, не нужен нам такой царь. Свой нужен, исконный.

– Вот так вот, – вздохнул настоятель. – И патриарха ляхи уморили, и царя…

– Без патриарха и архиереев некому ставить, а без них – попов негде взять. Кое-где мужики сами выбирают.

– Ну, это-то еще куда ни шло, – махнул рукой отец Антоний. – Поморы, вон, издавна сами попов ставят, а уж потом за благословлением идут. Хуже, коли совсем без духовников… Ереси так по земле и ползут.

– Это да, – кивнул Авраамий. – На Москве вон жидовствующие опять объявились. Ладно еще, что католики их не особо жалуют. На деревнях, сам не видел – врать не стану, народ Сатане стал кланяться. Мол, раз беды кругом, значит – Бог от нас отвернулся. Ну, а Бога нет, будем дьяволу кланяться.

– Ну, с этим-то мы справимся, – уверенно кивнул игумен. – Главное, чтобы народ в схизматики не подался…

После затянувшегося молчания Авраамий спросил:

– Как у вас-то, отче? Слышал, тоже не все ладно.

– Куда уж ладно, – вздохнул настоятель. – Весь прошлый год свеи донимали. Вначале король грамотку прислал – не хочет ли обитель его русским царем признать? Признаете – будете жить, как у Христа за пазухой. Ну, я ему и отписал – мол, хоть и нет у нас царя, но будет нужен, так мы своего, природного выберем, а иноземцы не нужны. Не велел патриарх иноземцам кланяться, так тому и быть.

– Обиделся король-то?

– А как же. Как грамоту получил, так и приказал волости монастырские зорить. Вначале на Колу пришли, так я туда стрельцов наладил. Выгнали шведа. А им неймется! Корабли у обители все лето простояли. Разведку высылали. Мужики местные хотели разведчиков этих куда-нибудь в болото отвести, да там и оставить, да я не велел. Пусть, думаю, посмотрят… Ну, видимо, донесли лазутчики, что вокруг обители стены каменные стоят, так они и нападать не посмели. Ближе к осени обратно ушли. Лесу сколько попортили да пожгли, ироды!

Всю нынешнюю весну туда трудников посылал. Новые-то когда еще вырастут?

– Ну, не зря значит, мы камень-то таскали, – сказал Авраамий, вспоминая, как в былые времена он таскал камень, что в изобилии валялся по всему острову.

– Вот-вот, – кивнул настоятель. – Соловецких стен испугались, так решили на Заонежье напасть. Отписал я тогда Колмогорскому воеводе, чтобы стрельцов прислал.

– Прислал? – спросил Палицын.

– А как же. Лихарев с Беседновым свеев гнали от Заонежья до самой Швеции. Может, дальше бы гнали, да пришла грамота, что мир заключен между нами.

– И что, утихли свеи?

– Еще чего, – хмыкнул игумен и кивнул в сторону сундука, на крышке которого были свалены грамоты: – Вон, каждый месяц грамоты шлют. Требуют Корелу с Колой, да Сумский острог. Я уж на эти грамоты и отвечать перестал. Чего бумагу-то переводить? Ее к нам из-за моря везут. Лучше пусть на ней «Житие» святителя Филиппа напишут.

– И то верно, – согласился Авраамий и поинтересовался: – Удержите вотчины-то?

Настоятель опустил голову, побарабанил костяшками пальцев о столешницу и раздумчиво произнес:

– Кольские волости и Корелу – вряд ли. У полковника Стиварда, что свеями командует, говорят, войско в полторы тыщи, с пушками. Туда бы стрельцов, чтобы в каждом остроге по пять сотен было, а где ж их взять-то? На всю Кемь и Колу душ пятьсот наберется. Крестьяне есть, да толку-то, коли оружия нет? Ни стен, ни припасов огненных. Из луков, против пищалей, много не навоюешь. Я уж им отписал, чтобы семьи забирали, да к нам шли, пока море не застыло. Ну, сюда не поспеют, чтобы в Сумский острог уходили. Острог подновить успели – стены в два ряда, шесть башен есть. Хоть и деревянные, но крепкие. Летом еще избы поставили, в два этажа. Хлеба запасено, пищалей и пороху в достатке. Мы тут, в обители, до самой весны спокойно просидим. Будем к войне готовиться.

– Думаешь, не оставят обитель в покое?

– Где уж там, – покачал головой игумен. – Была надежда, что на Москве царя изберут, да порядок начнут наводить. Тут бы и свеи призадумались, и англичане. А теперь вот точно полезут. Ну, обитель-то наша – крепкий орешек. Зубы обломят!

– Мы-то в тягость не будем? – спросил Авраамий, хотя и не сомневался в ответе.

– Вы-то? – переспросил игумен. – Не будете. Запасов хватает, а люди нам ой как нужны. Что за народ-то с тобой?

– Старцы из Лавры, кто жив остался. Еще – стрельцы из Вологды да воевода Мансуров с ними. Они со мной от самой Москвы идут.

– Петр Мансуров? – заинтересовался игумен. – Знаю такого. Дельный воин и начальник воинский неплох. В Каргополе вторым воеводой был, а потом в Вологде.

– Он отрядом вологодских ратников командовал, а от отряда-то всего ничего осталось. Ну, раненых мы по дороге оставили – кого где. А сам Петр Иваныч да те, кто на ногах остался, со мной пошли.

– Вот и ладно. Старцы пусть с братией будут, покуда в Троицу не уйдут – послушание я им дам. А ратные люди нам особо нужны – будет кого к затинным пищалям приставить. Мансурова назначу старшим на Никольскую башню. Шесть башен – шутка ли! Прежний-то старшой помер, а я-то как раз голову ломал – кого бы туда определить? Монахи да крестьяне – они ж не ратники. Биться-то будут, а кто командовать сможет? Я ж еще мыслю, что и ты, брат Авраамий, в военном деле опытный. Так?

Палицын сдержанно кивнул. Хотя и пришлось ему вдоволь повоевать, но воинскими подвигами иноку хвалиться не пристало.

– Ну, брат Авраамий, – продолжал настоятель, – из братии нашей старец Иринарх в обители всеми военными делами ведает. Худого слова против него не скажу – справляется, но ты с ним по стенам да башням пройди. Все-таки, тебе, брат, повоевать-то пришлось. Может, чего толкового подскажешь. Но это недолго. День, два от силы. Потом-то что? Какое тебе послушание положить?

– Куда поставишь, отче, туда и пойду, – улыбнулся краешком рта Палицын. – Велишь, пойду на скотный двор навоз убирать. Лес рубить, валуны таскать. Или – кормщиком, как в прежние времена, известь да камень возить. Скажешь, пищаль возьму да к бойнице встану.

– Ну-ну, – одобрительно хмыкнул настоятель. – Не зазнался, стало быть… Ну, на скотный двор да к кормилу есть кого ставить. А ты, помнится, летопись хотел писать? Про то, что на нашей земле случилось, после того как царь Иван Васильевич умер. Про царя Федора хотел написать. А теперь, верно, про Лавру напишешь, как ее от ляхов уберегали.

– Не забыл? – поразился Авраамий и помотал головой. – Да уж какие теперь книги…

– А про книги никогда нельзя забывать. Сегодня забыл, а завтра уже и не вспомнишь. А потом-то как? Без памяти ни зверь, ни птица жить не могут. Стало быть, вот тебе и послушание – летопись составляй!

– Спасибо, отец Антоний, – растерянно сказал Палицын. – Даже и не знаю, смогу ли книгу-то написать…

– Неужто писать разучился? – ехидно поинтересовался игумен. – Ну, это дело поправимое. Определю в приют, где брат Сергий сироток поморских грамоте учит. Ежели тебя розгой лупить да на горох ставить, вмиг от «аза» до «есмь» обучит.

– Тебе бы шуточки шутить, отец настоятель, – обиженно проворчал Авраамий. – А я, пока келарем был, все больше описи да заемные грамоты писал. А погодную летопись вести – это ж сколько бумаги попусту изведу, пока не приноровлюсь?

– Ну, на доброе дело и бумагу не жаль извести, – сказал настоятель. – Коли какие листы испортишь – братьям отдашь. Хоть на поварню – соль заворачивать, или охотникам на пыжи. Свечи, само собой. Книги нужные сам возьмешь. Скажу книгохранителю, чтобы он тебе на вынос разрешил брать. Ну, теперь-то что? Устал небось? Есть-пить хочешь?

– Хочу. Только вначале бы отдохнуть. На еду уж и сил нет – ложку в руках не удержу, да и на молитве на ногах не устою. А с тобой, отче, говорю, да понимаю плохо – о чем говорю. Веришь, нет – сам не знаю, как это мы до Соловков-то добрались…

– Отдыхай, – кивнул настоятель. – На заутреню не ходи, помолимся мы за тебя и за товарищей твоих. Скажу братии, чтоб не тревожили. А как выспитесь, то в трапезную проводим. Да прикажу, чтобы баню истопили. Ну, не забыл еще, где твоя келия была?

– Да вроде бы нет, – с трудом вымолвил Авраамий, поднимаясь с места. – Мы ж, отче, с тобой соседями были.

– Ну, туда и пойдешь. Раньше-то в ней брат Стефан жил, а теперь пустая стоит.

– Стефан? – невольно остановился келарь. – Это не тот ли, что при Иоанне царем был, Симеоном Бекбулатовичем? Князь Пожарский мне челобитную давал прочесть – инок Стефан, бывший хан Касимовский, пребывающий в Соловецком монастыре, челом бьет, молит перевести его куда-нить потеплее – в Череповский монастырь, али в Кирилло-Белозерский…

– Ну, про царя не знаю. Прибыл ко мне инок, инок и отбыл. Зачем мне монахи, что на сторону смотрят? Ну, а коли и был Стефан ханом Касимовским, али царем Московским, так это быльем поросло… Ступай себе. В келии все прибрано, все на месте. Послушника тебе в келейники определю, чтобы печку топил, да в делах помогал. Ну, сыне – с Богом…

Глава третья

Рыбная слобода и ее обитатели

Если бы не было Рыбной слободы, ее бы стоило выдумать. Стоит на слиянии трех рек – хочешь, плыви по Волге до Каспийского моря. Не хочешь – греби по Шексне, до Белого озера, а оттуда, по волокам – до Белого моря. Не нужна ни Волга, ни Шексна – пжалста вам, Молога, а от нее до Мсты по сухопутке, а там до Балтийского моря рукой подать. Даже в сию пору, когда крестьянин не пашет и не сеет, а посадский ремесленник и рад бы чего смастерить, да не из чего, а главное, на какие шиши? – из Рыбной слободы во все края идут барки, унжанки и черепанки, груженые товаром. Потому в слободе всегда многолюдно. Тут и крестьяне, что пришли заработать копеечку, нанимаясь бурлаками и грузчиками, и торговый люд – от мелких офеней, что весь товар несут на горбу, до маститых купчин, имеющих склады да лавки в Нижнем Новгороде и в Самаре. Не редкость и иноземных гостей встретить – смуглых и белобрысых, бородатых и бритых, в тюрбанах и меховых шапках, в фесках и широкополых шляпах.

Со времен, о которых никто не помнил, слобожане платили оброк красной рыбой, а царь Василий Иванович Шуйский стал требовать, окромя этого, по пять копеек со двора. Пять копеек слобожане пережили, не заметили. Вот когда Минин собирал ополчение, пришлось затягивать пояски – требовал говядарь земли русской неслыханную дань – десятую часть от всего добра!

Может, кто другой стал бы пороть горячку, но не рыбинский воевода Котов. Понимал, что начни орать да за грудки хватать – посадский люд его в Волге утопит. Собрал Александр Яковлевич городской собор, пригласил выборных ремесленников да именитых купцов. Сидели, кряхтели, головы ломали долго, но порешили – платить!

Пожарский сгинул – даже тела не нашли, Москва у ляхов, а слобода вроде бы и без власти. Опять собрал Котов народ, и опять кумекали: как дальше жить?

Оставшись без высшего начальства, Котов развернулся. Для начала поселил на своем дворе Тимофея Брягина, который лет двадцать в Засечной черте остроги ставил, а теперь слонялся не у дел, прося Христа ради на хлеб и на водку. Александр Яковлевич велел опохмелить мастера, отпоить его квасом, а потом два дня в бане парить.

Очухавшись, Брягин взял у воеводы две копейки и пошел на торг, но вместо водки (деньга штоф да полденьги огурец), купил бумаги (кипа – копейка!), перьев и чернил. Неделю бродил вокруг слободы и пачкал бумагу. Принес чертеж воеводе, а тот лишь за голову схватился. Но, пораскинув мозгами, принялся нанимать плотников и землекопов.

Не прошло и месяца, как потянулись к слободе плоты из бревен, телеги со щебенкой и камнем, мастеровые из Весьегонска, с Мологи. Даже из Новгорода Великого перебирались плотники. Шли поодиночке, артелями и целыми семьями. Денег больших за работу не просили. Рады были, что вообще что-то платят.

Купеческая старшина поначалу плечами пожимала. Ну, слобода, чай не посад, зачем ей стены?

Но когда вдоль Волги появились клети (вроде как срубы домов, только со щебнем внутри), а потом башни, затея им так понравилась, что пошли спрашивать – а хватит ли денег? Ежели что, то и подсобить согласны! Когда всем миром навалились, камня собрали столько, что хватило на две надвратные башни.

Купцы заподумывали, что неплохо бы отстроить каменный храм, а потом – перекинуть мост через Волгу, на левый берег, где был когда-то град Усть-Шехонск, что сгинул, но дал жизнь слободе. Без каменного храма, без моста слобода городом не станет… Ну очень хотелось купечеству, чтобы Рыбная слобода стала градом. Город, оно как – то солиднее. «Городовой воевода» звучит не в пример красивее, чем «слободской»… Но, опять-таки, как хошь обзовись, но толку не будет, если в слободе – посаде должной силы не будет.

Рыбная слобода росла и расширялась. Складов купеческих – немеряно, а сколько постоялых дворов, ведали только сам воевода да его помощник Николка, что был за казначея. В народе Рыбную слободу уже называли Рыбнинском.

В прежнее время воевода имел под рукой две сотни стрельцов. Один месяц – первая сотня в караул ходит, а вторая дома сидит, рыбу ловит или в лавках торгует, а потом, стало быть, наоборот. Со стенами и с башнями народу понадобилось больше. Теперь в слободской страже уже пять сотен. Брали не всех подряд, а только опытных ратников. Рядовыми караульными ходили стрельцы, успевшие повоевать под хоругвями Скопина-Шуйского и Пожарского, десятниками – дворяне, лишившиеся поместий, а сотниками – воеводы порубежных городов, что отошли к Польше и Швеции.

Хуже было с оружием. Бердыши и сабли, слава Богу, делали на месте. А вот с пищалями… Разоренная Тула ничего не давала, а в Устюжне Железопольской могли лить только пушки. Немецкое и аглицкое оружие поляки и свеи не пропускали. Но все-таки воеводе удавалось заполучить в оружейную кладовую (или, как теперь стало модно говорить, арсенал) иноземные ружья. Французские мушкеты проделывали такой путь, что диву даешься – из Марселя, по морю – в Стамбул, а оттуда, другим морем, – в Трапезунд. Потом, горными тропами контрабандистов, – в третье море, а потом – по Каспию и Волге в Рыбную слободу. За мушкеты, из-за которых неизвестные люди рисковали свободой и головами (во Франции за такую торговлю положены были галеры, а в Турции – смерть!) воеводе приходилось выкладывать по пятьдесят ефимков вместо обычных двадцати, но они того стоили. Кремневый замок, всобаченный хитромудрыми французами, был удобнее фитильного или колесцового. Но, купив сотню новых мушкетов, воевода решил – хватит. Казна не бездонная.

Старшина купеческая шушукалась – а не хочет ли Яковлевич себя князем объявить? Почесали купцы бороды и решили – а что, правильно. Пусть становится князем, али, на немецкий манер, – бургграфом. Худо ли – верст на сто в округе не встретишь разбойников. И мзды от татей не брал, как другие воеводы. Конечно, были в слободе конокрады, мазурики и грабители, но меру знали…

Терем воеводы стоял неподалеку от Соборной площади, саженей в ста от храма Преображения. Посмотришь вверх – шапка упадет! Резное крыльцо, узорчатые ставни. Лепота! Но как же иначе, если воевода в слободе – царь и Бог?

Раньше тут был пустырь, в добрую десятину. А теперь – сад разбит, огород. Во дворе – конюшня и коровник, кожевня, шорная мастерская и прядильня. Душ сто трудилось. Были и кабальные холопы, и те, кто на жалованье. Рабочих рук нынче хватало, а с работой плохо.

Александр Яковлевич уже отужинал и собирался лечь отдыхать, как вдруг во дворе затявкала собачонка. Не зло, а так, для приличия, чтобы хозяева знали – бдю!

– Когой-то там несет? – пробурчала супруга, что вместе с кухонной девкой убирала со стола.

– Свой! – уверенно сказал хозяин, прислушиваясь к тявканью. – Щас дядька Яков придет и скажет.

Словно подслушав, в комнату заглянул Яков, старый холоп, что был у воеводы за привратника, за сторожа, а понадобится – так и за телохранителя.

– Хлеб да соль.

– Ужнать будешь? – поинтересовался Александр Яковлевич, а хозяйка даже приостановилась в ожидании ответа.

– Благодарствую, ужнал уже, – отмахнулся Яков. – Тут, воевода, такое дело. С постоялого двора человечек пришел, мать его ети… – Холоп многозначительно кашлянул, показав глазами на хозяйку и девку.

– Авдотья, Машка, ступайте-ка, – распорядился воевода, и женщины послушно вышли – девка без слов, а хозяйка, проворчав вполголоса: «Тайны-то тут разводите, на пустом месте!».

– Значится, твою мать, пришел с караван-сарая, где Борька-татарин, ети его мать, парнишка, да грит – гололобые к Борьке, мать их так, девок привезли. Весь день их пластали, а щас кому-то из бусурман продать собрались. Может, сам Бориска, распротак его, купит.

– Ну и что? – не понял Котов. – Ну, привезли и привезли.

– Да ты че, воевода, совсем ох…л, твою мать?

– А твою мать?! – разозлился Яковлевич. – Толком-то говори…

– Ну, воевода, мать твою за загривок, – разозлился холоп, стукнув кулаком по косяку так, что загудел весь терем. – Девок на продажу привезли, не понял, твою мать?

– Наших девок бусурманам продавать хотят?! – взревел воевода.

– Ну, дошло, наконец. А то, даром, что воевода, мать твою, а доходит до тебя как до утки – на пятые сутки, – облегченно выдохнул Яков.

Александр Яковлевич вскочил, принялся сбрасывать домашнюю рубаху.

– Девки, одежу выходную тащите и оружие! – заорал Котов домочадцам. – А тебе, дядька, за матюги как-нибудь прикажу батогов всыпать! – пригрозил холопу и махнул рукой: – Костромитинова поднимай!

– Ну так, мать твою через подворотню, прикажи! – развеселился старик. – А Костромитинова с особым десятком я уже кликнул!

Одним из новшеств Рыбной слободы был «особый десяток». Проще говоря – один десяток из сотни стрельцов, что заступала на службу, не несла караул, а размещалась в Стрелецкой избе. Вроде, на тот случай, если подмога понадобится. Поперву попавшие в избу радовались, что смогут дрыхнуть целыми днями! Ан нет. Ни выспаться вволю, ни там выпить-закусить…

Был у Котова человек, из «засечных» дворян – Леонтий Костромитинов. Возрастом – не младше Якова, а крепок как дуб. Десяток Леонтий гонял и в хвост и в гриву, заставляя стрельцов учиться тому, чему дворян да боевых холопов учат с детства, – рубить саблей и драться без оружия, стрелять из лука и палить из мушкета. Мужики матерились, пытались жаловаться воеводе, а кое-кто даже норовил подраться с мучителем. Но толку от этого не было – драчуны ходили с битыми харями, а с жалобщиками воевода разбирался просто – сдавай пищаль с бердышом и отправляйся к растакой-то матери!

Стрельцы от восхода до заката махали бердышом, в строю и в одиночку ставили удар по конному и пешему, палили из пищали кучно и россыпью. Для такого дела воевода не скупился на порох и свинец. Обычно к концу первой недели втягивались. Ну, а к концу месяца уже было любо-дорого – со служилым дворянином, иноземным наемником или боевым холопом рыбнинскому стрельцу тягаться трудно (но можно!), а с кем другим – запросто! За год таких ратников получилось больше сотни.

Когда воевода спустился во двор, у калитки ожидал десяток стрельцов, во главе с самим Костромитиновым.

– Ну, с Богом, – перекрестился воевода и, пропустив вперед стрельцов, пошел вместе с Яковом замыкающим.

Караван-сарай, отстроенный татарином Базарбаем, напоминал крепость: мощные бревенчатые стены, внутри которых гостевые комнаты для гостей из Турции и Персии, двор, где разбивали шатры татары, не любившие крыш.

В высоких дубовых воротах, обитых железом и утыканных гвоздями, имелась калиточка. Вот в нее-то Костромитинов и постучал. Открылось маленькое оконце, забранное решеткой, через которую были видны одни глаза.

– Чево хатэл? – поинтересовался неизвестный привратник.

– Открывай, – потребовал Костромитинов.

– Завтра прихади, – ответствовал голос, и оконце закрылось.

– Ах ты засранец! – возмутился Леонтий Силыч и опять постучал: – Хозяина позови. Скажи, воевода пришел!

– Завтра прихади. Хазяин отдахать спать, никаго не пускать.

– Ну ладно, – с угрозой в голосе сказал Костромитинов. – Дай-ка пищаль, – потянулся он к ближайшему стрельцу и, взяв оружие, что есть мочи долбанул прикладом в калитку. Грохот поднялся такой, что изнутри караван-сарая залаяли собаки. Наконец-таки оконце снова открылось, и показалось лицо хозяина.

– Зачем стучишь, Лявон? – приторно-ласково спросил Базарбай. – Зачем людей беспокоишь, а?

– Ворота открывай, разговор есть, – хмуро сказал Костромитинов.

– Какой разговор на ночь глядя? – деланно удивился татарин. – Завтра приходи, а? Поговорим, шашлыка покушаем, пловом угощу.

– Базарбай, ты долго будешь ваньку валять? – выступая вперед, спросил воевода. – Тебе что, непонятно сказано? Открывай двери!

– Э, воевода-боярин! – радостно завопил Базарбай, изо всех сил изображая радушие. – Что случилось, боярин?

– Сам знаешь, что случилось. Открывай двери, – повторил воевода, начиная злиться. – Иначе – высадим!

– Э, воевода, моя дверь крепкая, – зацокал языком татарин. – Ты скажи лучше, что тебе надо? Подати я заплатил. Бакшиш домой принесу. Зачем дверь открывать? Ты так скажи – может, ответить смогу…

– Ведомо мне, что у тебя на дворе русские девки, которых продать собираются, – попытался объяснить воевода.

– Э, а что девки? – удивленно воззрился татарин. – Если я девка куплю, моя она девка!

– Купчую покажи, – потребовал Котов.

– Э, какой купчий тебе?

– Такую, в которой девки себя продают, – терпеливо сказал воевода. – Или – от старого хозяева купчая, где вписано, что согласны девки другому запродаться. Может, вольные они, али крепостные чьи. Нельзя на Руси людей без их согласия продавать!

– Купчий йок! Зачем купчий? Я купил – мой девка. Якши, да? Мой улусник девка у ляха купляй, он его хазяин. Какой купчий? – начал горячиться Базарбай, от волнения забывая русский язык. Но дверь не открывал.

– Ну, не хошь по-хорошему, будет по-плохому. Будет тебе сектым башка! – прорычал воевода и кивнул Костромитинову: – Командуй, Леонтий…

Пока Леонтий отводил стрельцов в сторону, Котов озабоченно спросил у верного холопа:

– Чего это он? Нешто не понимает, что с огнем играет?

– Ну так, мать его за ногу, известно чего, – уверенно ответил Яков. – У них же, у гололобых, язви их в качель, мать их, в деда, в душу колом, обычай такой. Если гость в доме, то хозяин должен гостя защищать!

– Хороший обычай, – одобрительно сказал воевода и поинтересовался, кивнув на ворота: – Осилим, как считаешь?

– А куда мы денемся? – беззаботно отозвался Яков. – Если чего, мать его за ногу, е… оно колом, пушку подтащим!

Александр Яковлевич, наблюдая за подготовкой, лихорадочно размышлял. Удастся ли высадить калитку, нет ли, но залп переполошит всю слободу. А дальше? Не высадишь дверь с первого раза, придется пушку тащить или жечь караван-сарай к ядреной матери! Сжечь можно – подворье в стороне, огонь на дома не перекинется. Что же получится? За милую душу вырежут всех, кто живет у Базарбая, а потом и других. Но с татарами, как ни крути, мирно жить нужно.

– Леонтий, подожди пока, – остановил воевода дворянина, который уже собирался сказать «Пли!».

– Яков! Лук у тебя с собой? – спросил воевода, хотя вопрос был лишним – наставник никогда не расставался ни с саадаком, ни с саблей. Холоп вообще считал, что пищали да пистоли – это так, баловство. Вот лук – это да! И бьет дальше, и попадает точнее. Котов был с ним согласен – пока стрелец наводит ружье, холоп успевал засадить три стрелы. Но вот одна беда – нужно долго учиться.

– За крышей присмотри, – показал воевода на плоскую крышу, с которой могли и шарахнуть чем-нибудь.

– Понял, – кивнул Яков, одним движением открывая крышку саадака и извлекая лук. Одна стрела наложена на тетиву, две в руке и еще две в зубах.

Александр Яковлевич подошел к калитке и опять постучал в закрытое оконце.

– Базарбай, ты меня слышишь? – ласково спросил он.

Окошечко отворилось, и из-за решетки выглянуло перекошенное лицо хозяина.

– Можешь пушку тащить – не открою! – стоял на своем упрямец.

– Ну и не открывай. На хрен мне твоя лачуга не нужна. Будка собачья! Только собакам в ней жить. И сам ты – пес шелудивый, собака страшная!

Глаза татарина выкатились из орбит.

– Сам ты собака русский. И ты, и отец твой, и мать твой собака. У-у-у!!!

«Лучше бы Якова ругаться отправить!» – поморщился воевода, но было поздно – сам начал, самому и заканчивать. Набрав в рот воздуха, воевода выдал:

– Мать твоя – свинья непутевая. Я твою мать кутым и сестру кутым. И тебя кутым! Баба ты, а не мужик. И не кутак у тебя между ног, а ам! Базарбай, кутак барма? Кутак йок! Ам терма! Если ты мужчина, а не свинья, выходи ко мне.

Воевода и сам толком не знал, что означают все эти слова. Вроде, ругательства. Татарские, нет ли, хрен его знает, но Базарбай завопил и принялся отмыкать засовы.

– Живым! – приказал воевода.

Базарбай, мешая русские и татарские ругательства, кинулся на обидчика с саблей. Зашедший сбоку Леонтий одним рывком ухватил татарина за шиворот, развернул его вполоборота и отобрал саблю. Прикрываясь караванщиком, как щитом, дворянин заскочил через распахнутую калитку во двор. Следом за ним – Яков, державший наготове лук, а потом и стрельцы. Последним вошел воевода.

Возле ворот стояла кучка татар в драных халатах и лисьих малахаях. Не то шестеро, не то семеро. Верно, из тех самых, что разбойничали по Руси-матушке наравне с ляхами и своей сволотой. За их спинами толпились вооруженные купцы и их слуги. Всего человек тридцать. Татары держали луки, но никто не стрелял, опасаясь задеть хозяина. По спине Котова прокатились холодные капли. Понятно – стрельцы успеют одним залпом выкосить не только татар, но и купцов, но, умирая, каждый из лучников успеет спустить тетиву. Вот только умирать никто не спешил, поэтому и те и другие медлили. «Лишь бы не дрогнул кто…» – подумал Котов, надеясь обойтись без кровопролития.

– Кто старшой? – поинтересовался воевода, остановив взгляд на толстопузом басурманине, у которого и халат был новее, и лиса на малахае не тертая: – Давай, сотник, попробуем миром договориться.

– Хазаина отпусти, – потребовал татарин, помягчев взглядом. Чувствовалось, что басурманину польстило, что назвали «сотником». Десятник, в лучшем случае.

– Скажи своим, чтобы луки опустили, – улыбнулся воевода. – Мы тогда хозяина отпустим и пищали уберем. Вишь, сколько людей безвинных пострадать может.

Татарин быстро окинул взглядом двор. Было заметно, что в башке, отродясь не мытой, шевелятся мысли – восточные купцы, будь они турки или персы, но на помощь единоверцам придут. Но – опять же, гололобый знал, что сотворит картечь!

От купцов отделился невысокий благообразный человек в дорогом халате и зеленой чалме – купец Хаджа Камиль, самый уважаемый среди восточных гостей. Он же был местным кади – кем-то вроде муллы и судьи.

Хаджа Камиль сказал что-то десятнику. Толстопузый огрызнулся, не соглашаясь, но турок повысил голос, и татарин сник. Повернувшись, гортанно отдал приказ, и подчиненные нехотя опустили луки.

Что воеводу удивляло, так это то, что все басурмане понимают друг друга. Хаджа Камиль был турком, но его речь понятна и крымчакам, и волжским татарам. Сам Яковлевич, когда жил у немцев, удивлялся, что немец из Штудгарда не может объясниться с земляком из Магдебурга. Давно хотел поговорить об этом со знающими людьми, но недосуг.

Когда помятый и злой хозяин караван-сарая отошел, Котов махнул стрельцам, а те сняли мушкеты с бердышей.

– Ну, теперь и поговорить можно, – удовлетворенно сказал воевода.

– Чево ты хочешь? Зачем пришел? – злобно ощерился Базарбай.

– Ты, Бориска, не позабыл, что я в здешней слободе воеводой поставлен? – приосанился Котов. – Стало быть, за порядком и за законами следить должен. А ты закон нарушаешь.

– Какой-такой закон? Ничего я не нарушал!

– Закон покойного государя нашего, Бориса Федоровича, о том, что никто холопами владеть не в праве, кроме их господ. А продавать их нельзя, окромя как сам холоп по купчей грамоте заложится, – веско изрек воевода и протянул руку: – Грамоту купчую покажи.

– Царь Борис умер давно. Никто его законы не исполняет, – ухмыльнулся татарин.

– Умер царь, а законы никто не отменял, – спокойно возразил Котов. – Я за все царство не ответчик. Я в Рыбной слободе поставлен, и с места меня пока никто не согнал. Стало быть, должен я законы исполнять. Мне донесли, что у тебя, Базарбай, на дворе девки незаконно содержатся. Если купчей нет, то я должен этих девок у тебя отобрать и вернуть в первозданное состояние, а тебя – суду предать. По закону могу у тебя все имущество отобрать, а тебя – батогами бить! Понял?

– Вы, Александр-эфенди, плохо делаете, – вмешался в разговор турок. – Почтенный Базарбай – хозяин постоялого двора. А на постоялом дворе, равно как в посольстве, свои законы действуют.

– Господин Камиль, – усмехнулся воевода, поднаторевший в таких делах. – Караван-сарай в Рыбной слободе стоит, а это русская земля! Если бы Базарбай был турок, или крымчак, то мы бы еще поспорили. Только хозяин-то из казанских татар будет. А Казань, она еще при Иоанне Васильиче русской стала. Стало быть, должен он по русским законам жить.

– Ты этих девок видел, а? – ухмыльнулся хозяин, слегка успокоившись.

– Люди видели, – пожал плечами воевода. – Я, Базарбай, могу весь твой двор кверху задом поставить! – пообещал Александр Яковлевич и пригрозил: – А за то, что ты воеводу впускать не хотел, еще штраф заплатишь!

Хозяин поскучнел лицом. Знал, что если воевода сказал – так и сделает. Однако продолжал упорствовать.

– Девки русский я у братьев из улуса купил. Серебром платил, вот. Купчих никаких нет, не нужны нам купчие. А где они девок взяли – их спрашивай. Тангу за девку отдал, мой девка! А штраф какой – скажи, уплачу!

На выручку собрата по вере поспешил Хаджа Камиль.

– Почтенный Александр-эфенди, – сказал турок. – Наш хозяин не имел злого умысла. После вечерней молитвы все правоверные должны ложиться отдыхать.

– Да на здоровье! – улыбнулся воевода. – Девок отдайте, а потом – спи, отдыхай…

– Э, воевода, зачем ты так? – оскалил хозяин зубы в ответной улыбке. – Почтенный кади тебе сказал – правоверные спать должны!

– Я, Базарбай, человек терпеливый, – погасил улыбку Котов. – Но у меня терпение не беспредельно.

– Э, воевода, много крови прольется, – попытался припугнуть татарин, почуяв поддержку, хлопнул себя по боку, где должна быть рукоять сабли. Нащупав пустоту, скуксился, злобно посмотрев на Костромитинова, стоявшего спокойно и вроде бы лениво, но не выпускавшего из виду никого – ни татар, ни купцов.

– Ну, значит, твоя кровь первая будет, – вздохнул Котов, устав спорить.

Стрельцы и татары напряглись, приготовившись вскинуть оружие, Яков с Леонтием переглянулись, а Хаджа Камиль, встав между Котовым и Базарбаем, принялся объяснять что-то хозяину караван-сарая. Хотя воевода не понимал ни слова, но чувствовал – Базарбай готов уступить. Ссориться, а уж тем более биться с русским воеводой у владельца постоялого двора желания не было. Бориска-Базарбай, в отличие от татар-разбойников, имел хороший доход, и – Котов был уверен – не будь тут пришлых, «караван-сарайщик» уже отдал бы девок. Знал, что воевода ему потом какую-нибудь пользу окажет. Хозяин не хотел терять лицо перед соплеменниками, и теперь лихорадочно обдумывал – как ему выкручиваться? Ну, конечно, постарался бы извлечь какую-нибудь выгоду. Что ж, воевода мог бы скостить ему пошлину на полгодика.

Александр Яковлевич почти придумал, как им разойтись без крови, но дело испортил десятник. Старший татарин неожиданно захохотал и заявил:

– Я, урус, на твои законы плевать буду. И на тебя, воевода, плевать…

Рукоять словно сама прыгнула в руку, и воевода полоснул десятника, как учил когда-то Яков, – кончиком клинка под кадык. Десятник плюнул кровью, схватился за перерубленное горло. И никто еще не успел осознать, что произошло, как Леонтий заорал:

– Пли!

Эх, не зря Костромитинов гонял стрельцов, вколачивая команды. И не зря велел взять кремневые ружья, а не фитильные пищали. Стрелять, держа мушкеты на руках, а не на подсошках, тяжело, но залп, выпущенный в упор, смел татар, раздробил голову Хаджи Камиля и уполовинил число купцов, неосторожно вставших за их спинами. Но больше всего досталось хозяину, в которого били с двух стволов, – там, где был красавец Базарбай, шевелились куски окровавленного мяса и сухожилий…

– В бердыши! – выкрикнул Леонтий и первым ринулся на оторопевших купцов.

Восточные гости были изрублены в минуту. Двое успели схватиться за сабли, но, получив по стреле от Якова, не успели даже обнажить оружие. Стрельцы, обтирая клочками травы бердыши, морщились – стреляли без упора, и синяки будут – будь здоров! Может, у кого-то и ребра сломаны. Отдача при выстреле такая, будто жеребец копытом лягнул!

Александр Яковлевич, очистив клинок от крови, мрачно осматривал двор. Подозвав Костромитинова и Якова, негромко спросил:

– Ну, что присоветуете?

– А что тут советовать? – удивился холоп. – Девок, мать их так, забрать, да домой идти, е… его в копыто.

– А хоронять кто будет? – поинтересовался Котов.

– Вон, п…ки стоят, хлебала разинули, подойти боятся, – кивнул холоп куда-то в дальний угол подворья, где сбились в кучу прислуживающие на подворье русские: – Вон, пущай они своих бабаев и хоронят.

– Александр Яковлич! – крикнул Костромитинов. – Шел бы ты к воротам. Щас народ навалит. Что врать-то будем?

«Мать его так! – выругался воевода. – Что рыбинцам-то говорить? А, ладно!». Соображая на ходу, воевода сказал:

– Сами скажем и стрельцам накажем. Всем говорить – мол, татары к Бориске на постой встали, да с купцами из-за девок повздорили. Хозяина убили, гостей торговых посекли. Ну, а тут мы пришли, разбойников перебили, девок отбили. Кто из мужиков болтать станет – язык вырву…

– Складно, – одобрительно кивнул дворянин.

– Присмотри, чтобы у гостей добро не растащили. Может, родичи объявятся. А Базарбаево да татарское барахло собери, вместе с девками, пущай ко мне во двор везут – поделим. Хаджи да других турок – в разные могилы. А татар пущай в одну яму зароют. Водки ведро ставлю, – кивнул воевода. – Пущай напьются сегодня все.

– Давайте сразу ко мне, в Стрелецкую избу, – предложил Костромитинов. – И ты, Александр Яковлевич, с мужиками выпей. Сегодня можно.

– Выпью, – кивнул Котов. – Только холопов пришлю да за батюшкой кого-нить отправлю… – Посмотрев вокруг, воевода осознал, что уже стоит глубокая ночь, за батюшкой посылать поздно, и решил: – Пожалуй, завтра пошлю…

У Котова было так погано на душе, что впору не то утопиться, не то удавиться.

Но Александр Яковлевич знал, что не утопится, не удавится. Зайдет сейчас в Стрелецкую избу, выпьет вместе со всеми чарку-другую, за помин невинных душ, и уйдет в терем. Еще есть несколько часов, чтобы поспать, а завтра – новый день, новые заботы и дела, которые никто не сделает, окромя рыбинского воеводы! Назавтра было назначено казнить воров, что фальшивые копейки чеканили.

Кат орал, что на него будут плевать, как на оглашенного. Плотники отказывались сколачивать помост, а стрельцы не желали стоять в карауле…

Александр Яковлевич изрядно попортил крови себе и другим, пока не добился своего. Но добился, потому что иначе не мог. Зато твердо знал, что каждый будет делать свое дело – плотники сколотят помост, стрельцы выведут воров: Мишку Сироткина, который воровские деньги добрым людям подсовывал, второго – Петьку Босого, что вместе с братцем делал воровские копейки (братца Ваньку стрельцы зарубили, когда брали), а третьим потащат крещеного татарина Оньку Махметкулькина, что навострился свинец серебром покрывать (про умельца братья на дыбе рассказали), а кат Костка, выпив изрядную чарку, разогреет на костре чугунок с оловом и свинцом, вставит ворам в глотки коровий рог и вольет туда расплавленный металл.

Глава четвертая

Правители третьего Рима

Старец Филофей говорил, что Москва – третий Рим! А иноземцы еще недавно с придыханием шептали, что столица Московии – второй Иерусалим. Сегодня, в лето семь тыщ двадцать третье от сотворения мира, если смотреть со стороны, Москва еще напоминала священный город, но стоило миновать покосившиеся ворота, как перед вами оказывался второй Вифлеем – жалкие лачуги посадских людей, покосившиеся хоромы бояр, обрушившиеся церкви и разбитые улицы. От сорока тысяч домов уцелело несколько сотен, а из двух тысяч церквей, украшавших Москву, едва ли набиралось пять десятков.

Среди убожества – пустырей, поросших крапивой и лебедой, обгорелых пеньков, остовов каменных домов и пепелищ, двор князя Мезецкого, обнесенный добротным забором, с трехъярусным теремом и службами, выглядел крепостью. А постройки удалось сберечь оттого, что князь велел крыши дерном обложить. Помнится, смеялись над окольничим, что пожалел денег на дранку али на железо… И где они, смеяльщики-то? Драночные крыши горели не хуже соломенных, а железо растащили, когда против «Тушинского вора» пули отливали.

Князь Даниил, ставший окольничим при Борисе Федоровиче, боярскую шапку получить не успел. При Лжедмитрии в опале пребывал, а Василий Иванович, хоть и обещал боярство, но проволокитил. С другими царями у князя как-то не сложилось: «Тушинский вор» ему петлю посулил – за то, что войско Рубца-Мосальского побил, а Сигизмунд, король польский, плаху пообещал.

От княжеского терема до Кремля и ехать-то всего ничего. Но из-за развалов битого камня, жженого кирпича и бревенчатых головешек (вроде дом целый, а ткни пальцем – повалится) пришлось делать крюк. Всадники обогнули Китай-город, объехали Красную и Кремлевскую стены, пересекли Неглинку (мост, слава Богу, цел!) и… опять оказались у Москвы-реки, по которой к Кремлю был наведен плавучий мост.

В Грановитой палате не было того благолепия, что раньше. Лавки поломаны, царские парсуны, писанные по приказу Федора Иоанновича, изрублены. С икон, украшавших стены, содраны драгоценные ризы. Мрачности добавлял трон, завешенный траурной тканью. В палате малолюдно – человек двадцать. От тридцати трех бояр, положенных по Реестру, наличествовало семеро. Из окольничих – девять, против тридцати. Разве что думных дворян было столько, сколько положено – двадцать.

Из семи бояр, что свергали Василия Шуйского и называли себя правителями, осталось пятеро – Федор Иванович, князь Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, да бояре – Иван Никитич Романов и Федор Иванович Шереметев. Но свято место пусто не бывает – прибился князь-боярин Иван Мосальский. Седьмой – полковник Струсь, поставленный командовать московским гарнизоном, «унаследовал» чин боярина от Гонсевского, что удрал накануне наступления Пожарского.

Дума думала, за кого заложиться – за Станислава или Владислава. Спор сей, с перерывами, длится четвертый год, и конца-края не видно…

– Ты, пан Миколай, не забывай, что у Сигизмунда войско большое. Осадит он Москву, будем мы тут сидеть, как при Тушинском воре, – хмуро бросил тучный боярин Салтыков.

– У короля нет денег, чтобы платить войску, – усмехнулся Струсь. – На счастье Сигизмунда, его поддерживает Ян Ходкевич. Гетман, после разгрома свеев и Пожарского, очень популярен.

– Посмотрел бы я, коли бы Пожарский жив остался, – желчно сказал князь Лыков-Оболенский, тощий сухой старик с желтоватым нездоровым лицом. – Полетели бы от Ходкевича клочки по закоулочкам.

– Ты что, князюшка, на голову болен? – удивленно посмотрел на него князь Мстиславский. – Пожарский, будь он жив, да захвати Москву, нас бы с тобой упек куда-нибудь в тартарары! Ты в Пустозерск, а я за Камень, в Сибирь.

– Пожарский и его мужицкая армия – это вчерашний день, – сказал самозваный глава Думы – полковник Струсь. – Что мы ответим посланнику короля Сигизмунда? Он ждет точного ответа – за кого заручатся московские правители? Я настаиваю, что мы должны выбрать сторону Владислава.

– Ох уж, государи мои, – покачал тучным чревом боярин Салтыков. – Никак я этих поляков не пойму. Все-то у них не как у людей! Сын супротив отца пошел – куда ж это годится?

– Это, господин боярин, называется рокош, – любезно сообщил Струсь. – В отличие от обычного мятежа, о рокоше нужно уведомить короля. Любой шляхтич имеет право высказать недовольство. Ну, а коли король не захочет прислушаться к мнению подданного, то шляхтич имеет право добиться оного с помощью оружия! Этим-то и отличается Речь Посполитая от варварской Московии. Если принц проиграет, то он предстанет перед судом шляхты, а не перед королевским судом.

– Рокош-мокош, – проворчал Мстиславский. – Напридумывали слов-то, ровно кружев наплели. Так бы и говорили – измена!

– Королевич Владислав – ваш законный правитель. Так, князь Федор? Так, князь Даниил? – спросил Струсь, посмотрев на Мезецкого. – Вы, князь, почему-то молчите.

– А о чем говорить? – усмехнулся князь. – Сидим, из пустого в порожнее переливаем. Верно, господин полковник, изволишь сказать – наш законный царь Владислав. Только толку-то от этого? Где он, царь-то этот?

– Как это понимать, князь Данила? – кхекнул Мстиславский. – В грамоте, которую мы с Желтовским подписывали, чьи подписи стоят? Твоя, моя да Шереметева. Василь Голицын в Польше пребывает, не то – в гостях, не то – в плену, а остальных, кроме Телепнева, уже и в живых-то нет. От имени всего народа призвали мы Владислава на царство. Стало быть, его и должны поддерживать. А сын он Сигизмунду али не сын – дело десятое…

– А чем поддерживать-то? – угрюмо спросил Мезецкий. – У меня, Федор Иванович, боевых холопов десяток остался. Всей дворни душ сорок наберется. У кого, господа бояре да окольничие, войско есть? Может, в погребе али у жены под юбкой? У полковника нашего, пана-боярина Струся, сколько народу осталось? Тыща? Две?

– Мои воины – моя забота, – горделиво сказал шляхтич. – Сколь ни есть, а все за Владислава в бой пойдут! А вы, господа, обязаны дать деньги своему государю!

В палате сразу же стало шумно. Деньги лях просит давно, а где же их взять-то? А коли у бояр что и осталось, так не дадут…

– Ну, с деньгами-то войско и дурак соберет! – усмехнулся боярин Романов. – Пусть королевич без денег попробует…

– Недобра шутка, пан Романов, – звякнул шпорой полковник.

– А откуда хорошим шуткам-то взяться? У нас уже ни по-доброму, ни по-худому не шутят. По улицам проедешь – ляхи пьяные ржут, да москвичи плачут, – сказал князь Мезецкий. – Ты, господин полковник, пример покажи… Царская казна, какая от Василия Шуйского оставалась, в ведении пана Гонсевского была, от которого ты власть взял.

– Русская казна была пуста, – отчеканил Струсь. – Я не несу ответственности за действия пана Гонсевского.

– Как же ты, пан военный комендант, власть принимал, без казны? – усмехнулся Даниил Иванович. – Надобно было Гонсевского спрашивать – куда деньги дел! Была бы казна – было бы чем королевичу помочь…

– Царю Владиславу! – сквозь зубы сказал Николай Струсь. – Царю!

– Да нет уж, пан полковник… – покачал головой Мезецкий. – Это что же за царь такой, что к подданным своим прийти не хочет? Что-то не очень я верю, что за столько-то лет Владислав не сумел бы в Москву прийти. Пришел бы к нам, приняли бы его, короновали. Ну, а там бы – все как один за православного царя поручились. Так, бояре?

Бояре одобрительно зашумели, а пан боярин покраснел.

– Забыл вам сказать, князь Даниил, – сказал вдруг полковник, сузив глаза. – Посланник короля, помимо всего прочего, требует еще и вашей выдачи.

– А ты выдай, – устало посоветовал Мезецкий. – Сообщишь королевичу Владиславу, что долг свой пред королем исполнил. Дескать, был отец недоволен, что князь Мезецкий тебя пред отцом предпочел, так на плаху его и сволокли.

– Не забывайтесь, князь… – сказал полковник голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Да я и не забываюсь, – криво усмехнулся Данила Иванович. – Помню, кто в доме хозяин. Только, господа бояре и окольничие, надоело мне все это.

– Так кому же не надоело? – проворчал князь Мстиславский, поеживаясь, как медведь в берлоге. – Четвертый год тянем, ровно кота за яйца, а толку нет.

– Думаю я, господа, пора нам понять – не будет принц Владислав веру менять, – заявил Мезецкий, решившись-таки сказать то, о чем думали многие. Заметив, как напружинился пан Струсь, Данила Иванович сделал предостерегающий жест: – Погоди, пан, дай доскажу. Если бы хотел королевич русским царем стать – принял бы православие. А он хочет и царем русским стать, и права на Польшу не потерять. Королем польским только католик может быть, верно? И хочет он войну против отца с нашей помощью выиграть. Так, бояре?

– Вы, князь, видимо, забыли, что польский престол нельзя получить по наследству, – тонко улыбнувшись, сказал лях. – Польского короля должно избрать на сейме! Принц Владислав не может быть уверен, что сейм изберет именно его.

– Знаю, пан полковник, что каждый шляхтич волен себя на престол выдвинуть, – сказал Мезецкий. – Только королем становится не тот, кто должен, а тот, за кем сила да деньги. Те, за кого магнаты свои сабли и золото отдадут, – тот у вас королем и будет. Так, пан полковник? Вон ты, например, сможешь стать королем?

Полковник Струсь замешкался. Однако чванливый поляк быстро нашелся. Горделиво подкручивая длинные усы, изрек:

– Мы, Струси, – потомки Пястов, хоть и по женской линии, – не нуждаемся в короне. Мое войско не подчинено ни королю, ни принцу. А если я взял на себя роль наместника московского царя, то исключительно из дружеских побуждений…

Мезецкий сам не понимал – какая муха его укусила. А может, просто накипело на душе? И потому решил сегодня сказать все то, о чем долго молчал.

– Вот это-то и плохо, что в Речи Посполитой короля магнаты выбирают. Стало быть, король от панов зависит. А ведь, не дай Бог, случись какая война, так разорвется вся Польша на куски.

– Не знаю, как Польша, но Московия уже разорвалась… – ядовито улыбнулся полковник.

– Разорвалась, – кивнул князь Мезецкий со вздохом. – Трудновато обратно-то склеивать будет. Но ничего… Бывало хуже, когда каждый князь наособицу сидел, свое добро сохранял. Ну да ничего, сдюжили. И теперь, с Божией помощью, сдюжим…

– Ой ли? – презрительно ухмыльнулся пан Струсь.

– Ой – не ой, а ноготь с тобой… – холодно посмотрел на ляха князь и, обведя палату взором, спросил: – Сдюжим, бояре?

– Ты, Данила Иваныч, загадки не загадывай. Толком скажи, – прищурил глазки Салтыков, огладив брюхо.

– Думаю, пора нам нового царя искать, – заявил Мезецкий.

– Ты, князь, к измене зовешь? – поинтересовался Струсь, положив руку на эфес.

– К измене я никого не зову, – ответил Данила Иванович, поднимаясь с места. – Покажи – кому тут изменять? Царя нет, а католическому королевичу я служить не желаю. Одно хочу сказать, при свидетелях, – я, князь Даниил Иванов, сын Мезецкий, окольничий Боярской думы, отрекаюсь от подписи, что в грамоте, зовущей на царство польского королевича Владислава, собственноручно писал, да крестное целование слагаю!

– Ганьба, панове! – заорал полковник, обнажая саблю.

Мезецкий тоже схватился за клинок, готовясь распластать ляха от башки до задницы, но между ними встал Иван Михайлович Воротынский.

– Негоже на Думе боярской саблями махать! – сурово сказал Воротынский. – Не было измены у князя Мезецкого. Волен он, как окольничий, на Думе свое решение говорить, и волен он крестное целование слагать.

Полковник, гневно оглядев бояр, выругался и выбежал из палаты.

– Ты, князь Данила, ехал бы до дома, – посоветовал Воротынский. – Неровен час, вернется Струсь с холопами своими, будет тебя арестовывать. Езжай себе, да на дворе сиди. А лучше – уезжал бы ты в вотчину, куда подальше…

– Эх, бояре… – только и сказал Мезецкий, посмотрев на Боярскую думу.

Даниле Ивановичу хотелось плюнуть, но из уважения к былой славе Грановитой палаты он не стал этого делать, вышел вон.

У крыльца, где толпилась челядь, князь высмотрел своих холопов, пересчитал. Вроде все на месте.

– Гриня! – крикнул князь, подзывая десятника, а когда тот подбежал, отдал приказ: – Пищали перезарядить, фитили вздуть!

Перебравшись по плавучему мосту через Москву-реку, князь удивился, что нет охраны. Может, польским мушкетерам, не отличавшимся дисциплиной, надоело стоять и тянуть трубки, забитые вонючей травой? Постояли и ушли в какой-нибудь уцелевший кабак?

Отсутствие охраны насторожило и десятника. Взглядом испросив у князя разрешения, холоп дал шенкеля коню и, резко вырвавшись вперед, проскакал полпоприща и так же резко завернул обратно. Встав поперек дороги так, чтобы загородить собой князя, Гриня сказал:

– Данила Иванович, ляхи засаду удумали… На мосту, через Неглинку, конные стоят, с десяток. И, думается мне, – в Осташьевском тереме мушкетеры засели…

Место выбрали толково – мимо не пройти. Из терема пальнут в спину, а с моста ударят всадники, прижмут к бревнам, там и добьют…

Даниил Иванович задумался – а не уйти ли обратно, да не вернуться ли домой старым путем? Если вести коней в поводу, то авось как-нибудь дорогу через развалины одолеть можно. Бег, говорят, не красив, да здоров… Оглянувшись, князь понял, что возвращаться не стоит, – сзади, на противоположной стороне реки, стояла кучка верховых (навскидку – сабель тридцать-сорок!), готовившаяся спуститься вниз, к мосту.

– Мать их так… – выругался князь и приказал: – Спешиться!

Отступать некуда, пробиваться вперед – лошади не вынесут седоков, а будут обузой. Стало быть, нужно сделать такое, чего не ждут, и сделать это быстро, пока верховые бредут по бревнам, уходящим под воду. Пока переправятся, то да се, время есть…

– К терему бы выйти… задами, неприметно… – посмотрел князь на Гриню, и тот без слов понял хозяина.

Десяток разделился. Трое осталось с лошадьми, а остальные, во главе с Гриней, спешились. Данила Иванович пошел с основной командой, препоручив себя Господу и толковому холопу…

Старательно укрываясь за ветками уцелевших деревьев, удалось выйти к терему со стороны одичавшего огорода, поросшего хреном.

Гринька, скинув кафтан, упал на пузо. Князь, осторожно выглядывая из укрытия, только похмыкивал, наблюдая, как ползет десятник, – травиночка не покачнется, былиночка не шелохнется.

«А ведь прохвост новую рубаху с меня потребует. Скажет, старую-то на службе изодрал!» – подумал князь и сам же усмехнулся – ежели обойдется, прикажет для Гриньки три рубахи сшить! Ну, а не обойдется, так и старая не нужна.

Холоп, между тем, дополз до терема, заглянул в узенькое оконце первого яруса, просевшего до земли, обернулся, показав на пальцах – сюда, мол!

Мезецкий, оставшись на месте (ну, негоже князю брюхом елозить…) глядел, как холопы, пусть и не так умело, как Гриня, но ловко, доползают до покосившегося сруба и расползаются в разные стороны, выбирая дырки…

Когда все заняли места, Гриня махнул мужикам и сам приник к прикладу, прицелился, выстрелил, прижав фитилек к запальнику, выпуская на волю пять кусочков свинца…

Когда князь подошел, все было кончено. Сквозь вонючий пороховой дым едва заметны были тела, искромсанные картечью. Двое еще шевелились – у одного вывалились кишки, у другого снесло половину лица.

Трое оставшихся, как им и было велено, при звуке выстрелов погнали коней вперед, показывая, что пытаются уйти. От моста наперерез помчались бравые гусары, гремевшие жестяными крыльями с перьями, уверовав, что засада удалась, а их дело – добить уцелевших. Когда «крылоносцы» поравнялись с теремом, из него грянули выстрелы…

Несколько уцелевших ляхов погнали коней не к Неглинке, а прямо – к Москве-реке. Видимо – углядели своих…

Пока холопы, жмуря глаза от клубов едкого дыма, перезаряжали оружие, радуясь, что у ляхов оказались полные пороховницы, а патронные сумки раздулись от свинца, к терему подогнали коней. Князь колебался. Может, принять бой в тереме? Успели бы сделать десяток-другой выстрелов, но потом спешившиеся ляхи их бы достали… Бежать? Нет уж, хрен вам! Расставив конных цепочкой, князь прикинул, что смогут унести с собой хотя бы человек пятнадцать… А лучше бы – все двадцать… Если сосчитать с теми, кого побили, так и совсем неплохо.

– Пищаль! – потребовал Данила Иванович и тут же получил искомое. Повеселев, князь решил, что если бы завсегда так было, чтобы русские погибали, унося с собой по три ворога, так и воевать бы на Русь никто не полез!

Уцелевшие гусары тем временем поравнялась с перебравшимися на берег. Но, подскакав ближе, почему-то развернули лошадей. Их догнали, обступили со всех сторон, и не успел Данила Иванович удивиться, как верховые уже ловили коней без седоков. Когда князь рассмотрел передних всадников, удивляться было поздно – хорошо, что не отдал приказа стрелять.

– А мы, Данила Иваныч, решили, что ты пироги пошел есть, – ехидно сказал Иван Никитыч Романов, подъезжая ближе. – Дай, думаем, подмогнем малость… А тут, глядим, вместо пирогов гусары скачут. И чего они скачут-то?

– Да князь бы и сам справился, – хмыкнул боярин Шереметев, придирчиво изучавший клинок. Еще раз протерев оружие шелковым платком, убрал саблю в ножны, а платок заткнул за пояс.

– Ну, бояре… – только и смог сказать Мезецкий.

– Ну да, не князья, как некоторые, – оскалил белые зубы Иван Никитыч. – Ни х… себе! Знатно поработали! – присвистнул Романов, рассматривая трупы: – Чего уставились? – прикрикнул он на своих и чужих холопов. – Коней забрать! Трупы – спрятать, чтобы до завтра никто не нашел. – Повернувшись к князю, пояснил: – Зачем Струся раньше времени расстраивать? Пущай думает, что князя побили, да добро пропивать ушли…

– Куда едем-то, Иван Никитыч? – поинтересовался боярин Шереметев. – К тебе или ко мне? Ко мне вроде бы дальше, зато у тебя терем меньше.

– Значит, ко мне поедем, – решил Романов. – В тесноте, да не в обиде. Терем мал, да двор большой. Лошадей есть где поставить и овсом подкрепить.

Кормил боярин просто, но сытно. Щи с говядиной, пироги с рыбой, курицей и утиной печенкой, а еще – каша пшенная с мясом, каша перловая с грибами, да каша рисовая, с изюмом. Был и румяный бараний бок, окруженный гречкой.

Утолив первый голод, Иван Романов сказал:

– Ты, Данила Иваныч, меня сегодня огорошил. Уж так огорошил, что и сказать-то не знаю чего.

– Так ведь, Иван Никитыч, – ответно усмехнулся князь, – ты с Федором Иванычем меня тоже сегодня – ой, как огорошили…

– Ну так мы с боярином для того и поехали, чтобы тебе помочь, – сказал Романов и добавил: – Ты уж, хошь обижайся, хошь нет, но где так ты умный, а где – дурак дураком.

– Это еще почему? – обиделся Мезецкий. Именно обиделся, а не разозлился.

– Ты, Данила Иваныч, на хрена свои мысли при пане полковнике высказал? Или решил, что ты один у нас такой, а остальным до всего прочего и дела нет? Нешто мы не русские люди? Нам же ляхи-то эти вон уже где встали! – черканул себя по горлу боярин.

– Вот-вот, – поддакнул Шереметев, высматривая на столе, до чего еще не успел дотянуться. Высмотрев деревянную миску с обжаренными до коричневой корочки карасями, Федор Иванович подтянул ее к себе и наставительно сказал: – Молод ты, Данила Иванович. Все бы тебя напрямую идти. А если бы Струсь тебя прямо в палате казнить приказал? У него же тут сила. А у нас? Еле-еле три сотни наберем, а у Струся – восемь сотен, если не тыща. Да еще немецкие наемники. Случись чего, они за ляхов встанут. А наши, князья-бояре? Салтыков с Мосальским – те точно за ляхов пойдут. Тем паче, что у Мосальского на тебя с Никитычем зуб имеется – вы ж его братца расчехвостили. А Салтыков, сума переметная, сам царем хочет стать.

– Вишь, а ты сегодня – как саблей рубанул – раз, и все, – усмехнулся Иван Романов, став опять веселым и озорным, словно мальчишка, хотя и был постарше Мезецкого годами. – Слагаю-де с себя крестное целование! Ну, сложи ты его, да помалкивай… Вон, брякнул, не подумав, да на свою жопу бед и нашел.

– Это точно, – поддакнул князь, не думая больше обижаться. А как тут обижаться? Правы бояре.

– Не серчай, Данила Иваныч. Я же тебя давно знаю. Ты у нас муж честный и прямой. Чего переживать-то? Не ты один, а мы все дурку сваляли, когда решили, что лучше православный поляк, чем еще один Лжедмитрий. Чего уж теперь… Давай-ка лучше тот разговор завершим, что ты в Думе начал.

– А что завершать-то? – не понял Мезецкий.

– Ты там давеча начал чего-то говорить, а дальше полковник орать принялся… Чего сказать-то хотел?

– А, ты про это… – догадался князь. Собравшись с мыслями, стал излагать то, что пришло ему в голову несколькими днями раньше: – Вот что думаю, бояре. Нужен нам свой царь, природный. Не лях и не швед…

– Так про то давно знаем, – усмехнулся Романов. – Только где нам царя-то взять?

– Пожарский бы мог… – сказал Мезецкий.

– Мог бы, – кивнул Шереметев, вытирая жирные руки рушником. – Токмо князь Дмитрий Михалыч, он же такой, как ты – прямой да честный. Надо ему было царем стать, пока в Ярославле войско держал. Кто бы поперек слово молвил, а? А он, как узнал, что Ходкевич на Москву идет, так и попер, как кабан. Вот голову-то и сложил.

– Не стал бы Пожарский в цари лезть, – уверенно заявил Романов.

– А ты откуда знаешь? Он что – докладывал? – едва ли не в один голос спросили Шереметев и Мезецкий.

– Ну, он-то не докладывал, положим, – неопределенно хмыкнул Романов. – Так от других слыхал. Князь Пожарский-де человек правильный, хочет, чтобы царя Совет всея русской земли избрал. Ну, а кого Совет изберет – того и изберет.

– Того изберет, на кого Пожарский пальцем покажет, – хохотнул Шереметев. – Как с Шуйским было – собрал Василь Иваныч толпу, накормил-напоил допьяна да денег дал, чтобы громко орали – «В цари, в цари!»

– А вот скажи-ка ты мне, Даниил Иванович, князь Мезецкий… Если тебе шапку Мономахову предложат – возьмешь? – посмотрел Романов на окольничего.

– Взял бы, – не колеблясь ни минуты, ответил Мезецкий. – Не из-за тщеславности бы взял, а из-за того, что надоело безвременье это. Смута сплошная! Живем, как не знаю кто… Не третий Рим, а второй Содом с Гоморрой. Только «бы» мешает… – вздохнул князь. – Ежели у меня бы сын был, взял бы я шапку. А у меня дочь. Марии моей – тридцать скоро. Рожать-то не поздно, да родит ли парня? Я помру, а что потом? Опять заваруха, смута? Нет уж, царь должен таким быть, чтобы и дети его царями оставались.

– Вишь, какой ты у нас правильный, – покачал головой Иван Романов. Не то – осуждающе, не то – одобряюще.

– Уж какой есть, – сказал Мезецкий и выжидательно посмотрел на сотрапезников: – Ну что, бояре, еще по ковшичку? Мне ехать нужно…

– Подожди, Данила Иваныч, – загадочно улыбнулся Романов. – Выпить-то выпьем, но ехать-то пока погоди… Разговор-то только начался.

Мезецкий в два глотка опустошил ковшик с брагой и с интересом посмотрел на Ивана Никитича. Тот, однако, не спешил. Разгладил усы, бороду, крякнул.

– Ну, не томи князя, говори, – сказал Шереметев.

– Ладно, – махнул рукой боярин Романов. – Хотел я попозже поговорить, да так уж вышло. В общем, решили мы с Федором Иванычем племянника моего, Мишку Романова, в цари ставить.

– Мишку? – удивился Мезецкий. – Так ведь предлагали уже. Ты ж, боярин, помнится, сам против был, когда владыка Филарет сына своего в цари предлагал…

– Было, – махнул рукой Романов. – Знаешь, как брат… митрополит Филарет на меня лаялся? Пообещал, что если Мишку царем нарекут, за такое предательство он меня обратно в воеводы пошлет – не в Козельск, а в Каргополь, али подальше. Ну, потом охолонул малость и поехал с тобой королевича на царство звать. Вот, четвертый год у ляхов сидит…

– Мы так и эдак прикидывали, кого царем делать, – вступился боярин Шереметев. – Некого. Из Рюриковичей, почитай, окромя тебя никого и не осталось. Ну, Мосальские есть. Хочешь, Ваньку Мосальского в цари?

– Вот уж кого не надо, того не надо! – фыркнул Мезецкий, представив себе на престоле длинного и сварливого Ивана Мосальского.

– То-то, – подмигнул Иван Романов и шепотом спросил: – А скажи-ка мне, Рубца-то, князя Мосальского, не ты ли добил?

– Н-ну… врать не буду, поначалу хотел… – протянул Мезецкий. – Но он же к нам с раной в боку попал, неловко было добивать-то. Да и руки я о него пачкать не хотел.

– Но мешать не стал! – захохотал Романов.

– Не стал, – согласился князь. – Но я как хотел сделать, – попытался объяснить Мезецкий, – лекаря ему прислать, вылечить, а потом на первом бы суку повесить.

– Вона… – с пониманием сказал Шереметев. – Никак, Ксюшку Годунову Рубцу не мог простить?

– Не мог, – кивнул Мезецкий и, опустив голову, глухо сказал: – Царевна славная девушка была. А этот… князь… мало того, что сам снасиловал, так еще и Лжедмитрию отдал. Я-то все понимаю, ну, попалась девка в запале, сам не без греха. Но зачем же Лжедмитрию-то подкладывать? Лучше бы убил, честнее было.

– М-да, – помотал головой Иван Никитович. – Вот про то и говорю – прямой ты князь, слишком прямой. Ну да ладно. Так что про Мишку-то скажешь?

– А что сказать? – пожал плечами Мезецкий. – Не хуже других прочих. А может… – задумавшись, загорелся вдруг князь. – Может… даже и хорошо, если Мишку в цари? С одного боку – ничем себя не замарал, молодой еще. С другого – покойной царицы Анастасии Романовны, законной жены Иоанна, родич.

– Погодь, погодь, Иван Никитыч, – спохватился Данила Иванович. – Это как же получается-то? Сели мы тут втроем, бражки выпили, да и решили по пьяному делу – мол, хотим Михайлу Романова на престол возвести…

– А ты, Даниил Иванович, как хотел? Чтобы, значит, небеси разверзлись, да хор архангелов вострубил? – хохотнул Шереметев.

– Ну, как нам из него царя сделать? – спросил Мезецкий.

– А как его сделаешь? Воевать надо, – пожал плечами боярин Романов. – По другому-то – никак…

– Воевать-то – оно понятно, – вздохнул Данила Иванович. – Только где людей брать, оружие? Про деньги-то уж и не говорю… Как мы войско-то в бой поведем?