Читать книгу бесплатно Двери самой темной стороны дня прямо сейчас на нашем сайте wow-guides.ru в различных форматах FB2, TXT, PDF, EPUB без регистрации.

Ты всегда думал, что даже в крайностях нужно соблюдать меру. У тебя за плечами опыт тысячелетий, ты здоров, тренирован и тебе повезло иметь хороших учителей. Но когда везение из приятной оплошности обстоятельств становится базовым элементом твоего выживания, нужно менять экологическую нишу. Книга является самостоятельной сюжетной линией опубликованной ранее дилогии «Щепоть зеркального блеска на стакан ночи».

Сен Сейно Весто

Двери самой темной стороны дня

Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами.

© S. Vesto. 1997-2024

© S. Vesto. graphics. 1997-2024

1124-2

Глава 1. Холодные Озера. Семь граней летнего утра

1

В сумрачном тесном коридоре все дребезжало и громыхало, как в старой консервной банке с остатками какого-то барахла. Несло горелым маслом и пылью. Сомкнутую линию откидных металлических сидений рядом, на которых, надо думать, в другое время смирно восседал дрессированный прайд тяжеловооруженных рослых гоплитов, занимал сейчас обрез пыльного шланга над оборванной проводкой. Под сиденьями тускло желтела горсть стреляных автоматных гильз. Гоплиты, наверное, тоже сидели, все уставившись в одну точку и в ожидании работы пережевывая про себя пару своих нехитрых мыслей. Все это выглядело давно забытым, лежалым и пошлым, как коробка последних новостей. Логическими экскурсиями на тему куда катится этот мир здесь точно не занимались.

Перед сиденьями громоздил один свой неподъемный сустав на другой агрегат, напоминавший опорную установку крупнокалиберного пулемета. Пулемет нависал тут, должно быть, черный, масляно поблескивавший, уверенно отсвечивавший, невероятно тяжелый и неповоротливый, с полным боекомплектом увесистых округлозубых патронов, с удобной грифленой рукоятью, его с большим трудом втиснутый в отсек ствол все время упирался ребристым бубликом дульного тормоза в створки бортового люка, предназначенного с натугой распахивать и строчить на полном скаку. С тем же успехом, впрочем, это могло быть опорной установкой телескопа для ближайшей обсерватории.

Было холодно. Пыльный клепаный пол то и дело куда-то проваливался, сердце, обрываясь, проваливалось вслед за ним, и в животе сразу начинало знакомо и противно сквозить. На каждой встречной яме плоское до икоты холодное гладкое седалище било по заду, перед носом, нагнетая атмосферу, беспокойно прыгал ремень карабина. Он вздрагивал под потолком на стальном тросике, и в такт ему вздрагивал весь коридор. За стоявшим в ушах нескончаемым ревущим монотонным гулом все время казалось, что кто-то рядом, еще неразличимый, срывая голос, дергаясь лицом и теряя последние остатки самообладания, пытается докричаться, а где-то тянет и тянет жилы надрывная симфоническая партия. Из-за спинки кресла впереди дальше в приоткрытую дверцу высунулся незнакомый шеф и показал растопыренную пятерню. Ноги отяжелели сразу, от пяток до поясницы. Полусонно помигивавший до того всю дорогу Гонгора напрягся, сделав хороший вдох. Он сидел, прижав затылок к стене, заставляя себя дышать глубоко и спокойно, потом поднялся и осторожно, придерживаясь рукой за выступавшие ребра ближайшей стенки, прошел по клепаному полу к люку. Пол качался из стороны в сторону, всё, что висело в коридоре, качалось вместе с ним. Тяжелый люк с натугой ушел в сторону, оставляя после себя ничем не прикрытую пустоту, и в провонявший химией сумрак ворвался ослепительный поток света и ледяного воздуха.

Едва прикрытый снегом, мимо медленно проплывал широкий отвес скалистого выступа. Под ногами, на самом дне бездны далеко внизу за легкой дымкой двигались неровные тревожные тени. Они прыгали через завалы камней, проскальзывали сквозь горные трещины и исчезали в подшерстке леса. От этого воображение приходило в отчаянье. Оно билось в истерике, начиная с момента первого щелчка карабина.

Стывшее перед глазами безмолвное видение опасного дикого зверя, настигнутого грохочущей тенью, исчезло. Его задернула завеса из слепящих небес, камней и грохота, в последний раз дрогнув, оно ушло, тускнея неясным силуэтом бесполезного сожаления. Чужая закоченевшая боль лежала на снегу пятнами черных раздавленных ягод, и смертельно раненному волку оставалось только молча стоять и смотреть, как весь сияющий мир вокруг неторопливо накрывает собой одна огромная тень. Он больше не делал попыток спрятаться, укрыться от нее на ровном почти бесконечном белом пространстве, вспарывая собой гребни девственно чистых барханов, скачками по прямой уходя по синим сугробам к далекому остывшему пятнышку солнца, роняя на снег черные капли и все чаще заваливаясь на один бок, запрокидывая голову и пытаясь дотянуться, клыками достать залитое кровью бедро. Но сил на это уже не было…

Наверное, он тоже был в чем-то жесток. Опасен и по-своему умен. Таковы правила игры. Наверное, в нем тоже жили свои представления о том, что будет после него, – о том холодном, диком, живом, что теперь покидало его, неуловимо, не оглядываясь, уходило вперед без него и которое ему никогда уже не догнать. Он тоже, наверное, остро и по-своему, очень по-своему понимал добро, этот умный и дикий зверь, которого здесь никто никогда не сможет понять до конца. Возможно даже, что ничего этого не было, ничего он там не старался понимать, а просто действовал так, потому что жил, но помимо непереносимой боли – теперь у него была возможность это почувствовать – его касалось что-то еще. То, с чем он не смог бы совместить себя и свое представление о том, что будет после него, ни при каких обстоятельствах. День для пилотов выдался удачный. Удовольствие, правда, было неполным, застреленного волка – или не застреленного, может, раненного только – так и не нашли. Со стороны взгорья имелось множество прикрытых снегом глубоких трещин.

Гонгора хорошо помнил, как это смотрелось со стороны. Некогда в памятные не слишком ласковые времена на парашютных прыжках он пару раз замыкал группу по расстановке «корабля», и сзади во всех подробностях был знаком с тем, что делало это пустое пространство со здоровыми и наглыми парнями у рампы, такими уверенными в себе внизу и суетливыми и мертвенно бледными здесь. Этот вид иссеченной порогами и трещинами затуманенной пропасти прямо под ногами производил на новичков такое впечатление, что протокол предписывал автоматическое срабатывание прибора, срывающего блокировку с основного купола.

Рассказывали, на сборах особо восприимчивый новичок под непосильным грузом новых впечатлений так и свистел прямо до самой земли, забыв и свое имя, и про кольцо запасного парашюта и вообще про существование «запаски», когда прибор не срабатывал. Говорили, это случалось. Если сложили неверно, мероприятие висло колбасой.

Еще песчинкой могло заклинить замок или забыли пристегнуть карабин. (…Гонгора выпрямился, стал ровнее, упираясь рукой в косяк, поднял глаза к потолку и еще раз подергал за ремешок карабина.) Потом шли сюжеты. Если бы их не зачитывали официально, на них можно было бы строить историю болезни.

Пытаясь распечатать у себя на животе парашют, кто-то голыми руками разрывает корпус аварийной части. Кто не видел, как этот корпус выглядит и из чего сделан, замысел не оценит. О том, что всё работает одним движением кольца, успевают вспомнить далеко не все. Точнее сказать, никто не объяснял, как такое возможно. Впрочем, смысл сюжетов понимал даже бестолковый. Гоногору уж точно обмануть было трудно. Если послушать, что рассказывали и зачитывали, можно было подумать, что прыжки устраивали исключительно в целях сокращения численного состава боеспособных сил. Тыча вилкой в разобранный на «столе» пучок строп, Гонгора не верил ни одному слову.

Прыжок при повышенном ветре. Приземление более или менее удачно, но подняться на ноги не дал ветер. Он вел купол в сторону, тот, надутый, как парус, делал всё, чтобы бульдозером утащить к воде с камышом и тиной. Парень упирался, пока были силы, проскакал на четырех ногах через поле, так и не сумев подняться и погасить купол. Говорили про погодные условия, про бдительность, еще про что-то, а у Гонгоры перед глазами стоял купол, скачущий в камышах, и широкие лямки обстоятельств, не дающие поднять голову и вытащить ее из воды и тины…

Гонгора попробовал носком железку, валявшуюся под ногами, пытаясь затолкать под сиденье, чтобы не мешала; салон бы стоило прибрать. Он еще раз проверил рукой лямку грузового ранца у себя на заднице. Тот неудобно болтался под сложенным парашютом, но тут выбора не было. Он проверил контейнер на груди, стандартные замки, к которым обычно крепились зажимы «запаски», уперся ладонями в обшарпанные ледяные края люка и, заранее прищурившись, осторожно выглянул за порог.

…Нужно сказать, присутствие девушек-спортсменок помогало не очень. Они были наглядно спокойными, уверенными и немногословными, сидели на краю пропасти и беспечно покачивали стройными ножками в пустоте, глядя на которую отключалось сознание. Их подсаживали к новичкам, и не трудно было догадаться, зачем. Когда приходила очередь мужчин, всё выглядело не так здорово. Кто-то мешком вываливался за порог, когда подкашивались ноги, кто-то выдергивал кольцо прямо в салоне, но в транспорте не оставалось никого. Протокол предписывал сильный толчок ногой от порога. Если на выходе что-то цеплялось к транспорту, помочь уже было сложно. Про протокол забывали с началом движения винтов.

Но Гонгора не был бы самим собой, если бы в самый неподходящий момент в нем не проснулся великий экспериментатор. Он тогда впервые уложил купол и не допускал мысли вернуться назад, не выяснив, как это работает. Он смотрел, как топтался у порога с видом на синюю пропасть сосед, приседая и не попадая, не в силах установить ногу на край парапета; он смотрел, как ветер рвал одежду с рукава инструктора и как его рука нетерпеливо отправляла за порог одного за другим всех, кто остался. Тряся расстегнутыми замками спортивного «рюкзачка», небрежно накинутого на плечи, с утра озлобленный инструктор стремился побыстрей вытолкать всех за дверь, он был как хирург, спешащий закончить норматив ампутаций на день. Гонгора видел его и видел себя, свое будущее положение, ничем не блиставшее, может быть, даже такое же эпически бестолковое. И решил подойти к делу иначе. Хороший разбег обещал хороший прыжок. В пропасть лучше шагать сразу.

Отступив и уйдя в самый конец салона, он подобрался, как стайер на стартовой линии, когда время останавливается, всё замирает в ожидании выстрела и мир сжимается до размеров главного смысла жизни. Все были так заняты, что, когда это случилось, было уже поздно. Сохранить координацию движений. Все, что требуется. Так он это видел.

Сохранить координацию движений на практике оказалось сложно. Пол качался, выход менял положение, порог ушел из-под ног совсем не там, где должен был, и плечо задело край люка. Гонгора не раз и не два пытался восстановить в памяти, что следовало сразу за порогом, но память каждый раз подсовывала засвеченные кадры. Его развернуло так, что он тут же потерял верх и низ. Как выдернул кольцо, он не помнил, но после рывка обнаружил себя в крайне неудобной позе мухи в паутине. Приземление в таком виде гарантировало не только ушибы. Он смотрел, как приближается земля и трава, добела выгоревшая под солнцем, ожидая, когда реальность вернется на место, с ней на место вернется зрение и он сможет всё обдумать еще раз в более спокойной обстановке. Он не разбился тогда только потому, что сумел выбраться из паутины строп как раз когда нужно было собрать ноги вместе, чтобы встретить удар о землю. Если бы стропы не вернулись на место, уже совсем близко от дикой травы, тот прыжок, скорее всего, и был бы последним.

Из-за спинки кресла вновь выплыло гладко выбритое лицо. Наушники на голове пилота и большой палец, показывавший направление ветра, двигались нарочито медленно. Они словно ставили на вид за попытку выйти за пределы разрешенного. Они словно делали упрек за выход за границы установленных рамок. Они словно говорили, что его присутствие терпели в салоне лишь по одной причине, что этим наушникам хорошо заплатили. Они выражали свое презрение. Скучающее лицо пилота не выражало ничего. Всю предполетную подготовку и весь полет Гонгора хранил невозмутимый вид, но знал, что никому не стал бы жать руку ни при каких обстоятельствах. Он знал, что при других обстоятельствах для кого-то дело могло закончиться больницей. Сейчас лучше было сосредоточить себя на главном.

На пороге в совсем другой мир.

Сердце медленно бухало где-то на уровне ключиц. Будет славная охота, сказал он себе. Это первый случай в практике нашей стаи…

Он подумал, что камней слишком много. Слишком опасно.

Щурясь в яростно свистящем воздушном потоке, он в десятый раз бросил взгляд на локоть, где горели красные бусинки высоты, на лямки парашюта с подвешенным контейнером, на прижимной механизм зажимов уже давно устаревшей системы, проверил, как сидела на бедре тяжелая рукоять ножа (рукоять на всякий случай прижата к ножнам мягким кольцом), резко выдохнул и обеими руками выбросил себя за порог, уже задохнувшийся, раздавленный ударом о мокрую стену потока света.

Он не переставал думать над тем, что чем выше забираешься, тем больше шансов остаться там навсегда. Но человек словно другого не ищет. Говорили, наибольший бум заявок на право восхождения на Эверест, весьма дорогостоящих самих по себе (что-то около восьми-девяти грандов), устойчиво приходился как раз на сообщения о гибели на его склонах других альпинистов. Здесь было над чем подумать. Сидя у костра с горячей кружкой в руках, мысли лезли размером с книгу.

Но вот тебе вересковое поле, то есть взгорье, весь цвет редких случайностей и исключительно редких обстоятельств. Веер совпадений Они делали черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы.

Сошедшее с нарезки воображение рисовало один сюжет исхода за другим. Оно мало было приспособлено к переходам подобного рода, и теперь рисовало трагедию за трагедией. Предстояло, промахнувшись мимо берега, то ли погрузиться в жутко глубокие и чудовищно холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, из намокшей одежды и паутины купола, гигантским блеклым мегатойтисом идущего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустого скалистого берега, по дороге все же очень удачно утопив грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко слоняясь меж космических рыжих сосен. Но все равно по-настоящему проголодаться здесь не дадут. Не в этой реальности. Его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а потом утомительно долго искать подходящее дерево…

Голубая глазница ложбины с озером на дне была стиснута меж камней и стены леса. С высоты птичьего полета она выглядела фрагментом черепа. Она словно делала сноску. Сверху все выглядело нарисованным.

Безжизненное озеро тихо играло изумрудными бликами, на зеркале воды лежали облака, нужно было подготовить ноги к удару, но он никак не мог угадать, где сядет. Промахнуться было нельзя. Здесь всего было слишком много, пространства и пропастей, – неприступное злое ущелье надвигалось, обещая катастрофу. Далекие пятна прозрачных горных хребтов рухнули за горизонт.

Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро летело навстречу, как паровоз. Что-то не все в порядке здесь было с рефракцией. Нереальное озеро горело синим, лес тонул в черном, тянуло крепким сквозняком, все ближе снося к голому гранитному отвесу. Не без усилий разминувшись с лысым утесом, Гонгора поддернул неповоротливую стропу и направил сомкнутые стопы прямо к песчаной озерной отмели. До короткой извилистой косы оставалось совсем немного.

Просочились в игольное ушко, подумал он, выбирая момент, чтобы поддернуть стропы. Наклон купола смягчал посадку и давал шанс устоять на ногах. Прямо под ним из шапки листьев торчали иссохшие пальцы сучьев, за ними начиналась вода. Даже если все делать вовремя, места может не хватить. Он бросил взгляд вниз, постучал краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам.

Он провалился мокасинами в податливую серую крупу песка, поднялся, сделав несколько шагов, натянул лямки, гася надутый парусом купол. Это был его эверест. Повод качать подбородком и заносить в анналы. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже устоял на ногах.

Раздевшись по пояс и разложив все на песке сохнуть, Гонгора с некоторым недоумением огляделся. Было не просто объяснить тут присутствие неких плоских клепаных частей, то ли обломков вертолета, то ли не до конца сгоревших в слоях атмосферы деталей орбитальных модулей. Они проглядывали местами из травы оплавленными краями и лежали явно давно. Он собрал стропы косой, затолкал в отдельный чехол и огляделся еще раз.

Пахло здесь удивительно хорошо.

Воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Шмели тяжелыми геликоптерами перебирались с цветка на цветок, далеко на пределе слышимости что-то монотонно гукало. Птицы звенели, мотыльки слонялись. Мух пока не было. Пахло хвойным лесом.

Кедровый лес нависал над неподвижной водой, за отмелью начиналась отвесная стена. Она тоже нависала над водой и нигде не кончалась. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется прямо сейчас, вот с этой минуты, с его появлением. Выбор сделан. Так далеко он еще не заходил. Здесь пахло смолой и сумерками древнего леса. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.

Было необыкновенно уютно еще oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и булькать вода. Это стоило отметить. По большому счету, жизнь содержала совсем немного таких переходов в иное состояние, которые можно было отнести к числу личных эверестов, и к каждому из них Гонгора относился, как к мечу самурая. Он собирал их по одному всю жизнь и всю жизнь видел смысл только в них. Их начало обещало незнакомый конец.

Задрав голову, Гонгора окинул взглядом стены, подпиравшие небо. Следов огня не будет, сказал он лесу. Пара снежных вершин дальше, как бы совсем близких, подчеркивали утро нового дня. Заповедник теней радовал глаз. Надо было остыть.

Расшнуровав, он выгреб из контейнера упакованный горный рюкзак, из рюкзака достал спальник, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Сегодня особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался. Потом сел лицом к единственному выходу из ущелья, достал с бедра нож и принялся за работу.

Не покидало не очень внятное ощущение.

Так бывает, когда тело уже проснулось, но мозг еще спит, и ты знаешь, что рядом никого нет, это только игра валяющего бревно подсознания, но ты оттягиваешь момент, когда сюрреализм растает и ничего уже будет не вспомнить. Все так странно, что ты не хочешь никуда всплывать, поверхность сознания рядом, но ты оттягиваешь этот момент, прежде чем все станет тем, чем было всегда, и от той игры останется только тень сожаления.

Не до конца осознанное неудовольствие вызывал некий дискомфорт. Элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, она была, как взгляд другого мира, словно злая усмешка жестокого художника. Будто что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то уже не хватало. Как тень, которая смотрит не туда, куда нужно. И то, что воспринималось как наклон шеи юной девицы, на деле было крупным профилем безгубого рта старухи. Сознание еще топталось, но спина уже тихо ныла. Она чувствовала не запертую дверь.

Гонгора больше не сидел, управляя костром и слушая тишину. Он оделся, вернул свой элитный кукри на бедро и снял закипевший котелок. Птицы молчали.

Ветра не было вовсе.

За пустой каменистой отмелью под прикрытием леса стоял сильный лохматый зверь, седой кербер, могучий и угрюмый, с пепельной шкурой, развитой грудью, плотно сомкнутыми губами, сосредоточенной угольно-черной мордой и налипшими к пушистой щеке опилками. Высокая трава скрывала его почти целиком, и широко расставленные мощные лапы выдавали спокойное ожидание и готовность к эффективной атаке. Глаза горели холодным зеленым огнем, и те, кто знал, что это значит, в этот момент обратились бы с советом всем выбрать другой берег. Он приходил в состояние раздражения без перехода и без перехода нападал, минуя все предписанные для других языки жестов. Зверь смотрел, медленно размахивая пушистым лисьим хвостом, в одном направлении, наблюдая за сидевшим у огня силуэтом. Он не отреагировал никак, когда, вынырнув из зарослей папоротника, на отмели показались два других.

Один, пониже, постарше и почти совсем седой, шагал, держась у самой воды, гремя прибрежной галькой. Он шел, обратив лицо к другому берегу и никуда не спешил.

За ним, сильно отстав, шагал, размахивая рукой, интеллигентного вида мрачный парень с мокрым лицом. На прямом носу сидели солнцезащитные очки и которые, видимо, сидели у него на переносице не так, чтобы очень охотно, так что время от времени он с размаху хватал их большим и указательным пальцами за грань и возвращал на место. Этот выглядел гораздо менее свежим и гораздо более встрепанным. От него почти валил дым.

– А чего на этой стороне? – громко произнес, ни к кому не обращаясь, пожилой мужчина.

Шагов за десять еще стало слышно, как берег настигает, надрывается тонкими голосами и плещет железками некий блюзовый мотив. Фон был абсолютно неуместным. Мужчина ступал в его ареоле, как Сальвадор Дали у врат чужих снов.

– А чего не там?

Мужчина шел, словно дышал свежим воздухом, его спутник откровенно отплевывался, расстегиваясь и дыша, как загнанная лошадь.

– Я же говорю, не умоем, так зачешем, – сказал пожилой мужчина. Он смотрел на чехол авиаконтейнера в траве и собирал морщинки в уголках глумливых глаз. – Всех зачесал верблюдом?

– О да, – ответил Гонгора. – Насмерть.

– Твое упрямство и на мирные цели. Мы по дыму увидели.

С удовольствием глядя на покрытое морщинами лицо, тоже улыбаясь в ответ, Гонгора крепко стиснул, точнее, попытался крепко стиснуть тяжелую каменную ладонь. Это лицо было одним из немногих, которое стоило видеть, когда сверху падала точка бифуркации и ты не знал, как будешь выглядеть в глазах вечности. Это была реинкарнация Зено Китийского, которая только пыталась морочить голову, прикидываясь лесником, но Гонгору ей было не обмануть.

Его всегда удивляло, как местные ковбои от коренного населения, делавшие все голыми руками, умудрялись еще грамотно трогать струны гитары и при этом ничего не ломать.

– Вы рано. А бандит где?

– Заповедник же, – объяснил дед. – Говорю: надо забрать. Пока не съели.

– Ну, и как успехи? – спросил парень, сжимая ладонь Гонгоры. Он пристально всматривался в глаза, словно видя за ними пересеченную местность и превосходящего числом противника. Это была его манера – пялиться в глаза и цитировать мыслителей времен и народов.

– Хороший пилот.

Парень кивнул, соглашаясь.

– Хороший. Только не стой к нему спиной.

Он нажал на кнопку диктофона в кармашке у себя на поясе, и сразу стало тихо.

– УЛИ-ИСС!.. – заорал вдруг дед так, что у обоих заложило в ухе. – Тебя все уже видели!

После некоторой задержки из-за кустов рядом – за спиной и совсем не оттуда, куда глядел дед – скучая выбралась, махнув пару раз для вежливости пушистым хвостом, матерая особь кавказской овчарки чересчур крупных размеров даже для этих зверовидных созданий. Серый зверь остановился, мощно встряхнулся, гремя железом зубастых ошейников, разъезжаясь лапами в стороны, и неторопливо направился, раскачивая загривок, к людям.

– Не слушает ни Черта, – сообщил дед. – Помнит, но ни Черта не слушает.

Какое-то время все с одинаковым выражением смотрели на зверя, который никого не слушал, потом стали говорить о погоде. Присаживаясь ближе к воде и полоща руки, дед подробно перечислял соломенные плетеные циновки, до которых «Лисенок» успел добраться и распотрошить, потом названия книг из своего собрания, до которого добраться давно хотел Гонгора. При этом дед давал ценные рекомендация и сообщал последние новости. Болтун дед был тоже редкий. Переспорить его было подвигом, достойным народного эпоса. Всё тщательно взвесив, небольшой привал решили сделать здесь.

Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги, но, посидев и послушав, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам в тень. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.

Гонгора, вспомнив о деле, принял соответствующее моменту выражение лица. «Прошу к столу». На полусогнутой руке у него висело полотенце.

– Я что хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня, когда напарник отправился к озеру мыть руки. – Все забываю. Я имя его хотел спросить. Все время из головы вылетает. Уже два раза спрашивал.

– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги ломоть отварного мяса и аккуратно разливает по кружкам из котелка чай. – Зовите его так. Кажется, он это любит.

Дед кивнул, словно оправдывались его самые мрачные прогнозы.

– Куда это ты, говорю, с таким лицом собрался, радость моя? Что же это вы меня, говорит, обижаете. Я, говорит, заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся он, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной голландской банки тушеного мяса.

– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Гитарист и скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.

– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.

– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он представил себе, как бы все это могло выглядеть.

Дед с сомнением качнул подбородком.

– Найти, за что дернуть… – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Слышал, что на границе делается?

Гонгора никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал.

– Он в шахматах молодец. И даже на задницу посадит. Если хорошо попросить.

– На чью задницу? – не понял дед.

– Ладно, – сказал Гонгора. – Вы хлеб не забыли?

Штиис на корточках сидел неподалеку на песчаном пляжике, по локоть закатав рукава, погружался обеими ладонями на дно и к чему-то прислушивался. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему. Дед положил в рот большую шоколадную конфету.

Жуя, он подсыпал в чай сухих сливок и принялся размешивать. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным Штиисом и не видел его.

В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.

– А что делается на границе? – спросил Гонгора.

– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением заключил дед, глядя поверх своей кружки.

Он положил в рот новую конфету и пригубил.

Рядом возник отлучившийся куда-то Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени. Когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживать себя, перестать чувствовать, как подминают, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается. Когда можно, просто лежа под звездным небом, совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги пространства вокруг, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть. Хотя с другой стороны, где же их еще надевать… За столько лет надел впервые. И еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже умер, – поутру выползать из спального мешка на свежий лесной холод и проваливаться в нирвану, обоняя присутствие диких нетоптаных трав, изнемогших целебными соками, постоянно чувствуя спиной оставленную не запертой дверь и тяжелое, нечеловеческое, древнее внимание огромного дикого леса в ней… И вот только тогда – тогда можно уже не замечать крадущихся шагов ночи. Тени, подбирающейся к рвущемуся огоньку, но время ее будет недолгим, коротки еще ночи, – и, хорошо зная это, она будет молча стоять рядом, стоять над душой, не давая спать, тихо переливаться пылью звезд, и это хорошо, так правильно, потому что на многие километры и километры вокруг не найти ни одного лицедея в дорогом костюме и нумизмата с широким затылком. Они рождаются в бетонных коробках, говорит Зено. Умирать они тоже предпочитают там, время вне их – лишь переход от одной коробки в другую. Словно в этом их предназначение. И по всему, так оно и есть.

– Люди, – очень серьезно произнес Штиис, приближаясь. Он пальцами сбил с подбородка капли воды. – Показалось, может… На той скале, по-моему, кто-то есть.

Работавший до того челюстями дед медленно поднял обветренное лицо. Его чуть скуластые заросшие редкой щетиной коричневые щеки больше не прятали иронию. Теперь это было лицо вынужденно тренированного человека, привычного к законам леса и его поворотам. Гонгора знал, что тот работал над своим телом, как работают над своим оружием, – всю жизнь. На дороге у него лучше было не вставать.

Он слышал, что раньше, давно, дед был не то инструктором, не то штатным экспертом по выживанию, и его библиотека оказалась здесь в лесу не просто так. О прошлом он вспоминать не любил.

Дед вернул горячую кружку в траву и всмотрелся в ближайший утес. Утес наполовину спрятался за рыжими искривленными стволами деревьев. Лес висел на отвесных склонах и не падал. Страшно было подумать зависнуть там без страховки.

– Это тебе в самом деле показалось, – сказал дед. – Никого тут быть не может.

Штиис, прочтя надпись на картинке, аккуратно развернул конфету.

– А правда, что здесь чужаков не любят?

– А где их любят, – ответил дед.

Пригубив и решив не торопиться, он выбрал другую шоколадку.

– Ты про каких чужаков спрашиваешь? Коммерсантов не любят, это верно – просто не выносят. Археологов – эти все норовят последние могильники распотрошить.

Не спится им, понимаешь, пока есть еще на свете не тронутые могильники. Приезжают. Копаются в пещере, как у себя в огороде, достают палец. Палец оказывается доисторическим. Новое словно в антропологии. Специалисты бьют на кухне посуду. Тогда что они делают. Называют эту самую пещеру своим именем, аккуратно заточенным под свою нацию, а местного доисторического предка называют именем пещеры. Как выясняется, новый вид разумных. Все аплодируют. В мире шум. То, что у той пещеры несколько тысяч лет свое имя и имя то коренного населения – ни слова. Ни в одном научном издании. Потому что дано неприоритетным населением.

– Да, – кивнул Штиис, – слышали. Хомо Аю-Ташиус. Человек из Камня Медведя. Так должно было быть.

Дед сделал глоток.

– Спрашивается, как нужно относиться.

Штиис сказал:

– Долина Афар, Африка. Местное название. Находят «Люси». Возраст три миллиона лет. Первый гоминид, кто встал на ноги. Международное название: Australopithecus afarensis, «южный человекообразный примат из Афара». Находят другого родственника, международное название: Australopithecus deyiremeda. «Дейиремеда» – «близкий родственник». На языке местной народности. Смысл тот, что кто контролирует информацию, тот контролирует доступ к ресурсам географии. Статус режима.

– Смысл тот, что приоритетная нация дает приоритетные названия. Неприоритетная их иметь не может, потому что «ее нет». Публичное обсуждение скандала запрещено. Основание то же. Коренному населению запрещено даже называть себя коренным населением. На том же основании. Суррогат, который подсовывают, вроде реагента. Всё вместе называется ассимиляция неприоритетного населения. Нет этнической культуры – нет проблемы.

Все замолчали. От политики подташнивало даже местных мурзилок.

Штиис сел. Гонгора смотрел на утес и словно мысленно прокладывал маршрут со страховкой и без.

– Лавочников не любят, новиков – этих до помутнения рассудка. Да те и не суются, разве только под охраной и не дальше отеля. Попоносов, если не босый и без ножа. Тебе просто нужно знать, что это чужая территория. В биологическом смысле. Недавно нашел кабаргу без пупков – двадцать четыре штуки, уже подгнившие. Спрашивается, как нужно отнестись.

– И волк не тронул? – спросил Штиис.

– Слушай, – сказал, обращаясь к Гонгоре, дед, – нет чего помягче? Сидеть же невозможно.

– Не капризничайте, – сказал Гонгора. – Кому-то надо преодолевать трудности.

– Но к интеллигенции спокойны. Хорошо относятся к интеллигенции, и обсушить, если надо, и напоить. Студентов тоже не трогают. Здесь это первый вопрос: что везешь?

Дед поднял глаза на Штииса, ткнул в него коричневым пальцем и вознес кружку на уровень глаз.

– И не моргнув глазом должно ответствовать тебе: турист я, дяденьки, скалолаз. Дышу свежим воздухом и смотрю на горы – мешок сухарей и коробка спичек в рюкзаке моем. Посмеются тогда дяденьки, выпьете вместе чашку чая и пойдете каждый своей дорогой. Ну, а если не разойдетесь, то искать никто не станет.

Гонгора заворочался, устраиваясь удобнее. Он был близок к тому, чтобы провалиться в дремоту. Лис рядом с безразличным видом наблюдал за полыхавшими ветвями. В лесу стало тихо.

Дед приложился к кружке, качнул подбородком, ощутимо удивляясь качеству напитка, и приложился еще раз. Было видно, что вкус такого чая он давно забыл.

– Это, конечно, если тебе повезет и ты не нарвешься на трезвых дагов. Вот тогда будет полный и сердечный «хэллоу».

Дед бережно пристроил кружку у костра, ухватил с салфетки мясной розовый кус побольше, проложил парой ломтиков грубого ржаного хлеба и мощно откусил.

– Есть тут у нас и свои апачи, и свои маниту, – произнес он не очень внятно. – Вот ведь какое дело, – сказал он потом назидательно, не переставая жевать. – Как радио в тайгу провели, так народ сразу задумался о смысле жизни. Теперь только в таком русле. Что самое интересное: транслируют специальное сообщение, кто-то называет себя то ли Дьяволом, то ли Чертом – и начинает делать обзор международных новостей. Рассказывает, как надо жить. Учит, значит, жизни. И ни одного слова, приятного ушам властей. Спрашивается, как нужно относиться. И где такое случается, там всё – заканчивается прошлое и настает она, та самая концепция с будущим. Вот только никто там уже не живет. Не могут.

Помолчали. Помолчав, отдались трапезе, и некоторое время все были так заняты, что едва не прозевали ключевой момент с переходом Улисса к военным действиям, у которого уже иссякло терпение смотреть и которому надоело, что вокруг его банки с мясом собралась масса сопровождающих лиц Его каша и мясо не хотели остывать, и он с крайне неприязненным выражением следил за метаморфозами расходного материала. Насилу усадили. Уложив его по другую руку, Гонгора принялся рассказывать про идею криоконсервации и о концепции будущего как движущей силы всего биологического вида, Штиис, приготовившись было послушать, соскучился, пролил на себя чай, и на какое-то время всем стало не до застолья; в общем, так, сказал дед, сейчас закругляемся, потом короткий отдых.

Штиис протягивал губы трубочкой к обжигающему краю кружки, Гонгора, растянувшись на спальнике, подпирал кулаками щеки и играл с торчавшей у носа травинкой, щурясь на ее острый кончик, как сквозь прорезь прицела. Ни тот, ни другой никуда закругляться не собирались.

Вконец осоловевшего Улисса окончательно развезло, он протянул свои ступалища вперед и, не просыпаясь, мягко и грузно опрокинулся на бок. Это было надолго.

У меня мурашки от этого озера, поделился впечатлением Штиис. Продолжая поднятую тему, он поднял камушек и кинул в воду.

Расслабься, сказал дед. Оно пустое.

Откуда вы знаете, ответил Штиис. Может, тут у вас в озере диплодоки водятся. А мы тут чай пьем.

Не водятся, сказал дед. Тут не водятся. Я бы знал.

Если в озере ничего нет, то кто-то все это съел. Самое естественное объяснение.

Я слушаю и потихоньку когнитивно деградирую, признался Гонгора.

Если в озере нет диплодока, то, значит, это кому-то же нужно. Штиис выглядел озабоченным.

Говорят, это вулкан раньше был. Гранитный разлом. Трещина в магматической породе, страшно глубокая и пустая, как я не знаю что. Купаться не стоит.

Потом дед лег на бок, устраиваясь удобнее.

– Опять к роси, – произнес он непонятно, глядя на Гонгору.

– Опять.

– И он тоже?

– И он.

Дед шмыгнул носом.

– Вы двое никак не найдете, где свернуть себе шею.

– Вы слышали о проекте криоконсервации? Часть территории отводится под зеленые зоны с закрытым доступом с банками зародышевых клеток всех живых организмов Земли – на случай непредвиденных обстоятельств.

– Я слышал об экспериментальной биостанции здесь в заповеднике, которая будто бы ставит эксперименты на детях. Только ее никто не видел. Тоже – на случай непредвиденных обстоятельств.

– Говорят, сюда астероид какой-то несется. А вся эта космическая защита с превентивными запусками и смещениями – полная ерунда, которая работает только на мелких объектах. По достижении такого объекта определенной критической массы эффективная дефлексия возможна только при обнаружении объекта не позднее чем за несколько лет. А такое почти невозможно.

– Вы вовремя. Границы только закрыли. Слышали про военную технику? Туристов вроде вас раздели, обули, затолкали в рот кляп и еще дали пинка для придания нужного ускорения. А потом еще прислали счет по какой-то новой статье за попытку нарушения условий уникального эксперимента, конец цитаты.

– Говорят, так теперь не только здесь.

– Говорят, это только начало. Какой-то процент планеты – под проект криоконсервации и заповедники, а тех, кто упрямится, сильно попросят. Резолюция ассамблеи.

– Добро пожаловать в будущее, – сказал Штиис.

– Уже просят, – сказал дед. – Даже не оставляют выбора. Все издержки и переезд оплачивает какой-то частный фонд.

Дед покачал головой.

– Как называется, когда суют свой член туда, где работает гильотина?

– Placehacking. А тех, кто сует, – placehackers. Мы же осторожно.

– Вас убьют там к Черту.

– Может, нет. Потом напишем книгу в соавторстве с вами. Вас привлекут за соучастие, а нас повесят, но не сразу. В гуманном обществе такие вещи сразу не делают. Удовольствие растягивают. Событие в истории планеты. Можно сказать, нашему и только нашему поколению уникально повезло. Всю жизнь будем жалеть.

– Ну, положим, это только вы будете страдать. Большинство даже не слышало. Вы еще самого интересного не знаете. Мне шепнули на ухо, что на самом деле границы закрыли далеко не для всех. Что будто бы по университетам и избранным научным центрам мира негласно под видом сбора статистических данных разослали какой-то опросник, согласно которому те, кто правильно ответил и удовлетворяет каким-то небесным параметрам, получает бессрочную визу и приглашение оставаться в пределах вот этих самых заповедников в продолжение любого время, и что будто бы вот это и есть эксперимент. И что потом – никто не знает. А весь этот проект и прочая консервация – только для отвода глаз.

Штиис сидел, задумчиво массируя плечо.

– По-моему, похоже на вздор.

– Конечно, вздор. Под этот проект намесили уже столько вздора, что можно написать книгу. Мне вот что интересно. Если весь этот вздор правда хотя бы на один процент, то кто тогда за колючей проволокой: проект или остальное человечество?

Все замолчали.

– Зеленые Зоны теперь вроде как единая система, не подлежащая вмешательству. Ни на каких условиях. И их до конца столетия обещают сделать больше.

– Непонятно только причем тут диктатор и его приоритетная нация.

– Как же, повод произвести на всех впечатление. Где-то за океаном бабахнуло землетрясение. Все, конечно, шлют слова сочувствия и помощь, этот шлет свой национальный дирижабль тоже. Потом смотрит: в CNN тема пухнет – нет, надо послать еще десять. Здесь та же картина. Когда дышишь миру в поясницу, приходится искать, где вовремя встать на цыпочки. Вон Гонгора скажет, как такое поведение называют в характерологии.

– Истероидность. – Гонгора перевел дух.

Штиис показал на него ладонью.

– В переводе на понятный язык, рядом лучше не стоять.

– Когда направляющая длань эволюции что-то подсказывает, всем лучше встать в сторону.

Все снова замолчали.

– А пешком то же самое сделать было нельзя? – спросил дед. Он с кислым видом наблюдал за тем, как Гонгора на всю длину растягивает и снова убирает в контейнер собранные косой стропы.

Гонгора невозмутимо поддернул «молнию» и смахнул с контейнера хвойные иголки.

– Можно, – согласился он. – Так же интереснее.

Границы считались неприкосновенными. Зря их такими считали. Лесник провел Штииса, и даже с рыбной ловлей, осмотром достопримечательностей и анекдотами у костра. На самом деле то, что сделал дед, граничило с чудом. Гонгора не хотел рисковать.

Он забрался в рюкзак, потом стал натягивать Улиссу на уши зубастый ошейник. Улисс терпеливо жмурился и нюхал воздух. Ошейников на нем болталось два, один был обычным вручную широко плетенным на два зуба каленым проводом, – он еще при необходимости выворачивался наизнанку зубами наружу, второй представлял собой нейлоновый фрагмент высотного крепления монтажников, сцепленный болтами и имевший два ряда недлинных заточенных винтов, которые устрашающе торчали наружу и тоже держались на болтах. Лис был не дурак подраться, и за его широкой спиной можно было спать, не опасаясь.

Дед сказал:

– Если дорогу не знаете – не спрашивайте. И никогда не показывайте пальцем. Ничего не снимайте, нигде не засиживайтесь, что дают – пейте, не разглядывая, сильно обидите. Что просят, лучше не продать, а подарить, отдадите футболку – сделаете людям приятное, денег никогда не предлагайте и никогда не торгуйтесь. Сделаете себе врагов, большое кощунство. Увидите на деревьях что-то висит – руками не трогайте, ни с кем не спорьте, ни у кого в долг не берите, останетесь без последнего, поменьше открывайте рот и больше слушайте, но никому не верьте, пьете чай – обязательно пригласите. Кружку наливайте только до половины, не больше, можете оскорбить, и не надо кричать с каждой сосны, что без оружия, – здоровее будете. А в разговоре, (как бы к слову), лучше упомяните калибр побольше, это – хорошо, народ это любит, но в разумных пределах. И никогда не говорите местное название полностью, как в карте, – говорите только сокращая. Только чужак станет говорить название полностью, у язычников это всегда зовется по-другому. И еще. Злые духи – запретная тема. Говорите о погоде. Народ такой: разденут, ощиплют и выпотрошат, искать никто не будет – даже не дернутся…

– Не суйтесь на плато, – сказал дед Гонгоре и напомнил: – Кислое озеро, три ручья, самая западная точка.

Отряхивая штанины ладонями, Зено Китийский ушел к деревьям, где из кустов время от времени появлялась лошадиная жующая морда, опасливо стрелявшая во все стороны глазом. Гонгора крутил шеей, поддерживая ладонью у себя на заду основание рюкзака, с мучительным вниманием прислушиваясь к новым ощущениям, так что всем было видно, как ему сейчас нелегко. Верхний край рюкзака на целую голову возвышался над его макушкой.

Он достал пару пакетиков, наглухо запаянных в полиэтилен, бросил один Штиису, потом извлек из набедренного кармана сложенный клеенчатый листок и углубился в изучение. Пакетик был на совсем безвыходный случай и содержал помимо пары таблеток марганцовки, бенгальских спичек, иголки с шелковой нитью и капсулы с антибиотиком несколько кубиков пищевого концентрата. Предполагалось, этого должно было хватить на неделю без снижения работоспособности. Ерунда, конечно, но однажды такая предусмотрительность его выручила, и с тех пор без этого он в горы не уходил. Гонгора затянул на контейнере ремешки и поднял глаза к отвесной стене, упиравшейся в небо. Его Лунная Тропа всегда начиналась ранним, летним, пронзительно свежим утром.

Зено казался спокойным, но словно думал о чем-то своем. Когда подводит опыт, помогает Дьявол, сказал он напоследок. Никто не понял, в какой связи.

2

Лес стал гуще и ушел вниз. Улисс чуть впереди развязной грузной трусцой волочился за какой-то пичужкой, держа нос по ветру и высунув от усердия язык. Так по просторам родных лесов, наверное, перемещается молодой волк, вынюхивая неприятности и радуясь лету. Гонгора пристроился вслед Штиису. Утреннее солнце прижаривало. Лучи пробивались сквозь разрывы в листве, раздвигали тени и нагретыми косыми столбиками упирались в пласты папоротника. В лучах блестела паутина и плавала пыльца. Все складывалось как нельзя удачно. Под правым локтем, изредка соприкасаясь со стальным содержанием ребристой рукояти ножа, привычно пело песенку, тонко звякая, колечко. Колечко было сварным и в него можно было продеть трос.

На карте Голубая Пустошь была помечена как район, где сохнет кора. Никто не знал, что это значит. Плато на высоте более двух тысяч метров, уже за зеленой чертой. Со всех сторон снежные фиолетовые плюшки вершин. Самая обычная картина, но что-то было в ней не так. Предгорья и, чуть ниже, крутобокие распадки со следами растительности служили обычным местом кормежки горных козлов, баранов и прочих козерогов. Тут они встречались, и не редко, то ли у местных охотников руки не доходили, то ли животные были как-то особенно плодовиты, но они тут имели место. Трудно сказать, что они там все жевали, ничего там, на самом плато, кроме пыльной пурги, видно не было, однако в горных трещинах, насколько позволяло судить прыгавшее в мощной зрительной трубе изображение, движение было довольно оживленным.

3

Унылая, жуткая голь.

Бревенчатый дом.

Новенькая недавно сбитая калитка.

Зарисовка на тему ожидавшейся и наконец наступившей всемирной ядерной катастрофы. Совсем рядом стояла пристройка, похожая на сарай, которая, видимо, сараем и была. Спрятавшийся в доме подозрительно гостеприимный хозяин, как их здесь называли, чухарь, обиженный какими-то неприятностями, странствующий коммерсантик неясных жизненных устремлений, чуть не силой зазывал на ночлег. Абсолютно голая мертвая земля, огороженная не струганными жердями. Дальше стояли сараи, похожие на дома. Нарочитая тишина и пренебрежение комфортом. Сморщенные заснеженные горы в перспективе. Плато. Ни души.

Вскоре, впрочем, к крыльцу подвалил сосед – пообщаться. Насколько хватало глаз, больше никого видно не было, надо думать, как раз сейчас все пережидали пополуденную сиесту с ее страшной сушью, по местной традиции, в состоянии алкогольного опьянения, каждый в своем углу. Натюрморт выглядел так, словно его вынули из съемок Апокалипсиса. Местность настолько давила, непонятно и странно, что все молчали. Все будто экономили дыхание. Это было стрессом. Гонгора с удивлением узнал в себе самые настоящие симптомы депрессии, о которой раньше только читал в специальной литературе. Он, в общем-то, не слишком жаловался на непрочность нервов, но не мог отделаться от ощущения, что от этого мутного солнца и пыльной поземки несет смертью. Поселение даже не было нанесено на карту.

Кажется, тут не просыхали вообще. Улисс торчал у забора, поджав губы, с неприязненным выражением медленно окидывая глазами окрестности. Неприязненное выражение не покидало его с самого момента, как они остались за пределами зеленой зоны. Сосед что-то говорил, Гонгора думал, как они сюда попали. Ошиблись дверью, сказал он. Дверь точно была не та, ради которой стоило преодолевать сомнения и горы. Скромное поселение с неопределенным поголовьем трудящихся застряло в каком-то своем измерении, и природа этого измерения убивала. На тупые пьяные морды у него было что-то вроде наследственной идиосинкразии. Он боролся с желанием, не откладывая, прямо сейчас взнуздать Улисса, вскинуть на плечи неподъемный рюкзак и, зажав ладонями глаза, кинуться бегом, неважно, куда, спотыкаясь и все увеличивая темп. Дело было не только в поселении. Ландшафт выглядел отталкивающим, как армейская традиция сушить на себе в легкий мороз свежевыстиранную одежду. Ладно, сказал он себе. Не завтракать же здесь.

Больше того, сложилось такое впечатление, что алкоголь здесь достать было легче, чем чистую воду. Штиис, со стонами и шипением освободившись от рюкзака, осмотрелся, плюнул и процедил что-то в том ключе, что ничего удивительного: живая особь в этих условиях способна выдержать только не расставаясь со стаканом. Сосед двигался, как на незнакомой планете, преодолевая аномальную гравитацию. Он качал головой, по широкой дуге ходил вокруг Улисса, и тому, конечно, это быстро надоело.

Соседу вдруг стало интересно: мог бы, к примеру, такой зверь вытащить из озера человека? Наверное, осторожно ответили ему. Сосед оживился. Так давай попробуем достать мальчишку.

Сосед махал в сторону болота, которое темнело по соседству. Играл там и утонул, стервец, четвертый день уже. И было в пьяных больных глазах что-то еще. Что-то, что оставляло после себя след не то издевки, не то проклятья, которое лежало на детях его детей и которое будет передаваться из поколения в поколение, сколько бы их ни было, пока не закончится время. Как реальность, в которой он дома. Там и в самом деле лежало что-то. И совсем недалеко.

4

Лес.

Это был он.

Словно первая хорошая новость с того света.

Словно глоток воздуха почти задохнувшимся. Здесь шел самый настоящий хвойный живой Лес. И отпустила смертельную хватку тоска, навсегда, казалось, на весь последний отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зеленая зона. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая. Освободившись от рюкзака, Гонгора встал на колени и стал прижиматься щекой к земле и целовать траву. Он то ли играл на публику, то ли на самом деле плакал.

Штиис смотрел на него. Понял, что это было? – спросил он. Зона бывшего экстренного контроля. Я только слышал, что они еще есть. Концлагерь приоритетных.

Акустика здесь стояла такая, что отдавался эхом даже воздух. Искривленные древние члены измятого временем кедра не спешили расти, бурный ручей под ним гремел, как после циклона, на все горы и ущелья, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться. Заросли над головой взбирались далеко вверх, к снегам и туманному поясу, дорога через перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Все притихли, когда рядом со всем этим природным катаклизмом обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он вдруг стал на редкость послушным, слегка уже пугая своей сговорчивостью, словно обещая новые неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече опускать первую часть названий. Где-то дальше лежало что-то экзотическое, труднопроизносимое, как уверяла карта, обжитое, что можно было перевести то как застывшее дерево, то как мерзлое и неподвижное.

Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее сучья у земли душили гирлянды оборванных вервий. Такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых духов. Как бы ни спешил охотник, поселенец или даже босой монах, каждый всегда найдет время повязать что-нибудь и отдать дань крепости напитка. Гонгора разглядывал горку пустой посуды под пихтой и переживал сомнения. День назад хищного вида неулыбчивый лесник-ингуш со своим пожилым товарищем (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он до конца не понял) заклинали всеми духами не соваться на перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дагах с их потомственным обычаем трясти незнакомцев.

И вот еще что, наставляли знающие люди. С этими апачи не пытайтесь договориться, разденут и разделают под орех. Как выяснилось, речь шла о каких-то полудиких охотниках. Егерь не настаивал, он рассказывал.

Делегация туристов, здоровые взрослые мужики, встали посреди леса на ночь. Всё, как полагается, костер, палатки, выпили, закусили и уснули. Ночью подъехали двое на конях, построили, раздели и ушли. На дорогу туристам собирало артельное хозяйство. Вот в таком мире мы живем.

Гонгора вежливо кивал и думал, что это единственный приемлемый путь через перевал. Старики неторопливо подливали в цветастые пиалы горячий мерзостный чай с солью и козьим молоком. Теперь объявились зеленые боевики – их так зовут местные. Кто-то зовет ополченцами. Сами они называют себя «Фронтом национального освобождения». Приезжали из управления, показали официальную бумагу с запретом называть их ополченцами. Теперь это бандформирования. В общем, постреливают.

Лесник умолкал, пробуя чай, привставал, чтобы добавить себе половником варева из просторной бадьи и поправить на скамеечке вытертую меховую подстилку. Правую руку он неловко держал у колена, высохшую, безвольно повисшую, как тряпка, ставшую такой после встречи с таежным энцефалитным клещом. …То есть что надлежит сегодня принимать во внимание и ориентироваться в соответствии? Сегодня «кофемолку» достать не проблема. Сейчас ведь как: ты ему, скажем, шкуру медведя – он тебе работоспособный еще «кугуар» или даже «носорог». Я вот тебе в соседней комнате буду сидеть – скажу, что это кабан. А городскому же все едино, если с него голову снять. С кабана, значит. Или, скажем, с яка, – медведь и медведь. Шерсть же. А «кофемолку» хаки скоро вагонами повезут, ничего не боится народ, обнаглел совсем. Стоит вот, к примеру, на дороге контрольный пост. Его ж не объехать. Ни зимой, ни летом, горы же. Так знающий народ не теряется. Берут цистерну, заливают, значит, маслом, на дно железо – для спокойствия можно даже листом металлическим прикрыть, да не стоит, так уедет. На посту подойдут, пальчиком постучат, чего, значит, везешь, а хрен знает, везу чего-то. Что сказали, то и везу…

…Народ здесь бывает разный и рассказывает разное, сейчас, правда, все меньше. Сейчас – так и вовсе на день пути никого не встретишь, кабанов разве с медведями; контрабанде, говорят, скоро конец. Об этом говорят, сколько себя перевал помнит. На днях вот грузовик в Мертвое озеро сорвался, это дальше, за обрывом, обрыв пройдете и увидите. Два водолаза ныряли – не вынырнули, нехорошее место. Не растет там ничего, и глубокое страшно. Дорогу вот теперь точно размоет, даже никакого изменения климата не нужно. Одного хорошего ливня хватит с оползнем. Один ливень уже был, так что сунутся туда не скоро, но пешком можно, почему нельзя, пожалуйста: вдоль ручья, по обрыву, потом, опять по ручью, и так до кедровника, а там напрямую до озера. Километров двадцать-двадцать пять, не больше. Кого увидите – идите спокойно, вопросов не задавайте и в глаза не смотрите, спросят чего – отвечайте загадками, не торопясь, с умом, держитесь скромно, пальцем не показывайте и веревку эту свою спрячьте, заберут веревку. Из названий ничего не спрашивайте, сами должны знать, и не говорите, что без оружия, всем об этом знать не нужно, на Озерах даже монахи пустыми не ходят, только при случае (как бы между прочим) оброните: ствол там, калибр, повнушительнее чтобы, это можно… Зверь смирный, добрый, если на голову не наступать. Дверей не ломает, так что днем ступайте спокойно. Правда, рассказывают, псы какие-то объявились. Не то лысые, не то голые, злые, говорят, – сил нет. Хитрое семя, ничего не боятся. С виду то есть нормальная собака. Лысая только, и с человечьими пальцами на ногах. Чтоб, значит, по сугробам бегать. Вот пес у тебя хороший, сердитый, большой только, здесь этого могут не понять, – с ним на медведя бы в самый раз, да только не охотник он, шумный, всех медведей распугает… А с чертовой псарней той, говорят, даже волки не связываются. Огня, понимаешь, они не боятся, ствола они не боятся, а боятся они, оказывается, света, а любят они зубную пасту и не любят – прямо во все стороны разбегаются, тряся голыми задницами, стоит им только услышать рок-н-ролл… Шутит народ. Злобствует от страха. Тихо здесь…

5

Всадники держались в седлах просто и непосредственно, как держатся люди на своем обычном рабочем месте. Шоколадно-темные заросшие черной шерстью лица обращались в одном направлении, длинноволосые головы стягивали платки, засаленные ватники были затерты, распахнуты и демонстрировали клетчатые рубашки с медными пряжками офицерских ремней. Лассо, тугими кольцами свернутое у седла одного из них, скорее всего, служило обычным кнутом, если бы из-за спин не торчали стволы винтовок, их было бы не отличить от длинноволосых пастухов, ехавших после работы домой. Винтовки выглядели как-то уж совсем просто, словно вязали их не отходя от сохи, в прошлом столетии. Весь жутковатый вид аборигенов выражал утомленное любопытство. Все четверо сидели и смотрели на Улисса, который смотрел на них. Жеребцы утомленно переминались.

Всадник, тот, что был ближе и легче остальных, бесконечно долго совершая процесс поднятия и опускания на глаза век, утерся ладонью, потом стал разглядывать Штииса. Он переводил затуманенный ничего не выражающий взор с него на Гонгору, потом обратно, как смотрят на что-то действительно экзотическое, о чем слышали раньше, но в существовании чего до последнего момента сильно сомневались.

Гонгора и Штиис, стараясь не делать резких движений, продолжали сидеть. Лис, подобравшись, откровенно урчал. За деревьями начинался не доступный лошадям каменный гребень, но было ясно, что добежать до него не дадут.

Местная достопримечательность никуда не торопилась. Ближайшего всадника качнуло вновь, отполированный прикосновениями тяжелый на вид приклад с парой железных колечек позади него был стар и стесан. Им явно пользовались. Решив удобнее опереться рукой о бедро, наездник больше не разглядывал странников. В его сумеречном взоре что-то проснулось, когда с боку рюкзака Гонгоры он увидел ничем не прикрытый моток альпинистской веревки. Сейчас все смотрели на нее.

Гонгора знал, что теперь слово было за Улиссом. Глаза у него уже были зелеными. Тот всегда плохо переносил присутствие на своей территории посторонних лиц, и что будет, когда нервы у него не выдержат, он не знал. В таком состоянии Улисс становился неуправляем. У Гонгоры в голове ни к селу ни к городу гвоздем сидела только одна мысль, сколько стоит один патрон к такому ружью и где их здесь находят. Всадники больше не улыбались.

И все счастливо разрешилось. Всадник-предводитель – тот самый, что сидел в первых рядах, – оказался трезвее, чем выглядел. Он просто долго не спал. Отец гурона, как выяснилось, был почти земляком Гонгоры, в незапамятные времена неизвестно каким ветром занесенным в эти края, сам же сын лесов до дрожи в коленях мечтал если не побывать на родине отца – на своей родине, как он это назвал, – то хотя бы одним глазом увидеть живого представителя тех мест. Везде хорошо, где нас нет. Гонгора даже не скрывал облегчения. Нужно искать перемен, а как же, легко согласился хозяин, с участием заглядывая в глаза Гонгоры и долго не отпуская руку.

Нюансы обстоятельств были изучены и определены как не заслуживающие внимания. Щедроты крошечного горного поселения охотников исчерпывала не только лесная сауна. Главным видом транспорта здесь служила лошадь; вот они были очень кстати. Но после застолья на свежем воздухе, в котором принял участие и сыграл не последнюю роль прославленный своим аппетитом Лис, хозяин с Гонгорой, обсуждая вечные темы холостяков, уединились в полутемной лесной хижине, словно сошедшей с кадров кино о первых поселенцах Нового Света. Собеседник до некоторой степени выбил из колеи. Своей обстоятельностью он мог поставить в тупик неподготовленного человека, но Гонгора таким не был. Пока Штиис, утираясь, ходил к лошадям цеплять рюкзаки, они успели пройтись по наиболее темным аспектам современного познания и вернуться обратно. В части физических положений космологии хозяин ориентировался, как у себя в лесу, обнаружив редкую трезвость суждений и настойчивость в полемике.

Он брал как основание тот железный факт, что примитивное сознание априори оперирует наличием нескольких душ и неопределенным количеством духов. Это раз. Он загибал пальцы, отмечая отправные моменты логического построения. Затем простой экстраполяцией выводил собственный постулат, далеко идущий и довольно бесстыдный. Постулат касался немного немало развития аспекта сознания в ретроспективе эволюции и подкупал лесным оптимизмом. Алгоритм развития Концепции Будущего в истории миров и цивилизаций, идущих следом, теперь имел новый вид:

Питеки. Примитивный (т. е.) первичный разум! (равно) эн количество богов и душ;

Божемои. Разум элементарный (вторичный) = один, много – два бога плюс душа;

Постпитеки. Разум Докосмический = ноль богов и, как учит порождение квантовой механики, квантовой космогонии и трех тысяч лет квантового сознания Дао – квантовая психология, чертова уйма не подозревающих друг о друге душ. То есть ноль «душ» в принятом теософском понимании.

Что шло дальше – не знал никто. Оба сидели, с приятным удивлением открывая новые горизонты своего ума.

Предполагалось возникновение собственно разума: разума-самого-по-себе = бог. Складывалось впечатление, что хозяин истосковался по возможности с кем-то поспорить, до предела разогнав застоявшиеся лобные доли. Вообще, здесь было над чем подумать. Ни о проекте криоконсервации, ни о резолюции ассамблеи, ни о закрытии границ заповедника здесь ничего не слышали.

После предложения угощения и закуски тему закрыли, узнав, что Гонгора не употребляет, хозяин совсем не огорчился, даже напротив, не настаивал и сам не стал, сразу же отнесясь с пониманием, восприняв привычки гостя как должное, хотя и не без некоторой странности, – здесь, впрочем, оставались в чести всевозможные обеты, проклятья, обещания и воздержания. Можно было встретить босого монаха на Лунной Тропе с печатью на устах и обязательством на плечах не пить, не курить, не любить, не потреблять животных жиров и водопроводной воды и не мешать углеводов с протеинами; его крепкие мозолистые пятки не знали обуви. Хозяин же, окончательно войдя во вкус, просто и с сильным чувством исполнил, облачившись в тонко позвякивавшую металлическими штучками меховую накидку, танец Уходящего Лета, после чего стал горячо убеждать остаться сходить на охоту; он звал на следующий год, в гости, здесь теперь хорошо, говорил он, электричество уже год как провели. Суровый гурон расписывал местные красоты, закаты и размеры местных медведей, сокрушался в русле того, что сил нет, как жаль убивать снежного барса, советовал не соваться в пределы Кислого озера, ну его к Черту, тут масса других озер, места безлюдные и произойти может всякое; рекомендовал не пользоваться языком чухарей, этого здесь не любят. Однако на ночь всегда можно остановиться у одинокого егеря. Только не надо рассказывать всем, что без оружия, а лучше вскользь (как бы между делом) обронить: калибр там, лимит, всё не так просто…; сообщалось о неких источниках самой настоящей живой воды. Что интересно: источники скрыты от постороннего глаза в нужных местах, но те, кто знает, молчат. По понятным причинам. Цивилизации они не известны, известны никогда не будут, но о том, что здесь никто не болеет, узнали даже приоритетные. Но они как приехали, так их больше никто не видел.

В доме оставалась вода, почти полный бидон, если не выпили, который год стоит – и ну хоть бы что ей, воде, даже не вздрогнула. Хозяин шел что-то такое в углу доставать, разливать и торжественно пить. Это во славу богов лета и в целях профилактики энцефалита, объяснил он. «Всё выпьем – никому не оставим…»

6

Предстояло опробовать местный внедорожник на практике, и это накладывало определенную ответственность. Ночь решили провести под крышей, с комфортом, планируя встать пораньше, пока все комары будут еще спать.

Вблизи лошадь оказалась на редкость рослой и недоверчивой, как ртуть, каким и должен быть хороший лесной конь – горячим и опасным при неосторожном обращении. Это было не какое-нибудь там хмурое плюнувшее на все создание, от рождения спроектированное под размер оглобель и определенное к перетаскиванию смысла своей жизни с места на место, этот неприветливый профиль уже наперед знал все возможные поползновения, угощения и фальшивые напутствия, глазом блестящим и злобным, мохнатыми ноздрями, всем своим негостеприимным рельефом ясно давая понять, что взятые тут высоты занятыми будут оставаться недолго и особо много с них не насмотришь. Мрачный черный зверь был достаточно опасен, чтобы глядеть на него с уважением.

Прямо у старого отполированного седалища торчала удобная для хватания штука, туго спеленатая кожаными аккуратными стежками, она как бы приглашала попробовать себя в новом качестве. Всем этим явно пользовались, каждый день и без всяких внешних аффектов. Гонгора не мог упустить возможность, просто не простил бы себе потом, он прямо до боли всегда мечтал занести в анналы личного опыта что значит одномоментно, единым простым и естественным рывком вынести тренированное тело с земли прямо в седло – и затем уже устало, непринужденным прищуренным взором окинуть перспективы, трогая перед собой свободной рукой поводья, чмокая губами и на ходу пробуя пяткой огромный упругий горячий бок. Всякие там канадские индейцы и ловкие по будням холоднокровные рыцари делали это, он был убежден, спокойно и не задумываясь только потому, что у них в распоряжении был свободным целый день и оснащение наработать соответствующие рефлексы. Ничего принципиально невыполнимого тут не было. Все, что нужно, он был уверен, это лишь тренированные руки и ноги.

Уже берясь крепко и осторожно обеими руками за торчавшую луку седла, выправляя дыхание и определяя кратчайшую траекторию, ведущую отсюда наверх, к лаврам, он примерно мог оценить масштабы работы, проделанной за тысячелетия до него другими. Но он не мог до конца представить себе все, что его ждет. В продолжение какого-то времени Улисс, мучительно решавший для себя, что все это значит, чтобы как-то определиться на будущее, с нервным выражением следил за всеми трансмиграциями и переговорами. Потом за травой его стало не видно, но слышно было очень хорошо. Гонгора не засиживался, успевая напряженными пятками, обеими коленями ощутить все объемы местного внедорожного транспорта, выбрасывая пятку перед собой вверх над головой лошади, сразу же прыжком возвращался на землю, давая памяти сполна проникнуться логикой простого движения, давая телу прочувствовать всю слаженную последовательность действий. Одним коротким рывком, на выдохе он возносил тело в седло, запоминал, не отпуская рук, чтобы все повторить сначала: возмещая усидчивостью отсутствие практики, компенсируя трудолюбием несвоевременность своего появления на свет, превзойдя терпением даже лошадь. Главное, как он это видел, наработать рефлексы.

– Что делаешь? – спросил полуодетый лесной отец, загорелый крепкий мужчина достаточно уже преклонных лет. Он стоял на крыльце, невозмутимо ковыряя в зубе кончиком спички.

– Проверяю, – пробормотал Гонгора, делая паузу и слегка задыхаясь. – Ускорение свободного падения у поверхности земли.

Хозяин помолчал.

– И как?

Отец лесов смотрел, не меняя выражения и положения спички.

Гонгора постоял, продолжая обеими руками держать за луку седла. Он покачал он головой:

– Все время остается постоянным.

Где-то совсем неподалеку в зелени за заборами кто-то вдруг жутко заорал голосом Штииса, загоготали гуси и нудно загундел подвешенный на шее какой-то буренки колокольчик. Становилось прохладнее.

7

Наблюдая призрачный сизый ворс горной тайги, словно из иллюминатора самолета, Штиис с Гонгорой спорили по поводу человеческой глупости. Лесам не было видно конца.

Мирных обивателей недосягаемых порогов поддерживало убеждение, что техника рано или поздно вывезет там, куда успело проникнуть их вожделение. Когда выяснялось, что это не всегда так, это меняло их подход, но не убеждения. Вызов Лунной Тропы были лишь внешней и не самой главной стороной всех мероприятий на свежем воздухе. Об этом мало кто знал, пялясь в экран телевизора, но очень скоро эти сложности начинали работать, как калькулятор реальной стоимости жизни. В конце концов они принимались бесстыдно и не зная жалости выдавливать наверх абсолютно из любого оплота электронных добродетелей и теоретика порядочности всю его грязь, все нечистоты, всё его подлинное содержание, которое и исчерпывало их суть и о которых те даже не догадывались. Подобно Тоту, стоящему за плечом Осириса, они заносили в блокнот подлинный вес каждого сердца, и результаты взвешивания не подлежали обжалованию. В некоторые места можно проникнуть, лишь изменяясь.

Вот они-то и представляли интерес.

Конечно, на практике следовать этой философии было сложно, поэтому оба исходили из того, что попытка по крайней мере обозначает область приложения сил. В понимании и того и другого, это уже было не мало.

На этом своем убеждении они успели лишиться стольких иллюзий и приобрести столько врагов, что раньше времени взрослел даже их патологический оптимизм. Там, где умирать было принято в постели, их меморандум бытия воспринимали, как кодекс самурая в эпоху технологии: со снисхождением. Впрочем, таких было не много. О своих меморандумах они держали рты закрытыми. Они были не для общего пользования.

Главную достопримечательность зеленой зоны составляли труднопроходимые леса. Охотники не то чтобы ими гордились, но по большому счету гордиться тут, кроме гор, больше было нечем. Они сравнивали их со Швейцарией – как будто это делало их уровень жизни сытнее. До перевала пришлось выслушать несколько версий истории о безуспешной попытке зарубежной экспедиции пройти здесь на многомощных джипах-вездеходах. Версии, отклоняясь в сюжете, сходились в главном: пусть каждый занимается своим делом. С этим соглашались все. После знакомства с местными шумными ручьями в притчи вроде этой верилось легко. Вездеходы вязли, потом их смывало.

Рассказывали, путешественники, вконец отчаявшись, побросали все, включая дорогостоящую профессиональную камеру, с просьбой сохранить. Они не учли только степени темности местного населения. Камеру утопили прямо в реке.

Все складывалось удачно, дорога шла по обрыву лесом, пару раз возникавшие как из-под земли смуглые, хайрастые и тихие сыны лесов вежливо осведомлялись, не согласились бы им странники подарить «капрон», как даги называли любую крепкую веревку, и узнав, что нет, не согласились бы, так же вежливо исчезали. Толстые увесистые мотки свернутого кольцами троса, притороченные по бокам набитых выше голов рюкзаков, привлекали внимание. Но они постоянно были нужны, и их не прятали.

Штиис настоятельно рекомендовал шевелиться, «не будить змей сознания собственной значимости», сократить привалы до предела и убираться отсюда к чертовой матери – пока не съели. Он цитировал Зено с таким мрачным энтузиазмом, что нервничать стал даже Гонгора.

Хотя, в общем-то, за прошедшее время, как они оставили нагретые седла, обеими руками простились с провожатым, подарив тому на память любимую футболку Гонгоры с надписью IamtheProudofKongoni (улыбаясь, Гонгора сквозь зубы пообещал задушить Штииса за инициативу во сне), охотники больше не встречались, а попавшийся один раз пастух был немногословен, доброжелателен и внимателен. С ним было выпито несколько долгих кружек горячего чая, обстоятельно изучены достоинства крупных пород собак применительно к поимке медведей и отмечена странность в поведении современного политического руководства. Про калибр он упоминать не стал, но посоветовал соблюдать повышенную осторожность. Змей в этот год расплодилось больше обычного. Шагалось не то чтобы легко, но здесь было на что положить глаз. Темные леса тянулись к далеким прозрачным пятнам заснеженных вершин на горизонте. Беспокойная приблудная речка уходила в самое сердце голых склонов с отвесными стенами. Их посещал только беркут.

Погода стояла великолепная, дорога временами была непроходимой, но к этому были готовы, общий настрой экспедиции не покидал норм приличия, но за болтовней ночами не давал уснуть. Даги больше не появлялись.

Потом встречных стало еще меньше. Информация о негостеприимстве аборигенов подтвердилась лишь отчасти. Пока всё решало любопытство. Контакт налаживался и с не внушающим никакого доверия чухарем, и с весьма общительным челночником с давно не чищенными зубами, разговорчивости которого сильно способствовал внутренний карман просторного черного дождевика, отягченный содержимым; и с молчаливым монахом, странствующим босиком, аскетически худощавым, с древним рюкзачком за плечом и спокойным взглядом неподвижных глаз. Он мог быть здесь загадочнее и опаснее всех остальных, вместе взятых.

Впрочем, пара новых вибрамов у него через плечо была перекинута не для проформы. То ли с кого-то их снял и берег для особого случая, то ли не хотел пачкать.

Все говорило за то, что до каньона и воды удастся дойти раньше, чем думали. «Мы будем дышать воздухом моей родины… Ты знаешь, дорогой, насколько прекрасен воздух моей родины? – вопрошал, качая головой и мечтательно заводя глаза, сильно расторможенный крупный мужчина в тяжелой длиннополой накидке не то из пуленепробиваемой шкуры яка, не то мамонта. Он бутоном распускал у носа сложенные щепотью крепкие пальцы, кривоватый грубый посох в его другой руке смотрелся, как омен пророка. – И ты знаешь, чем будет пахнуть тогда сильнее всего? Петерзильенвурцльзуппе, дорогой…»

Здесь, в тихой сырой глуши, в неширокой ложбине, где легко прятались в заоблачных хмурых лесах отвесные скалы и где начиналось новое взгорье, их Лунная Тропа к роси, ожидало с вечно недовольным выражением на холодном тенистом лике блюдце Кислого озера, разбитое камнями и лесом. Его легко было видеть: с базальтовыми гранеными остриями, с непроницаемыми глубинами, уходящими отвесно вниз, на далекое дно горной трещины, с вялой, едва заметно вьющейся дымкой согретого тумана, с нежно искрящимся ломтиком золотисто-бледного лимона прямо посередине, который зернистым айсбергом медленно перемещался вдали границ полусонного водоема; у Гонгоры сводило скулы, он встряхивался, оборачивался и замечал множество черных блестящих глаз-бусинок. Бусинки переглядывались. Они были задумчивы и неприязненны. Они провожали его взглядом и еще долго смотрели вслед из-под листьев травы. И уже не было над головой развесистых крон деревьев, не касалось уха шуршание острых камней под мокасинами и тяжелого размеренного дыхания, и становилось ясно, что эти близоруко угрюмые исполинские каменные надгробия – всего лишь только эффектный призрак, дополнительный антураж к какому-то незнакомому эвересту. Только неестественно четкая линия далекого горизонта, пропасть и парапет над ней. В синем небе кто-то висел, то ли дракон, то ли инопланетянин. Время пахло теплом.

День клонился к своему закату.

Штиис, согнувшись, поковырял острым кончиком томагавка землю.

– Ты не знаешь, – спросил он, – как отличить: габбро или эклогит?

Гонгора смотрел вдоль по склону, где дальше прямо над ними, на недосягаемой высоте слонялась беспризорная вислоухая горная овца.

– Я только знаю, как отличить базальт – по присутствию стекла. Стекло, – объяснил он. – Очень легко запомнить.

– Да это тоже базальт. Тут все базальт. – Штиис осторожно постучал топориком по камушкам, усевшись на корточки.

– Стекло в базальте очень просто можно объяснить большой температурой в вулканическом разломе. Когда горную породу вынесло наверх магмой.

Штиис покачал головой.

– Вот эту штучку я где-то уже видел. Похоже на амфибол.

– Как, значит, ее выперло всю сюда, под большим давлением с самого дна, – гнул свое Гонгора, – разогретую до последнего градуса бешенства… Слушай, так они, наверное, все на разной глубине кристаллизовались. И под разным давлением.

– Ну, – сказал Штиис. Он глядел непонимающе.

– У тебя шпат есть полевой на руках? – спросил Гонгора нетерпеливо.

– Ну, – ответил Штиис.

– Пироксен у тебя есть?

– Ну.

– Так чего ты мне голову морочишь?

Штиис смотрел не понимая.

– Так он тут должен быть, с пироксеном, – произнес он со страшным разочарованием.

– Правда? – Гонгора выглядел удивленным. Он снова смотрел наверх, теряя интерес. – Ты лучше скажи мне, как она туда смогла забраться… Нет, ты лучше скажи, как она оттуда будет спускаться, мне вот что интересно…

– Кто, – спросил Штиис. Он тоже глядел наверх. Наверху никого не было.

– Уже спустилась, – пробормотал Гонгора. – Пополуденная тень деда Пихто с ведром варенья. Ну, что решили?

– Кто там опять был?

– Потревоженный призрак Вайхерта-Гуттенберга. Мы сегодня вообще идем?

Штиис нехотя поднялся.

– Нет здесь ничего, – сказал он. – И не было никогда, наверное.

Другими словами, бизнес тут не открыть. Гонгора не выглядел расстроенным.

Кусты шевельнулись, содрогнулись вновь, с треском сошлись, и Лис, покусывая прутик, неторопливым аллюром опять замаячил в пределах тропики наверх. Он, было видно, успел не сильно устать тут в лесу на скатах и завалах. Штиис с мокрым распаренным лицом, однако ни разу не заикнувшийся о привале, шагал впереди дальше. Накануне он прочел какую-то книгу, и теперь на ходу писал к ней продолжение. Гонгора почти не слушал, удивляясь только, как тот под нагрузками мог строить логические уравнения. Под нагрузками мозг Гонгоры работать отказывался. О моральных нормах он предпочитал размышлять на отдыхе.

От тебя ничего не требуется, говорил Штиис. Просто поступай в соответствии со своими убеждениями. Или в соответствии с предрассудками, если не успел их растерять. Или в соответствии со своими заблуждениями. Или иллюзиями. Выглядит так, что этому биологическому виду давно не на что надеяться. Остается лишь поступать в соответствии с привычками – если нет первого и потерял все остальное… Есть еще рефлексы, куда же без них. И вот только тогда – только в самом крайнем случае, когда не остается даже иллюзий, вот тогда останется прибегнуть к разуму. Который в действительности крайне редок, особенно, на этой планете, и который легко заменяется всем перечисленным выше.

…К концу еще одного бесконечного безоблачного жаркого дня они наконец вышли к окраинам большого каньона, истинные размеры которого начали доходить до их сознания, только когда они разглядели – где-то за туманной дымкой, далеко внизу – тонюсенькую ниточку дороги, петлявшую в пушинках зарослей вдоль речки. И нужно было поторопиться, чтобы не встретить без воды на голых камнях спуска утро следующего дня. Лесные заросли и холодная горная речка в их тени пришлась бы сейчас как нельзя кстати.

На середине совершенно местами разбитого ливнями и оползнями серпантина пришлось делать привал. Все были выжаты, включая Лиса, сильно поубавившего в прыти, который, как лошадь, тащил на себе компактный баул из пары мешков. Гонгора решил, что Улисс не особенный, баул, чтоб не ерзал и не тер мозолей, цеплялся к кольцу шлейки. Улисс пробовал было возражать, но быстро утомился, и вся процессия загнанно дышала, преодолевая первую половину спуска, пока у Штииса вдруг не развязался на ботинке шнурок и не было решено, что для начала достаточно.

Казалось, спуск не закончится никогда. Едва они освободились от ноши, как откуда-то с далекого верха донеслись приглушенные расстоянием стоны и вздохи некой техники, неторопливо, на тормозах преодолевавшей жуткие наклоны грунта. Без сил привалившись в тени к камням, Штиис и Гонгора с вялым любопытством наблюдали, задрав головы, за манипуляциями водителя на явно слишком узком для такого агрегата серпантине, лениво обмениваясь суждениями об уровне профессионализма местных автомобилистов. Машина шла, натужно посапывая, изредка взревывая и принимаясь неуклюже ворочаться на месте, стараясь более или менее вписаться в рамки очередного разворота и ската. Всем стало интересно. Учитывая габариты разношенной кормы и ширину разбитой каменистой колеи, было удивительным, что, в общем-то, спуск удавался и удавался как будто неплохо. Водителя как будто нимало не смущало то обстоятельство, что края машины время от времени сносило и то одно, то другое колесо, то сразу весь колесный профиль целиком были готовы зависнуть в пустоте и заглянуть за пределы возможного. Спустя какое-то время доверху груженый свежими дровами крафтваген со скрежетом пронесло мимо Гонгоры, Улисса и Штииса и понесло было дальше, но в десятке метров ниже грузовик словно за что-то зацепился, он издал серию новых стонущих звуков, кроша гравий и борясь с чудовищной инерцией, неохотно осел на передний бампер и встал совсем. В изнеможении дремавший Улисс, казалось, потерял последний интерес к миру. Штиис с Гонгорой тоже не двигались. Снова подниматься и выбираться из тени желания не было, тем более что свободных территорий в кузове не усматривалось. Грузовик терпеливо посигналил. Техника стояла, ожидая, потом в окно кабины высунулся по пояс спутник водителя и как-то не очень уверенно, слежавшимся языком, несколько растягивая общее вступление и гласные, сообщил, что, несмотря на загруженность, повода отчаиваться нет и можно не теряя времени располагаться наверху. Гонгора начал было уже колебаться, до леса, воды и травы хотелось добраться еще в этой жизни, но тут распахнулась дверца с другого борта, выпуская наружу водителя. Вывалившись, голый до пояса щуплый приземистый мужчина, держа затылок уверенно и высоко, поминутно собирая вместе непослушные колени и цепляя что-то все время над собой ладонью на пустой дверце – видимо, обещанную на ней обстоятельствами ручку, – гостеприимно просияв лицом, повел свободной рукой к себе, не то приглашая, не то желая обнять и прижать к сердцу, поставил в известность, что он замечательно, в наилучшем виде и с ветерком доставит всех не только вниз, но и в любое другое необходимое место.

Вот это «с ветерком» его добило. Гонгоре пришлось подняться и сказать, что тут они с болью и благодарностью вынуждены отклонить предложение, поскольку кербер их по природе своей на дух не выносит чужого присутствия.

Махая вслед удалявшемуся столбу пыли, Гонгора качал головой. Способ самоубийства, сказал он. Штиис долго искал нужное слово, после чего оба, вытянув шеи, спорили, дойдет грузовик до конца или нет. Грузовик дошел.

Все-таки странный народ тут временами попадался, несколько дней спустя, уже ближе к вечеру, Гонгора и Штиис сокращали маршрут путешествием по воде, преодолевая водные преграды на некоем подобии плота, по уши сидевшем в речке под весом наездников и рюкзаков, когда вдали был замечен движущийся объект.

По кряжистому склону, по каменистой тропке, местами вплотную примыкавшей к обрывистому руслу речки, то пропадая из виду, то появляясь снова, подпрыгивая на камнях и раскачиваясь из стороны в сторону, в клубах пыли к ним на сумасшедшей скорости неслась вниз грузовая полукрытая машина, явно надеясь настигнуть плот на единственном доступном повороте. Уже издали было видно, как машут и кричат что-то в машине, цепляясь за борта и валясь с ног. Предчувствуя недоброе, Гонгора и Штиис начали работать шестами, загребая от отмели.

За машиной гналась беда, гналась, не боясь свернуть себе шею, не взирая на градус отвеса и пересеченность местности, все говорило за то, что время прежнего бездействия ушло и от каждого теперь потребуется все, что он берег в себе, что умел и о чем, нося в себе, до этого момента не догадывался. Общий вид местных мужчин в кузове с расхлюстанным тентом, простертые руки и исполненные неподдельного отчаяния взоры недвусмысленно говорили о крушении надежд, о случившемся природном катаклизме – по меньшей мере. Поравнявшись с плотом, грузовик изменил режим слалома, не переставая греметь и подпрыгивать, из кабины чуть не до пояса высунулся смуглый мужчина с искаженным болью лицом и, перекрывая собой надсадными голосами галдевших в кузове попутчиков с колоссальным плетеным сосудом на руках, прижимая одну ладонь к груди, а другой указывая куда-то дальше по направлению движения, едва не опрокидываясь на виражах наружу и обращаясь лицом вслед за ладонью, торопящимся умоляющим голосом зачастил:

– Очень прошу, вон там, дорогой, во-он за поворотом дальше много леса, там мой дом – зайди в гости, очень прошу, дорогой, а-абижюс, если не зайдешь, сразу за горой увидишь…

8

Задрав голову и приоткрыв от задумчивости рот, Штиис смотрел, как прямо над ним далеко в лазурно-синем небе висел рельефный четкий гранитный обрез скалы.

– Это только так грозно выглядит, – сказал Гонгора, не поднимая головы. – Выберемся. Здесь везде так.

Штиис не спеша развернул подбородок под иной угол и, не меняя исходного положения, начал наблюдать не менее рельефный и четкий обрез скалы с другой стороны. Лоно природы, сказал Штиис. Он покачал головой. Что говорил Гонгора, он не слышал.

На Кислое озеро с голой песчаной отмелью, заваленное не до конца сгоревшими в атмосфере останками конструкций спутниковых систем, их вывел шум падавшей воды. Вода гремела, словно тут стоял водопад научно-фантастических размеров, который на деле оказался ручьем. Громыхая камнями и тяжело ворочая бревна, образуя заторы из вывороченных с корнем сосен и смывая их, многоголосый ручей, сверкая, стоял и сиял порогами, мчался откуда-то с далекого верха, где начинали подтаивать ледники. Ручей выглядел неприступным.

У бесновавшейся воды по другую сторону ручья торчало дерево. Прикинув расстояние, Гонгора зашвырнул на него «кошку» и обмотал свободный конец троса вокруг ствола старой сосны, чтобы трос держался, пока на нем был вес. Гонгора придирчиво осмотрел подвесную дорогу, покачал, потом повисел на обеих руках, оставив Штииса держать, пошел распрягать Улисса. Улисс с самого утра был не в духе. Близилось время ужина, кастрюлей даже не пахло. Ему надоело ходить, ему надоело купаться, ему надоело таскать с места на место баул и горы ему надоели тоже.

Без троса преодолеть препятствие было невозможно. Гонгора не скрывал своего беспокойства по поводу повышенной сырости, диких ручьев и каких-то не предусмотренных ни одной топографией болот. Он был теперь далеко не так уверен, что они шли, куда нужно. Куда они вышли, точно он сказать не мог. Это не то чтобы беспокоило, но заставляло смотреть по сторонам. Они были не у себя дома. Если сказать правду, от этого, от карты и остального вида, временами становилось не по себе. Больше никто не улыбался. Улиссу вся эта затея не понравилась сразу. Он предпринял было попытку протестовать, но, натолкнувшись на бесцеремонное спокойствие не думавшего уступать Гонгоры, с видом крайнего неудовольствия раздраженно урчал и капризно играл бровями, чувствуя прикосновение ремней. По дороге Улисc вел себя как худшее из приключений, вертел во все стороны мордой, напряженно суча растопыренными лапами, а на середине пути, неизвестно по какой причине, разразился громким лаем. Перебравшись, разобрались с тросом и рюкзаками.

По побережью дороги не было, отвесные стены вплотную подступали к воде и пришлось снова углубиться в темные неприветливые дебри, шли, то и дело натыкаясь на фрагменты космических модулей. Улиссу эти серые дырчатые куски металла не нравились, и Гонгора обходил их стороной. Началось болото, над которым сплошной сетью сплетались ненавистные заросли колючек. Проваливаясь по пояс в гнилостную жижу, лениво колыхавшую жухлыми цветочками, смрадно булькавшую и не перестававшую смердеть протухшими испарениями, оба, примолкнув, прорубали себе в вечном полумраке дорогу. Гонгора делал это своим тяжелым длинным ножом, Штиис остро заточенным охотничьим томагавком. Улисс ворочался с трудом. Баул с него пришлось снять, содержимое распределить по рюкзакам, и это не составило особой проблемы, из продуктов, что нес на своем горбу Улисс, сохранилось немногим более половины, неприятнее было другое. Ветровки и затянутые на лицах капюшоны плохо спасали от сыпавшихся сверху клещей, крохотных, неприметных, тощих и люто голодных. Методично перебирая цепкими нескладными лапками, насекомое стремилось как можно глубже забраться под одежду, отыскать там не слишком стесненное тканью место и накачать плоский рыжий резервуарчик кровью до невероятных размеров. Только пресытившись, тварь позволяла извлечь себя. Вытянуть ее голыми пальцами, не оставив что-то под кожей, было почти невозможно. Подсолнечное масло, единственное доступное тут средство, не спасало от того, что могло нести в себе насекомое. В густой жирной капле паразит с большой неохотой оживал, принимался пускать пузыри и омерзительно шевелить членами. Через полчаса он легко вынимался, но свое дело он делал. Слабо утешало мнение одного лесника, что больной паразит встречался один на тысячу; неизвестно, кто производил калькуляцию и на ком. Охотники говорили, что подхватывать в этих местах «жар» не стоило, после нее оставалось только два пути – на тот свет или на инвалидную коляску. Сильно много знающий Штиис еще прибавил оптимизма. Среди множества прочих была разновидность энцефалита, при которой глаза напрочь теряли подвижность и наступало вечное беспробудно-дремотное томление. Он даже помнил, как эта гадость называлась: экономо. Гонгора думал. Если мы отсюда когда-нибудь выберемся, если все-таки не утонем и дойдем, то я не смогу себе объяснить, почему не вернулся и пошел через эту грязь. Сколько же еще, наверное, других идиотов с солнечно-голубыми жизнерадостными рюкзаками валяется тут под кустами… Сегодня весь мир состоял из болота. Болото, казалось, не имело предела, оно было по частям извлечено из одного кошмара. Не подготовь Штиис и Гонгора заранее длинные шесты и не возьми Гонгора Улисса на поводок, от экспедиции не осталось бы даже следов. Хуже всего, что дорога не делалась лучше. Она становилась страшнее. И возвращаться было уже некуда.

Остатки энтузиазма ушли вместе с клещами, которые Штиис с Гонгорой достали друг у друга из заляпанных грязью лбов. Гонгора, уже раньше сталкивавшийся с последствиями Тропы и видевший, что та делала с людьми, успел в мыслях десять раз возблагодарить тренированные мышцы Штииса. Здесь реальная, не нарисованная цивилизацией жизнь и реальные условия смывали с человека все наносное, внешнее, что тот всегда считал настоящим, выдавливая наверх все дерьмо, которое и составляло его и только его подлинное существо. Именно потому до конца не доходил еще никто. Они видели то, вид чего выдержать не могли. И это было даже не начало. В набитой огромными, пустыми, безвкусными мыслями голове что-то бухало и гудело, перед глазами все время бродил какой-то цветной тяжелый туман. «Скажи мне еще раз, зачем я пошел на эту работу», – не оборачиваясь, рассеянным голосом занятого делом спасателя, свисавшего вниз головой на высоте двадцатипятиэтажного дома, попросил Штиис. Гонгора сплюнул и поднял глаза на рюкзак, который уходил в рваный разлив черной воды. Рюкзак некогда был изумрудным по краям и лимонно-желтым сверху. Больше он таким не выглядел.

Штиис, обходя торчавший из воды полусгнивший куст, перехватил шест удобнее. «Ты уверен, что мы не ходим кругами?» Гонгора, сгибаясь пополам, восстанавливал дыхание. Он тоже подумал, что уже видел эти кусты раньше. «Улисс должен вывести». Сейчас хорошо думалось о сухом спальнике. О теплом, уютном и мягком, словно тапочки на верблюжьем меху после сеанса ледяного душа. Спальник и меховая куртка со штанами были упакованы в непромокаемый чехол.

Первым на относительно сухой твердый пятачок выбрался Лис, с трудом узнаваемый под слоем грязи. Он сразу энергично встряхнулся, далеко вокруг себя разбрасывая воду и тину, за ним выбрались Гонгора и мотавший, как лошадь, головой Штиис. Дальше начиналась сушь. Никогда бы не подумал, что в горах бывают болота, заявил он. Отдышавшись, он принялся со стонами разоблачаться.

Освободившись от того, что несли, разделись, выжали все, что выжималось, потом самым тщательным образом осмотрели, вывернули и вытряхнули ветровки. Облачились. Штиис, закрыв глаза, привалился спиной к стволу дерева. Гонгоре пришло в голову, что перед переходом нужно было нанести на щеки и лоб глиной параллельные полосы, и комары бы не липли. Общий вид был бы достойным обложки «Times». Приспособленный выживал. Многоопытный рейнджер в очередной заброске пренебрегал удобствами. Альфа проходил во влажных лесах враждебной планеты испытание на выживаемость. С собой, как обычно, было разрешено взять только старый неразлучный талисман, нож. Однако вечный кочевник намеревался здесь не только выжить. Прищурившись, Гонгора приглядывался к неподвижным теням. За нагромождениями сучьев, камней и поваленных деревьев, откуда шел шум ручья, словно кто-то стоял. Он с каким-то совсем новым, надменным чувством размышлял, как бы повели себя сейчас те же тени, окажись у него в руках длинный тугой лук и аккуратно оперенная гусиным пером метровая стрела с чуть приржавленным металлическим наконечником, остро и грубо заточенным на самодельном станке. Одежда омерзительно липла ко всему телу, но он старался не обращать внимания.

Знаешь, как это выглядит? – спросил Штиис, не открывая глаз. Отказывает зрение. Потом отказывают руки и ноги. Подкорковые ганглии с белым мозговым веществом начинают необратимо разрушаться, и ты становишься способным на непредсказуемые действия. Потом наступает летаргический сон…

Гонгора посмотрел на Улисса. Улисс, плохо различимый в сумраке, высунув язык, бегал по сторонам темными бессовестными глазками, восстанавливая дыхание и неопределенно улыбаясь. Все-таки его организм привык уставать.

Если бы за спиной не было рюкзака, можно было бы еще повесить себе меж лопаток тяжелый нож, чтобы единым точным движением извлекать из потертых кожаных ножен и с широким замахом посылать в стволы деревьев. Нож был предметом вечной гордости. Старые умные руки делали его по собственным чертежам из особой стали, но во всех деталях повторяли элитный инструмент «NAVY Seals». На нем даже стояло маленькое скромное клеймо из рун «Хоббита». Он вздохнул. Вот так думаешь, что все предусмотрел. Потом оказываешься в болоте. От этих иносказаний никуда не деться. Он поднял глаза кверху. Позади, еще переживая приступ вялого недоумения и недовольства, медленно погружалось в свое вечное оцепенение потревоженное болото. Невдалеке гремела вода. Они осторожно двинулись на ее шум. Впереди сквозь деревья наблюдалась некоторая тенденция к подъему, и дальше должно быть суше. Достигнув нового ручья, надолго припали к воде, смыли с воспаленных лиц и рук грязь, сориентировались по компасу и через пару минут наткнулись на звериную тропку, еще заметную, но вроде бы давно заброшенную; здесь было сыро, как в погребе. Как в склепе, глубоком и плохо проветриваемом. Даже клещи куда-то исчезли. Беспросветные голые серые дебри стояли, притихнув. Случайный свет падал не сверху, а как бы пробивался оттуда, откуда они пришли. Словно его остатки они принесли с собой. Света было немного и был он ненадолго. Лис заметно нервничал. Стало еще сумрачнее.

8.1.1: Когда старое послеполуденное солнце означило глубокими тенями время больших сомнений и утомления, было выпито еще родниковой воды и оставлена за плечами не самая приятная часть звериной тропы; день целиком скрадывался снулыми неподвижными кронами. Он неуверенно и тускло бледнел в редких разрывах черных пятен листьев, опускал к траве мутные спицы лучей с вялыми золотыми пылинками и дружелюбно колол глаз. Сюда он не хотел.

8.1.2: Отступать больше было некуда. Снова подал голос бес противоречия: хмуро поглядывая куда-то под себя и вокруг себя, будто утерял что-то, он сказал: как я понимаю, дело спасения окружающей среды – единственное дело, где разумнее перегнуть палку, чем не догнуть. Он недоверчиво оборачивался, словно совсем недавно утерял где-то здесь свою тень и не мог найти. Первым из всех о лысом псе узнал Лис, весь твердокаменный от ледяной ненависти. Глаз его теперь не поспевал за носом, и когда все обернулись, то увидели трусившую неподалеку дворняжку. Она лениво позевывала и была невзрачной, бледной, с совсем лысым розовым черепом.

8.1.3: Как давно она так семенила им вслед, никто не знал; обнаружив на себе внимание, животное неохотно остановилось, потопталось, мелко перебирая худыми лапами, зевнуло еще раз и уселось было посреди тропы, но передумав, с легкостью снялось и двинулось в направления Лиса, уже натянутого, как струна. И когда столкновение казалось неизбежным, зверь неожиданно шагнул с тропы, сразу растаяв за стеной колючек и темного папоротника. Лис за ним не последовал, и это было против правил. Обычно он вначале выяснял отношения, а уже потом спрашивал разрешения.

8.1.4: Он медленно и широко размахивал пушистым хвостом, грозно урча, поравнялся с тем местом, где скрылся хозяин, постоял, не переставая взрыкивать, потом опустился на задние лапы и принялся опасливо принюхиваться, вытянув сосредоточенную морду у самой земли. Он будто ждал продолжения. Ну, что встали, сказал Гонгора без большого воодушевления. Он больше не сомневался, что они ошиблись озером. Когда ты ошибаешься дверью, ты просто извиняешься и открываешь другую. Что нужно делать в этом случае, он не знал. В вязком влажном сумраке тяжелый нож отсвечивал полированным холодно-голубым светом. Хотя отсвечивать тут вроде бы было нечему. Гонгора, стиснув в руке грубую текстолитовую рукоять, не спускал глаз с кустов позади Лиса. Потом поднял из лопухов трухлявый сук и коротким движением, как копье, забросил в заросли. Лис, как подброшенный, взвился, неожиданно легко изгибаясь всем послушным телом, с лязгом стискивая челюсти и стремясь хотя бы в последний момент успеть дотянуться, достать невидимого еще за спиной противника;

8.1.5: в кустах зашуршало, и скоро на тропе за деревьями дальше, не очень далеко, возникло, удаляясь, блеклое пятно. В последний раз показавшись лысым профилем, не переставая зевать и подергивать облезлым хвостом, зверь без спешки скрылся за завесой листьев в тени. Чем-то пованивало.

8.1.6: Собственно, пованивало уже давно, с самого болота, но лишь сейчас к этому начало примешиваться что-то новое. Зажав под мышкой походный томагавк, Штиис посмотрел на спутника и показал глазами на кусты. Но Гонгора и сам уже видел нечто вроде прямого коридора в деревьях. Дверь была явно не та. И работала она только в одном направлении. Он старался теперь идти, как можно чаще разворачиваясь к Штиису спиной. Еще огибая вилку из пары сросшихся деревьев, он успел заметить за собой некое движение, всё ту же семенившую следом дворняжку. Рот ее не закрывался. Это было похоже на то, кaк если бы она без конца что-то говорила, но физическое измерение ее находилось не здесь и ее никто не слышал. В сумерках пространства, загороженного огромной крапивой и елками, блестели длинные нити паутины. Как раз отсюда несло чем-то тухлым. Сквозь отверстия крупно заклепанных сегментов, валявшихся под стволами, густыми вениками торчала трава. Дальше зияли комьями черноты не то норы, не то просто рытвины, в понурых столбиках света медленно плавали золотистые чешуйки. Склон явно уходил наверх, и прямо посреди этого натюрморта, как гвоздь сюжета, стоял старый рассохшийся жеваный вибрам. Он торчал в куче каких-то смердящих нечистот. Вокруг него, насколько хватало глаз, валялись выжатые стручки зубной пасты.

8.1.7: Казалось, на вибраме еще можно было разобрать кожаный лейбл с остатками шнуровки. Когда-то он был хорош, этот ботинок специального назначения, нога, что ступала в нем, делала это, точно зная, что имела право ступать везде, куда не ступит больше никто. Он не был из магазина ширпотребтоваров услуг местному населению. Рядом глаз ухватывал непонятное. Какой-то старый ударный механизм. Части ствольной коробки с цевьем. Металлизированное тряпье. Может, просто чьи-то ноги. Сочетание было отталкивающим.

8.1.8: Идти больше было некуда. Земля поддавалась под ногами, разъезжалась, впереди было то же самое. Их ждали. Без конца зевая, показывая больные десна, отводя унылые, подслеповатые, старческие взгляды и двигаясь от куста к кусту, животные короткими семенящими шажками теснили чужаков к центру узкой лужайки. Они делали все неслышно, профессиональными короткими перебежками под прикрытием лопухов и крапивы. Их координация ясно говорила о том, что они знали, что делали. Это были хищники за работой, и их ум видел гораздо дальше, чем их жертва. Стая лысых псов, бледных, одномордых и одинаковых, как грызуны, приглашающе оставляла залитый тяжелым духом пролет.

8.1.9: Улисс сорвался с руки к ближайшему зверю, его вынесло к утонувшему в растениях рюкзаку Штииса, там показался томагавк, Штиис сделал большой шаг вперед, оступился, споткнулся и ушел лицом прямо в крапиву. Лис очень кстати оказался рядом, пролетая, уже что-то делал, причем во все стороны разом, Гонгора наблюдал, выставив перед собой лезвие ножа, как держат перед собой то, о чем давно забыли; тяжелое темное лезвие смотрело вперед, в нем отражалось не то небо, не то вся прожитая жизнь, он только сейчас подумал, насколько был не готов – ни к такой грязи, ни чтобы держать в руке нож. Ни чтобы остаться здесь навсегда. Рука не просто дрожала – она тряслась. Он знал, что так действует адреналин, сильный яд, который либо используют, либо который использует тебя, но ничего не мог с собой сделать. Он начинал понимать. Весь его организм уже на бессознательном уровне видел, к чему все идет: диких собак было слишком много. Они застигали врасплох, используя это как наиболее эффективный и самый короткий путь к достижению цели, не важно, какой бы разумной та ни была. Волки хорошо знали человека, и всегда держали максимально возможную дистанцию. Но эти псы знали его еще лучше, и их слаженные аккуратные действия сокращали ее, явно делая это не в первый раз. Штиис неестественно долго поднимался, тянулся, силясь подсечь в воздухе тварь с разинутой пастью, его рюкзак на всю округу блистал внутренностями, рваная верхняя часть болталась, туго набитый клапан высвобождался на ходу. Один Улисс был у себя дома и теперь старался успеть везде.

8.1.10: Облыселая долгоногая пара одинаковыми невыразительными взглядами проводила собрата, надсадно хрипевшим комом ушедшим в заросли, и вдруг с неожиданной резвостью устремилась к Гонгоре, и Гонгора очнулся.

8.2.1: Штиис с перекошенным лицом ворочался, размахивая своим томагавком направо и налево, не глядя, на его рюкзаке уже висело что-то, ему никак не удавалось выбраться на открытое пространство, где было свободнее. Гонгора теперь размашисто тыкал парангом во все, что двигалось, обессилено давил от плеча, скользил ногами, ему в тыл тоже пристраивался кто-то, какая-то тварь, зашедшаяся в горячем дыхании, и пришлось сильно напрячься, чтобы успеть первым, ударить по шее ближайшей, зацепить горло другой и уйти под прикрытие кустов прежде, чем начали атаковать остальные. Пройденный когда-то курс выживания включал работу ножом, работу двумя ножами, работу без ножа, они все требовали постановки рефлексов, и они даже работали, но не здесь. В голове от них не осталось даже названия курса. Он больше не думал. Его давно здесь не было. Осталась лишь ящерица, которая древним, пережившим миллионы лет участком мозга, доставшимся от более древних и давно мертвых предков, знала только одно решение, и только оно было уместным. Стало так страшно, что страх стал даже отпускать. Потом страх прошел. Он вдруг необыкновенно отчетливо понял, что он тут никто – абсолютный, космический нуль, лишь только смысл сладкого мышечного напряжения, что здесь решает не он. Здесь все давно решено за него, а его желания, его доброе естество хорошего неглупого парня, его ценимый им самим ироничный склад ума не представлял тут никакой ценности. Здесь он даже не назывался. Груз за плечами мешал, но он о нем давно забыл. Гонгора поскользнулся, лишь чудом увернувшись от белесого тела, сзади в воздух поднялось другое. Рядом оказался Улисс, и он устоял на ногах. Даже в таком состоянии ящерица подсказывала, что падать сейчас не стоило.

8.2.3: Он повернулся, с силой ударил по облезлому черепу, по другому, наседавшему следом, и, чувствуя, что не успевает, бросил ногу прямым пинком под оскаленную морду. Тут ему просто повезло. С хрустом захлопнув пасть, животное с треском провалилось в кусты; он подумал, что еще одна такая атака – и его вместе с рюкзаком с урчанием потащат вниз. Он убрал ладонью со лба капли пота. Отсюда нужно было уходить.

8.2.4: Он сделал два шага назад, потом еще, он скользил глазами по мордам зверей, он не понимал, чего они медлят, твари тоже смотрели, они смотрели прямо, как смотрят на что-то свое, свою собственность, которая давно составляла часть их стратегических интересов, но которая еще об этом не знала, он осматривался в поисках выхода, но не видел его. Краем глаза улавливая за плечом скрытное передвижение целой группы поджарых бледных пятен, он дышал – так глубоко, как только мог, и кроме дыхания не слышал больше ничего.

8.2.5: Яростные хрипы в кустах и крапиве заглушались возней за спиной, они тонули в тишине, как в болоте, Гонгора резко обернулся, разом оценивая все приготовления с фланга, и еще на излете успел ухватить неясные контуры грязного сине-желтого рюкзака. Штиис на большой скорости и уже, кажется, без томагавка, несся к самым границам видимого пространства – там торчали высохшие бурые елки и оставался свободным проход наверх. Хозяева видели его тоже, но он явно успевал. Гонгоре остро, невыносимо захотелось туда же. Именно сейчас, пока многоопытные псы приболотных войн заняты не им, у него имелся реальный шанс показать всё, на что способны тренированные ноги в минуту опасности. Если бы только Лис ненадолго отвлекся и услышал его.

8.2.6: Какую-то секунду он провожал Штииса взглядом, потом ему стало не до него. Лиса, напротив, это не беспокоило, он наконец был при деле, Лис и не думал никуда уходить. Здесь, по всему, наклевывалась основательная свалка, и сейчас не было времени на нерешительность. Лис выглядел очень занятым.

8.2.7: Он был вне себя, ему не давали передвигаться, как он привык и где хотел. Ему топором помогал расхлюстанный Штиис, он словно и не уходил никуда. А может, и в самом деле не уходил; смотрел он сейчас только перед собой.

8.2.8: Утеряв последние остатки осторожности, вконец осатанев от боли и уже полностью лишившись оттого всякой чувствительности, Лис руководил хором с беспорядочным мельканием неопределенного количества крысиных хвостов, прижатых ушей, ощеренных морд, обнаженных клыков и налитых красных глаз. За сплошным гвалтом в низине было не слышно, что кричит Штиис. Орали теперь даже вороны над лесом.

8.2.9: Отставив вперед испачканный нож, Гонгора отступал туда, где было свободно, где ему оставили место. Листья лопухов шевелились. И впереди, и сзади. Старый вибрам прошел перед глазами, как нехорошее предчувствие, это дурное предзнаменование листало перед глазами картинки одна страшнее другой. Казалось, если бы не эта скакавшая перед глазами реальность, выход открылся бы сам собой. Уйти отсюда можно было лишь с автоматом в руках. Стратегических интересов оказалось слишком много.

8.2.10: И в ту же секунду память услужливо достала из своих недр один полустершийся кадр из не то прочитанной, не то услышанной истории о радостях службы за полярным кругом, об ушедшем в караул воине, от которого наутро остались только россыпь смерзшихся гильз, автомат с пустой коробкой боезапаса и следами зубов и еще пряжка от ремня. Псы теперь возились только с Лисом и сосредоточились только на нем, уже обессилевшим, не таким неуловимым, дышавшим хрипло и с надрывом.

8.3.1: Гонгора перестал осматриваться и оглядываться. Размашисто поведя плечом и откинувшись, насколько позволяла тяжесть за спиной, он отскочил, пригнулся, резко выдохнул, сильно ударил и промахнулся. Позади снова затрещали кусты, там загомонили, надрываясь, в несколько глоток и нехорошим голосом заурчал, как скребущие траки порванной на камнях гусеницы бульдозера, осатаневший Лис. В правое плечо очень сильно ударили, едва не сбив с ног, и тут же прожгла резкая боль, перекрыв волну омерзения и животного страха. Гонгора подхватил нож свободной левой рукой, загородился плечом и не раздумывая погрузил в шею, покрытую мелким ворсом. Под локтем брызнуло, и тяжесть с руки исчезла. Дыхания не хватало. Гонгора прижал руку с зажатым ножом к плечу, развернулся, встретился глазами, сразу же полоснул и подумал, что это кaк раз ничего еще не значит: левой он владел не хуже правой. В детстве он даже пробовал ею рисовать и зубы чистил тоже ею, это такое свойство организма, объяснял он всем интересующимся. Он всегда недолюбливал свойства озерных раков. Штиис опять кричал.

8.3.2: Гонгора держал нож у самого бедра, никому не показывая. Пусть это будет сюрпризом. Что у меня есть, думал он, двигаясь боком мелкими шажками. Он уже понял, что им отсюда не уйти. И не только им. Выход отсюда был просто не предусмотрен. Он заслонял голову свободной рукой, так, словно собираясь гасить наседавшую тварь кулаком другой руки с ходу, цепляя снизу. Он хорошо видел сейчас, видел их всех и, далеко выбросив руку, еще в воздухе встретил одну из них. Он вспомнил. Он сейчас вспомнил, вибрам подсказал. Не весь курс, но самое простое, три самых главных движения. Они повторялись, как часовой механизм, и как часовой механизм отрабатывали то немногое, на что еще оставались силы. Два инструмента сделали бы это быстрее, но принцип был один. Три связки, три дистанции. Три шага. Он уже видел выход за пределы рядов колючей проволоки. И он знал, что свобода всегда давалась самой дорогой ценой. Упражнения рекомендовались, как разогрев перед тренировкой с палками вместо ножей. В поле зрения на миг показалось и исчезло лицо напарника. Искаженное деревянное лицо снова ушло в траву и больше не появлялось. Что делалось за спиной, Гонгора не видел. Часовой механизм в самом деле работал. Рука с зажатым ножом удерживала весь угол атаки. Псы отскакивали, но неохотно.

8.3.3: Штиис снова был на ногах. Он стоял, широко расставив ноги и размахивал топором вокруг себя и мимо себя, работал от спины, опуская, подсекая и собирая несколько тварей вместе. Гонгора, кажется, начинал понимать, чем объяснялся напор зверей. Он диктовался опытом. Они никак не могли поверить, что что-то могло пойти не так, что их шуршание и кокетливое беганье на цыпочках могли не работать. Попавшим в их капкан они не давали думать, и это решало всё. Единственным не предусмотренным осложнением был Улисс. И пара его стальных ошейников. Измазанный в болоте рюкзак прямо по курсу продолжал усеивать траву зернами риса, мыльно-пенным аксессуаром, на глаза попался фонарик. Фонарик одиноко лежал, обреченно глядя прямо вверх, в его слабом облачке света плясала пыль. Рядом в траву ушел тугой тюбик ярко-бело-лимонного цвета. Рюкзак за спиной все время мешал, он раскачивался и бил в поясницу, Гонгора прыгнул, выправил равновесие, подхватил с земли влажный тюбик и принялся отвинчивать. Пробка отнимала все внимание.

8.3.4: Деревянные пальцы не слушались. Он расчленил, махнул, не глядя, швырнул, как швыряют штатную гранату, прямо в слюнявые морды и, пригнувшись и даже прищурив глаза, придерживая дыхание словно в ожидании того, что должно было произойти за спиной, бросился к Лису и Штиису, окружение которых теперь словно к чему-то прислушивалось.

8.3.5: Над тесным встрепанным пролетом в деревьях, никогда не видевшим неба и света дня, повисла тишина. Подхватив за шипастый ошейник Лиса, взъерошенного до неузнаваемости, настроенного продолжать веселье, больше не видя плосколобых тварей, тенями шарахавших мимо, больше не видя ничего, Гонгора длинными прыжками, не чувствуя ног, ушел через почерневшую крапиву к елкам, мимо вибрама, который оказался и не вибрамом вовсе – комьями перепревших листьев просто, прочь от обстоятельств, которые медленно барахтались, отставая, прочь от этих мест – сквозь стегавшие по глазам ветви, с сердцем, бившим в ключицы, с сорванным дыханием и с хлопавшим по заду рюкзаком, на чистый воздух. «Я же кричал: бросай рюкзак… – объяснял, задыхаясь, рядом голос Штииса. Соратник тоже летел, обеими руками держа у груди испачканный томагавк и только крепче зажмуриваясь, когда у лица оказывалась новая ветвь. – Вся еда у меня…» «Пронесет. Пронесет… – думал Гонгора. – Только бы пронесло…» Они единой упряжкой одним рывком перемахнули через ручей, едва не сорвавшись, успев набрать полные мокасины воды, пронеслись мимо заросших слоистых камней, миновали голую стену, гребень и провалились в ложбину, полого уходившую вниз. Когда сквозь рыжие стволы старых сосен засинело слепящим светом, забрызгало солнцем озеро, никто не мог уже ни говорить, ни думать.

8.3.6: Скатившись по крутому песчаному обрыву берега, они упали в податливое крошево, нагретое и сухое, и остались так лежать, чтобы лежать так вечность. Знаешь, что это было, невнятно спросил Штиис, не поднимая лица. Он опять что знал. И это знание в корне должно было изменить ход истории. Мы нашли ее. Все-таки они появились теперь. Участок земной поверхности со страшно бедным уровнем напряженности магнитного поля. Аномалия заднепроходная. Ну и сволочи…

8.3.7: Гонгора закрыл приоткрытый глаз. Нечего тут было больше видеть. Щека саднила на горячем песке и хотела воды, много воды. Вода была рядом. Наша стая по-прежнему сильна, подумал он. Мрачно блестя лезвием, у самого носа торчал всаженный в песок острый на все готовый нож. Теперь в нем отражалось только утро. Надо будет спросить, подумал Гонгора, как у него получается думать там, где другие борются за жизнь. Они лежали долго, как и собирались, бесконечно долго, не шевелясь и не открывая глаз, и только Лис временами еще приподнимал встрепанную морду и грозно урчал, нервно вздрагивая всем телом. С разорванной губы у него, тускнея и сворачиваясь в песке, падала черная капля.

– You’ll never rise to the level of your expectations. You always default to the level of your training.[1 — Ты никогда не поднимаешься до уровня своих ожиданий. Ты всегда опускаешься до исходного состояния своей подготовки. (англ.)]

Зено Китийский обсиживал обломок базальта у воды, и взгляд его был полон лета, как блюдце, полное сюрпризов. Он непринужденно нашаривал ладонью под собой места, чтоб не так горячих, не находя их, двигался дальше, куда-то к краю возможного. Он щурился, собирал вокруг глаз морщинки, разворачивая какой-то импортный тюбик с мятными таблетками, освежающими дыхание, потом бросал невозмутимые взгляды то на него, то на Улисса и снова начинал ерзать, менять участки нагретой поверхности камня. Эта цитата кого-то из элитных спецоператоров ставила точку на главе жизни. Когда он ставил точки, спорить было бессмысленно.

– Ну вот и славно, – сказала реинкарнация Зено Китийского.

Bсе помолчали.

Дед спросил, глядя на Штииса:

– Сильно зацепило?

Штиис напряженными глазами разглядывал утес у него за спиной. Скала нависала над теплым вечером, вся разбитая трещинами и изрытая террасками. Он покачал головой.

– Заживет. Улиссу досталось. Нога и с губой что-то. – Штиис помолчал. – В общем и целом, как я понимаю, все, можно сказать, отделались испугом. – Он покачал головой. – Каждый день узнаешь что-то новое.

Дед критически осмотрел мятную таблетку, положил на язык и снова бросил взгляд на Улисса, просторно раскинувшегося на песке. Улисс, заслышав знакомые созвучия, приподнял мохнатый остаток уха.

– Йодом прижгли?

Гонгора кивнул.

– Всем, чем было.

– Ну это же хорошо, – произнес, не поднимая головы, Зено с той восходящей интонацией, с какой обычно глядят на мир, закрывая последнюю страницу.

Он сощурился сильнее, обратившись взором теперь к диску солнца, что касался краем скал, ткнул импортным тюбиком в сторону торчавшей у берега стены и сказал:

– Километрах в пяти Дверь Преисподней. Знаю я там одно хорошее место. Вот там и остановимся.

9

…Сосна-камнеед висела прямо на стене. Под ней лежала отмель, за отмелью звенела вода.

Расстелив перед палаткой клеенку и вывалив на нее куски вяленого мяса, конбаур и лепешки с домашним сыром, консервы, дикий лук, чеснок, укроп и прочую растительность, вновь облаченный в свой светлый шерстяной крупновязанный свитер Зено, сладко кряхтя, принялся готовить роскошный ужин. Методику приготовления конбаура из горного козла и особенности взрезания живой скотине сердца и кишечника с дальнейшей целью наполнения последнего свежей кровью, вынимания, отваривания и употребления он освещал обстоятельно и не спеша («В мертвом козлу кровь не бежит, вот ведь беда…»). Тонкости взрезания каким-то образом сочетались с тонкостями накрывания на стол, которые на сонный взгляд Гонгоры сводились в конечном счете к нехитрому тезису: «Голодный – съест». Есть это цивилизованный желудок в самом деле стал бы только голодным. Съезжая по некой известной ему аналогии с гастрономических сложностей на события будней, дед развлекал окружение рассказом об одном старом эвенке, чьем-то соседе Олле, имевшем обыкновение прямо с утра, когда весь лес еще спит, вывалив на крыльцо в одних кальсонах, палить из своего охотничьего бокфлинта по приколоченному к забору черепу медведя. Висит то есть на заборе череп, а на нем шапка с ушами, вроде национальной эмблемы оккупанта. Чтоб, значит, не ошибиться. Говорит, это у него такая форма терапии. «..Мы заранее спорили: попадет или нет. Не попадет – значит, все нормально, сосед с вечера хорошо вдел и полезет сейчас в погреб…» Дед аккуратно уложил в закипающий котелок пухлые колбаски конбаура, поперчил и продолжил. «А тут, понимаешь ты, сделали вдруг завоз: шнапс – в магазин, а горючее в бочках… А горючее, понимаешь ты, догадались сгрузить к забору соседа. Так мы, веришь, вожжей нас всех, только к утру дошли умом. Как в голову стукнуло. Мне аж сейчас холодно делается, как вспомню. Выскакиваем, значит, во двор, все кто в чем был, а сосед наш уже – всё, как положено: в кальсонах, босый, морда столбом, волоса дыбом, и держит, лярва, вот этот самый череп на мушке. Ну, мы, понятно, врассыпную – и к забору, рты разинув, руки раскинув, чтоб, значит, грудью прикрыть… Шум, беготня, кто-то уже голову в трусы засунул. В общем, политических впечатлений на месяц. Это же ведь сейчас только рассказать сладко. А Олля водит дулом меж нас и приговаривает: а уйди… а ну-ка, ш-шас я его…»

И дед широко разбрасывал руки в стороны с зажатыми в них чесноком и ножом, двигая корпусом и показывая, как они прикрывали грудью…

В отдалении что-то слабо шлепнуло и затихло. Прямо здесь, с прибрежного каменного уступа были далеко закинуты резинки, и дед обещал, что к утру что-нибудь будет. Усеянную иголками звезд зеркальную поверхность озера время от времени нарушали, расходясь и слабея, круги. Быстро стемнело. На фоне огненной нити заката скалы теперь выглядели рваным черным провалом. Они прижимались к воде, их подпирал колосс древней пихты за отмелью, кроной почти доставая парапета гиганских глыб. Еще дальше угадывалась речка, издалека доносилось тихое шуршание и слабые вскрикивания. Закутанные в кедровый стланик стены подпирали луну, и ее отражение на воде обещало исключительно благоприятный прогноз погоды. Кастрюлька на огне бодро булькала, костер играл углями, нагнетая состояние полудремотного транса. Почесать ушко, пробормотал Гонгора, наблюдая за гипнотическим танцем пламени. Улисс, закрыв глаза, окончательно разомлев в тепле, глубоко вздохнул и лениво проурчал что-то неодобрительное. Это будет долгая ночь. На затылке лежало влажное прикосновение воздуха. Становилось сыро.

Кастрюлька распространяла вокруг себя непривычно аппетитные запахи, заставляя встряхиваться и усаживаться удобнее. Мыслей не было никаких. Все мысли закончились, остались только угли. Покопавшись в них, Штиис пристроил к огню крепкую кедровую веточку. Дед ее убрал, похлопав по руке. «Отдыхай. Любуйся средой».

Гонгора растер ладонями лицо, налитое сухим теплом. Он чувствовал, что близок к тому, чтобы провалиться в нирвану, откуда его уже никто не сможет вынуть. В жарком багровом свете что-то происходило, какие-то метаморфозы прошлой жизни. От нее тоже остались только угли. Мне хорошо, заключил Штиис, словно вынося диагноз. Гонгора поднял глаза вверх, где прямо над ним висело ребро галактики.

За спиной молча стояла ночь. Он был уместен здесь и ночь была уместна здесь тоже. И такое случалось не часто. Стечение редких условий и исключительных обстоятельств. Где-то там дальше, уже на другом витке спирали, под этим же самым небом, но уже в совсем ином измерении, на дикой отмели уходящего времени будет другой костер и странное чувство, что где-то такое уже не то было, не то будет. Все на месте и всё хорошо. И казалось, если не шевелиться, сквозь пласты тьмы можно разглядеть далекий отсвет, слабый проблеск того огня, как воспоминание о том, чего нет…

Осыпая проклятьями прибрежные камни, реинкарнация Зено Китийского, спотыкаясь, возилась в темноте, с треском собирая консервные банки и кружки. Рядом опять что-то плеснуло, голубая лунная тропинка исказилась, качнув звездным отражением. Из-за четкого неровного обреза отвесных камней выглядывал яркий кусок луны. Где-то вдалеке протарахтел, разбуженный голодом или, может, просто наступившей ночью, сумрачный зверь.

– А, л-лярва, – враждебно произнес дед, опрокидывая рюкзак Гонгоры на песок и возникая в круге света. – Хорошая погода будет, – заметил он, вздергивая рюкзак за лямку назад. – Хороший воздух, хорошее небо.

– Я слышал где-то, – отозвался Штиис, сонно помигивая в направлении котелка, – что этих звезд столько, что куда ни глянешь, взгляд обязательно упрется в одну из них. Это у меня в голове не умещается. Вот Гонгора говорит, вы все знаете, а чего не знаете, то вычисляете. Вот, по-вашему, откуда тогда темнота?

– Ты воду не мути доплеровским смещением, – хмуро отозвался дед. – Напарник спит. Лучше сними пробу. Кастрюля не должна развариться. Потеряет всю остроту. Все питательные вещества уйдут.

– Не уйдут, – сонно пообещал Штиис. – Я не позволю. – Впрочем, взять ложку он согласился. – Знаете, что мне это всегда напоминало, – произнес он, пробираясь к котелку с деревянной ложкой наперевес. – Подземелье. Мы все всю жизнь в подземелье. – Он, зачерпнув, с сомнением разглядывал дымящуюся ложку. – А потолок сплошь забит драгоценным камнем. Только не для нас все это. – Он молчал, нерешительно разглядывая край ложки и прислушиваясь к ощущениям. – Хотите, я анекдот расскажу по этому поводу?..

Будущего и прошлого больше не существовало. Было только настоящее. Такое в самом деле происходило редко. Настолько, что в поисках этого перехода ты разгребаешь не одну гору книг, проходишь уйму дорог, идешь на преступление и остаешься в живых тоже только ради него. Точка и ее сингулярность.

– Есть одна теория, – сказал Гонгора, не раскрывая глаз. – По ней все одиннадцать измерений Мироздания, включая наши четыре, – не больше чем коридор. Что-то вроде туннеля не-реальности с ограниченным набором несуществующих решений. Вроде того, что если набор несуществующих решений действительно ограничен, то это делает другой набор решений, в принципе способный существовать, почти определенным. «Ограниченно реальным» – так это называется.

– Класс, – поддержал Штиис, работая челюстями. – Просто для справки: а это вообще с чем едят?

– С умом, – сказал дед, отбирая у него ложку и решительно запуская ее в котелок. – Когда проголодаются.

Дед расположился у огня с локтем между развалившимся Лисом и Штиисом, подвернув под себя спальник и накинув на плечи ветровку. Штиис, поскучав, достал из рюкзака свой неразлучный диктофончик со встроенным тюнером, вытянул антенну и теперь пытался нащупать какую-нибудь музыкальную станцию. Он признавал только музыкальные станции без сопровождения длинных больных языков, с чисто одной музыкой. Тюнер услаждал слух сериями тресков.

– Чего там видать? – вдруг повысил голос дед, щурясь, наблюдая за тем, как Гонгора в десятый, наверное, раз берется полоскать свой драгоценный кукри в камнях подальше от озера: поглядит на свет, ополоснет, намылит и снова поглядит.

– Где? – помедлив, спросил Гонгора, не оборачиваясь.

– Да там, – ответил дед, что-то ссыпая и мешая ложкой в котелке. – Видать там чего-нибудь?

Гонгора снова помолчал.

– Да нет, – глухо отозвался он. – Ни Черта там не видать.

Дед потыкал ложкой колбаски, бултыхавшиеся в кипятке.

– Ты чего там моешь, – снова громко закашлялся дед, пряча лицо в рукаве свитера, – а? Зеркало свое, что ли? Или совесть? Если вот, скажем, тебя опасение берет, чего это ты не отражаешься, не видно тебя почему, так рано еще, темное время суток. Ты сядь, значит, сделай паузу…

Штиис откинулся на спальнике, заложив руки за голову.

Нет, сказал про себя Гонгора, снова медленно вытирая закатанным рукавом голое лезвие, с этим не справиться. Мне это тоже не поправить, такое просто не в человеческих силах. Даже здесь след их присутствия. Они рано или поздно достанут и тут, и уже никому не остаться прежним. Знание, которое они откладывали в тебе спорами в виде незаметных, микроскопических знаний с незапамятных времен. Словно один и тот же незнакомый замкнутый на бесконечность коридор, и ты еще можешь думать, – нет, ты даже уверен, что решаешь и сейчас ты, что конечный выбор на том конце туннеля реальности будет все-таки за тобой, но чье-то дыхание касается затылка, и ты понимаешь слишком поздно, что кто-то все это время смотрел тебе вслед, не видя, делая из тишины проклятье, понемногу целуя в тебе параноика, одни и те же тысячу paз драные, трухлявые, безвкусные, холодные, мертвые обстоятельства дышали тебе в спину, но ничего, ничего не меняется от этого твоего понимания, и они гонят тебя по коридору, и ты уже равнодушно, почти с налетом иронии достаешь на свет еще одно из своих бесполезных пониманий, что, наверное, все тут зря, – и как бы быстро ты ни умел бегать и что бы ни пытался своим тренированным интеллектом прогнозировать насчет отдаленного поворота, он уже есть и никуда тебе от него не деться… Неужели я так много хочу от жизни, подумал он с глухим отчаянием. Это как одно и то же упорядоченное движение Земли вокруг Солнца по траектории эклиптики. На сумасшедшем ускорении совершив крутой разворот, она несется навстречу новому времени года, к новому теплу и к новому лету. Можно испытывать подъем чувств, общую свежесть, можно улыбаться про себя по поводу атмосферных явлений, тихо изумляться настигающим переменам, можно, напротив, сокрушаться, сожалеть о случившемся, по утрам, чистя зубы, предаваться унынию, но ничего, ничего уже поделать будет нельзя…

– Ч-черт – ожесточенно произнес Штиис, удобнее располагая локоть на мягком, – люблю подарки. Ничего не могу с собой поделать. Приятные неожиданности. Вообще всякие знаки понимания. После них как-то хочется жить.

– Комплименты, – подсказал Гонгора.

Штиис холодно посмотрел на него.

– Совершенно верно, – сообщил он, моментально переходя на диалект аристократический и отчужденный. – Я принимаю лесть как должное и не стесняюсь этого. Знаки внимания вообще, вероятно, на заре эпохи человечества предназначались особям исключительно мужского пола с властью – в целях элементарно расположить к себе судьбу. С целью не осложнять лишний раз жизнь и как-то расширить сферу экономического влияния. А что мы имеем удовольствие наблюдать сегодня? Вот вам еще один скромный пример спрятанной сути женоподобной цивилизации.

Штиис принялся засучивать рукав.

Спрятанной сути. Почему нет, подумал Гонгора. Проходит одна такая в опасной близости, касаясь своим юным обаянием, когда после на редкость добросовестной тренировки чувства у тебя местами обездвижены до невменяемости и ты задвинут в задумчивость дальше обычного. Невзначай так протягивает, проводит крохотным пальчиком по жилке, обозначенной у тебя на руке напряжением, качая крохотным детским подбородком, и ты оглянуться не успеваешь, как она уже заботливо запахивает на тебе ворот плаща, поправляет пуговичку и наказывает не стоять лишний раз на сквозняке. И, главное, при всех.

Штиис был хорошим парнем, но он умел быть гвоздем в заднице. Правда, при этом он каким-то загадочным и непостижимым образом не переставал быть хорошим парнем и уверенно глядеть в будущее. Это было настолько необычно, что вопрос о том, кто сегодня съел все самое вкусное, даже не ставился. У него имелось еще одно качество, и оно сразу и навсегда отделяло его от прочего плебса и остального человечества. Он был помешан на всякого рода курсах выживания. Он проходил их десятками и был готов пройти их еще столько же, он собирал их, как убитый горем коллекционер собирает фантики, каждому отводя в Коллекции особое место и в каждом видя только свое. В скалолазании он не рвался наверх, как другие: его интересовала только необычность маршрута и висел ли там уже кто-то до него раньше. Если в общественном туалете один из очереди писсуаров окажется привинченным под потолком, то только для него. “For those seeking a challenge.” Если человечеству никогда не дано узнать в светлом будущем радость жизни, искренне сказал ему Гонгора, то именно из-за таких, как ты.

Он был самым настоящим экспертом по выживанию, и не только в теоретической части – и не только в лесу, правда, скромно настаивал называть себя любителем. Неизвестно, горел ли он в огне, но в воде утопить его точно было трудно. Его вид любимца богов и природы вводил в заблуждение многих и об этом мало кто знал, но решение стать его врагом могло оказаться одним из самых недальновидных для любого, кто его принимал. Как все, кто пытался следовать древней школе стоицизма, он ничего не ценил так, как способность к самообладанию. От Гонгоры его отличало только одно: отсутствие тяжелого детства. Его детство было исключительно удачным, но воспитание настолько строгим, что не оставляло сомнений в выборе средств. В случае открытого наезда, а такое случалось, приходила в действие стадия ироничного дипломата: «Спасибо, что поделились своим мнением. Ваше мнение очень важно для нас». Следующая стадия зависела от степени бестолковости противной стороны: «Мы сможем обсудить это снова, когда ты научишься вежливости», «Говорю очень вежливо, перестань меня перебивать» или «Я вынужден буду удалить себя за пределы данного обсуждения, если оно начнет терять цивилизованные формы». Обычно этого хватало. Но мало кто знал, что была еще одна фаза. Она начиналась фразой: «Твоя истерика не понятна» и заканчивалась очень неприятно. Но поскольку учение древней Стои включало в себя также точное знание того, чего следует избегать, такое случалось редко. Эту фазу он не любил. Она могла оказаться фатальной.

Когда он узнал, что Гонгора собирается на Лунную Тропу, он даже побледнел от удовольствия и проникся к нему таким любопытством, что даже смутил Гонгору. Он смотрел на него совсем другими, новыми глазами. Так смотрит маниакально-депрессивный коллекционер на исключительно редкий экземпляр бабочки. Он даже не спросил, вернулся ли с нее кто-то назад.

Исподлобья глядя куда-то в пространство прямо перед собой, Штиис озадаченно мял и пробовал пальцами у себя под ухом затылочную область. Штиис словно понял вдруг что-то для себя очень важное. Он покачал головой.

– Такое впечатление, – пробормотал он, – что я выспался…

Глава 2. Возле самого порога

1

Он в деталях помнил день детства, когда на спор провел на заброшенном деревенском кладбище ночь. Вообще, хвастался он много и врал много, особенно, в моменты вдохновения, получалось у него правдиво и мрачно – как нужно, но он никогда никому не рассказывал, что там было на самом деле. То, что там было, касалось только его.

В темном лесу на отшибе спавшей деревушки несколько мальчишек пугали друг друга, сочиняя замогильные подробности на сюжет кладбища. Кладбище язычников было заброшено давно, еще до наступления болот, оно было первой темой у костра, и когда спускалась ночь, начиналось время пророчеств. В пророчества верили, но требовали доказательств. С ними было плохо. Поскольку с доказательствами была всегда одна и та же проблема, негласно выбиралась жертва – объект давления. Объект подвергался мытью всеми составами и обработке всеми средствами с выкручиванием рук и предложением восстановить авторитет, пошатнувшийся в глазах окружения. Авторитет являлся самым святым, однако достаточно абстрактным, между тем кладбище было абсолютно реальным, лежавшим прямо посреди леса. Как говорили, те, кто его посещал, возвращался другим. Было мнение, что на самом деле возвращался не он, а нечто иное, и на этом месте обычно все брали паузу. Притихший кружок исцарапанных мальчишек сидел, переживая сладкий ужас. Собственно, весь смысл был в нем.

Замогильные подробности обладали тем свойством, что шли на звук голоса сами, стоило только начать. Рассказчик горел глазами и лихорадочно облизывал губы, слушатели зябли, ежились и поминутно вздрагивали. Если не вздрагивали, им помогали – да так, что потом на какое время всем становилось не до покойников. Начали с пустяка, закончили разногласиями и взаимными упреками, однако в этот раз дискуссия увяла. Все решали, что будет, если сейчас из темного леса выйдет ужас.

Ужас давно стоял рядом, прямо за стеной, он касался темных бревен и ждал. Он давно слушал, приникнув к этим бревнам своим большим сморщенным ухом, потом отходил, тихо ступал, старческий и слепой, вокруг бани. Когда пыльная керосиновая лампа выдохлась, торопливо достали свечку. Свечка отражалась в темном окошке, собирала вокруг себя ночь, делала из нее черное молоко, скорбные, ломкие, сутулые тени возле нее теснились и двигались. Тени качались на стенах и жили своей, отдельной жизнью, багровый огонек дергался, осунувшиеся лица молча смотрели. Всем было жутко и хорошо.

Этот прохладный летний вечер особенно располагал к беседам: случилось полнолуние. Было довольно поздно, спать не хотелось, и было жалко. Рассохшиеся, древние, пропитанные ужасом стены старой языческой бани шевелились за спиной, собирали страх по темным углам, незаметно сближались, страх был безвкусный, холодный, он бегал мурашками по спине, осторожно трогал волосы на затылке, держал за плечи и не давал перевести дух. Любой звук был нежелателен, неуместен, за ним могла скрываться опасность, то самое движение, когда ужас просачивается сквозь стены и широко расправляет огромные шершавые длани. Но напоенной сладким ужасом атмосфере не хватало главного. Отчета о пережитых ощущениях непосредственно с места событий. Сделав глубокий вдох, выслушали новое сообщение.

Сегодня антология была посвящена участившимся случаям поползновений неких завернутых в исподнее светящихся объектов. Согласно источникам, пожелавшим остаться неизвестными, все имели место быть со стороны кладбища. Комментировали осторожно, ясно отдавая себе отчет о возможных последствиях, потом сидели, усваивая информацию.

Как всегда, преисполнившись природной недоверчивости, Гонгора имел неосторожность подпортить всё удовольствие, выступив с гипотезой, что, быть может, это имевшийся в организме усопших фосфор с течением времени нашел путь к поверхности земли, после чего едва не поседевшая от напряженных размышлений аудитория, незаметно двинув локтями, выразила безусловное понимание и сочувствие попытке по-человечески объяснить нечеловеческие явления. Гонгора со своим научным подходом уже не раз и не два ломал все планы на вечер, и терпение у населения лопнуло.

Были высказаны новые соображения относительно границ человеческой психики, а также ее возможности выдержать встречу с нечистыми силами.

Обеспокоились интенсивностью наступления старого болота на предместья деревни. Согласились, что мысль о назревшей необходимости дознания, а также детальном рассмотрения дела на месте выглядит как нельзя более трезвой. Потом все сильно усомнились в способности Гонгоры как признанного авторитета в области научного анализа и просто как самого начитанного возглавить экспедицию в одном лице с целью выяснить, наконец, что происходит. Что представляет собой имевшее место поползновение с научной точки зрения – при таком интеллекте более не могло оставаться предметом домыслов.

Кладбища Гонгора не боялся, сами вы покойники, говорил он, ночной лес любил, со своими же суевериями боролся в основном с помощью самих чертиков.

Он рисовал их на моющихся обоях пачками, выводил гуськом, лепил парами, стаями, стоящими, сидящими, бегущими, отдыхающими в мягких дорогих креслах, возлежащими на канцелярских столах с худощавыми ягодицами, обнаженными всем ветрам; проходящими сквозь стальное игольное ушко; путешествующими на цыпочках по лезвию бритвы; предупредительно стучащимися одним пальчиком в приоткрытую дверь; задумчиво пригубляющими от чашечки; прикуривающими папиросу; разгоняющими кистью сигаретный дым, сутулясь и закрывшись от пронизывающего ветра плечом; переворачивающими газетную страницу; мучительно зевающими, деликатно прикрыв губы пальчиками; обороняющимися из-за угла посредством естественной струи от неприятно взбудораженных лысых дядей в квадратных очках и белых халатах; поправляющими на себе шляпу, аккуратно ухватясь щепотью пальцев за краешек, чуть запрокинув голову и обворожительно выстрелив из-под полы шляпы прищуренным глазом; сосредоточенно пытающимися сложить фигу из четырех пальцев морщинистой худенькой ступни; нюхающими цветочек, скучая, анфас, в профиль, боком, задом, в клеточку – и терпеливо ночами потом ждал, что будет. В конце концов он здорово преуспел в этом занятии и уже опытным движением карандаша парой росчерков мог придать глазам на узкой, плоской, наглой, щекастой и милой мордочке любое выражение – от преисполненного брезгливым вниманием доктора наук, с мутным взглядом, ворсистыми большими ушами и слегка отвисшей от задумчивости губой, – до непристойного созерцания шустрого губастого бесенка на момент обнародования результатов самого страшного суда.

Рисовал он действительно неплохо. Его одно время сильно удивляло, в силу каких причин бесовское отродье, такое падкое, по свидетельствам очевидцев, до неокрепших детских душ, не торопится за ним. Неоднократно (и при свидетелях) предлагая собственную нематериальную часть в обмен на полное собрание «King Crimson» в виниле с их берущими за душу образными формами, он был далек от мысли, что такого рода соглашение виделось другой высокой стороне ценой слишком большой.

И чтоб без дураков, подчеркнули особо искушенные в вопросах кладбищ люди. Тут знали, о чем говорили. Все, чего от него ждали поколения, идущие следом, это провести там полнолуние. И вернуться не раньше первых петухов. Все предания, советы, наставления и рекомендации о том, что нужно делать, чтобы суметь вернуться назад, сходились в одном: нельзя оборачиваться.

Не оборачиваться оказалось сложнее, чем он думал. В темноте он всегда ориентировался лучше других и постоянно этим пользовался, доводя самых осторожных до истерик, но сейчас эти его сверхспособности даже были не нужны. Безукоризненно правильный яркий лунный диск, дикий и слегка замутненный, висел прямо за спиной. Он отбрасывал силуэты, неровные и неестественно четкие. Со скукой проблуждав в безмолвном лесу и едва не заблудившись, он все же набрел на трухлявые остатки какой-то ограды. Круглое синее пятно луны проступало за черными плетьями ветвей, делая тени резкими, накладывая тени одна на другую, в отдалении подробностей было уже не разобрать.

За спиной стоял лес, и это был настоящий, невозделанный Лес, реальный, как брошенные захоронения у ног, он начинался прямо здесь и нигде не кончался. Там изредка возникали и исчезали, тускнея, неясные слабые огоньки – было время светлячков. Различалось еще что-то, что-то вроде разреженного мерцания фосфоресцирующей гнилой древесины, что могло быть также игрой воображения. Там, по-видимому, и начиналось знаменитое болото. Казалось, временами с той стороны исходил тяжелый дух; тишина, Тишина с большой буквы не была полной, где-то далеко слышалось некое изможденное сухое поскрипывание. Сверчки молчали. Хотя их тоскливое пение сопровождало всю дорогу сюда.

Совсем некстати память набросала унылую картинку: из необъятного ржавого ковша экскаватора загорелые мужские руки извлекают забитые землей белые куски раздавленных черепов и кости. При застройке нового микрорайона на окраине случайно разрыли кладбище. Тогда его детское воображение потрясло другое видение. Что когда-нибудь из огромного ржавого ковша другого экскаватора кто-то достанет и его череп, чтобы тем же движением вместе с комьями земли отправить ближе к брезенту собранных костей.

Торчавшие из темноты длинные косые жерди и полуразвалившиеся от старости метла могли быть только кладбищем. Здесь хорошо росла елка и рябина. Неповрежденных насестов практически не было, те, что еще не падали, навевали уныние. В траве темнели остатки надгробий.

Он никогда не жаловался на зрение, больше того, он не знал никого, кто бы сравнился с ним в чтении под луной, но сейчас он видел такие детали, которые не замечал даже при свете дня.

Перед глазами мелькнула новая сцена: немногочисленная деревенская делегация общины язычников, состоящая из числа наиболее отважных ее представителей, находит его свежий поседевший труп. Он какое-то время смотрел, как осматривают поле будущей деятельности, потом вытер ладонь о штанину, положил руки на иссохшую жердь и впервые спросил себя, что он тут делал. Так выглядел конечный замысел жизни.

Гонгора легко представил себе всю нескончаемо долгую, размеренно-печальную жизнь этих полянок. Сколько остывших безвольных тел успели они принять, прежде чем заросли кустами и стали тем, чем стали. Было совершенно ясно, что никого здесь быть не могло, что оборачиваться нельзя, будет хуже, но не обернуться было невозможно. Он чувствовал, что за спиной кто-то стоит. Он знал, что это только работа воображения, чувства ничего не хотели слышать. Они знали лучше. Они вопили, перебивая друг друга. Как было бы хорошо, если бы это шутили приятели. Но после ужасов за свечой их невозможно будет выгнать перед сном даже на моцион. Они полночи будут жаться друг к другу, смотреть в огонь и без конца пережевывать один сюжет о дураках, которые ищут неприятностей. В глухом, заболоченном, мертвом лесу эти неприятности любого найдут сами. Он подумал, что если обернется, то уже не сможет остановиться. Так и будет пятиться, лихорадочно всматриваясь и мучительно вслушиваясь. Стиснув челюсти, он начал перебираться через перекладину. Треск сухого дерева больно ударил по нервам.

Шурша травой, он пробрался мимо того, что торчало, и того, что блестело, дальше кто-то стоял, кто-то непонятный и длинный, – он туда не смотрел. Обзор достопримечательностей кладбища он решил отложить. Поскольку стоять до утра смысла не было, он сел, потом встал, так ничего не было видно. Он не знал, что нужно видеть, он просто хотел сохранить максимально возможный угол обзора. Это была проблема. С одной стороны, заросли и трава скрывали любой угол, с какого ни смотри, с другой, усесться на остатки ограды прямо под луной на виду у всех покойников казалось не лучшей идеей. На него смотрели. Он знал, что что бы он ни сделал, обратный счет пошел. Он совсем собрался заняться поисками какого-нибудь возвышения, чтобы быть в курсе событий, когда увидел тень.

И сейчас же за спиной шаркнули, приближаясь, – и он обернулся, растягивая движение до бесконечности, до боли в мышцах, словно зная, что ждет дальше, что увидит то, чего видеть не должен, и вначале не увидел ничего, а потом у него онемели конечности и в стянутом холодом животе стало сквозить. Глаз теперь отчетливо видел в нагромождениях пятен далеко в сторону протянутую черную тень и то, что могло служить её началом.

Оно было, как начало старого немого кино, как выход в сумасшедшее состояние. Темная неподвижная фигура, прислоненная к обломку светлой плиты.

И когда до него дошло, что это, он понял, почему не выдержал испытания тот молодой пьяный приор, о котором не говорили и о котором помнили, как помнят, как о плохой примете.

Он стоял не двигаясь. Нужно было время, чтобы отделить реальность от игр света, но он думал о другом. Теперь стало по-настоящему страшно. В памяти всплыло старое мрачное воспоминание, предостережение, которое он даже не помнил, что знал. На заброшенных кладбищах нельзя касаться могильной ограды. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Это было вторым главным правилом, чтобы вернуться тем, кем был.

Обходя, он задел одну из них локтем.

Ты слышишь шорох движения за спиной? – спросил его вкрадчивый голос.

Знаю, что слышишь. Так просыпается обратная сторона тебя. Самая темная из тех, каких ты когда-либо касался.

Ты держишь перед глазами старую книжку и видишь трюмы затонувших кораблей. Там в тесных проходах пробки из тел тех, кто не успел спастись. Были дети и были куклы и респектабельные джентльмены, топорами с пожарных щитов прокладывавшие дорогу к к опрокинутым палубам. Джентльмены с тактом сидели, говорили умные вещи, неспешно ходили и ласково трепали за щечку – но это было в другой жизни.

Редкую поросль гнилых кольев рядом делили деревья и темнота между ними. Дальше различалось затихавшее шуршание. Неясная угловатая фигура, до того прислоненная к мертвому возвышению, отделилась и, неловко размахивая непомерными конечностями, удалилась в непроглядный сумрак.

Гонгора догадывался, чья это работа. Отвлеченным сознанием он понимал, что на самом деле все не так просто, что его прославленное воображение, собственно, в событиях еще участия не принимало – оно пока только еще разминало свои не знающие жалости жесткие пальцы.

Гонгора не слушал вкрадчивое нашептывание, которое не могло сказать ничего нового. Повторяя старое, то, что уже было, прокладывавшее себе путь к пожарному щиту и выходу, оно сокращало расстояние к пропасти, которое он старался увеличить. С бесом противоречия у него были старые счеты, и до этого дня он держал его в узде.

И еще понял он: если он несмотря ни на что отсюда уйдет, этот лес и эта луна останутся в нем навсегда.

…Среди непреоборимых воинов храмовых, у которых тут не редкостью случались анахореты со следами на телесах говяжьих жил, без ушей, без носов, а некоторые без рук и языков, он скорее выглядел мокасином в крапиве, этот неунывающий бледнолицый отрок. С длинными рыжими ресницами, рыжими лохмами, в давно не стираной на милю вокруг попахивавшей потом рясе бенедиктинца, неизвестно какими ветрами занесенного в эти глухие места, с узелком под мышкой и крупными веснушками во всю щеку, он смотрелся не в тему даже на взгляд ребенка. Поселение было языческим, время – не легким, обстоятельства не располагали к продолжительным экскурсиям, и было ясно, что здесь он не задержится. На болотах еще покрикивали о древнем благочестии, хотя, в общем-то, среднестатистическая величина освящения огнем заметно потеряла в весе, и странник усиленно демонстрировал безусловно благостные намерения и всеобъемлющую терпимость. Впрочем, что ему еще оставалось – в общине сразу дали понять, что ему тут официально не рады. Он не возражал. Однако в то время в предместьях гукавшего ночами Болота с неуклонным постоянством ползли слухи о неких старых черных захоронениях, не то по ошибке был заживо погребен младенец (по одной версии), не то наставляли на путь к истине местную ведьму (по другой версии), не то прямо туда по инициативе местных ревностных в вопросах морали активистов и прочих старух без молитвы высыпали пепел девушки, невинно сожженной, неосторожно родившейся слишком красивой и будившей в мужском населении Зверя (по третьей версии).

И бенедиктинец, или кто он там был, вооружившись небесным словом и бутылью с вином, отправился очищать кладбище от детей Тьмы. Кто-то смотрел ему вслед, но в основном все постарались о нем сразу забыть.

Дальше версии сходились в одном. К тому времени уже успела созреть еще одна новость: что это и не монах вовсе. Что будто бы видели именно его рыжие веснушки у соседей босыми и в рубахе, «а я ж с ним, немытым, пил вместе», и вообще, это паломник Черт знает кто, с неведомо какими целями ушедший к Проклятому Месту. Поселение содрогнулось.

И без того уже настрадавшееся за период преследований со стороны всех, кому было не лень, ущербное сообщество сидело, что называется, на гвоздях, когда наутро отрок был найден прямо на кладбище мертвым: черные от земли пальцы со сломанными ногтями крепко сжимали пустую бутыль, черный открытый рот на белом лице выглядел, как высохшее гнездо паука. И ни на его платье, ни на могилах никаких следов предосудительной деятельности обнаружить не удалось. Как и его томик вед, с которыми тот не расставался.

С тех пор кладбищем больше не пользовались.

Правильнее сказать, его обходили стороной, неприятностей тогда хватало всем, и продолжалось это до самого последнего времени, пока однажды не угораздило какого-то солдата расположиться на ужин прямо здесь. Солдат возвращался домой не то в отпуск, не то по демобилизации, так или иначе, время было уже другим. Трудно сказать, почему ужин состоялся именно там, разумно объяснить этого никто потом так и не смог – то ли он таким образом проверял силу духа, то ли вдруг возникла смертельная необходимость подкрепить утраченные в дороге силы (старики после настаивали, что именно необходимость и именно смертельная) и непременно вот тут, под сенью елок, – однако кто-то, получивший до того телеграмму и несколько обеспокоенный, по какому-то наитию решил сходить на заброшенное кладбище. На голом пустом отшибе лежало тело в шинели и бутсах с черным открытым ртом на высохшем старом лице, выглядевшим, как гнездо паука, у ног сияла пустая консервная банка – и никаких следов насилия. Ни на теле, ни на местности. Однако, как утверждалось в ходе расследования, лицо у него уже раньше было таким, еще до демобилизации, старым и серым, несмотря на совсем юные годы.

Вообще, сторонники трансцендентной трактовки происходящего впоследствии особенно налегали на эту пустую посуду и ее загадочную роль во всех событиях. Так или иначе, подол шинели убиенного (старики в этом не сомневались) был ножом пригвожден к земле рядом с местом одного из захоронений. Юный неразговорчивый представитель от местного национального собрания молча походил вокруг тела, посмотрел, сминая карандаш в заложенных за спину руках, поправил пальцем очки и сказал буквально следующее: что покойный, по-видимому, сам воткнул в шинель нож, когда ел, не заметив, – а когда решил встать, почувствовал, что кто-то держит, сердце не выдержало.

С сердцем у него в самом деле было не очень здорово, и не только с сердцем, медэкспертиза дала это понять ясно. Потом среди населения была проведена соответствующая работа, и постановили: деятельность кладбища возобновить. Возобновить не получилось. Оно какое-то время, действительно, пофункционировало, без охоты и больших слов, появилась даже пара полированных камней вполне современного вида, но дальше них дело не ушло.

Еще говорили, что кто-то видел потом того солдата – в шинели и с рабоче-крестьянским приветом вместо лица, но в это уже никто не верил. Больше на то кладбище никто не ходил.

Отсюда возвращалсь другими: он понял это, когда сзади ему на плечо легла старческая сухая рука. Здесь были свои законы, и они касались только тебя. Сюда никого не звали, границы эти не следовало пересекать вовсе. Выполняя установленные правила, тут становились надгробием прежних людей. Очень не многие – далеко не все.

Это кладбище убивало детство – в каждом, в ком оно еще было. Но в ком его уже не было, оно убивало то, ради чего стоило жить. Обстоятельства, которые приводили сюда, закрывали страницы жизни – тех, кто был мертв, и тех кто еще жив. Но только поняв это, взгляд становился взрослым, и только сумев разглядеть утро за стеной мрака, у тебя еще был шанс коснуться его рукой.

2

Его представления об утре как концепции имели определенные последствия, требовавшие некоторых комментариев. Не являясь слишком легкими для внятного изложения, те представления вместе с тем были для последующих событий наиболее важными.

Строго говоря, дело было не в утре. Он любил ночь. Ночи в горах уже сами по себе были событием, не нуждавшимся ни в каких новых обоснованиях и трактованиях. С теми представлениями и концепциями всё складывалось не до конца ясно с самого начала, если брать к рассмотрению такой аспект, как спятившее детское воображение, но тут приходилось вступать на такие скользкие плоскости, что нельзя было сделать шага, чтобы не уйти в трясину собственной ограниченности – и в ней остаться. Конечно, определенную роль не могло не сыграть тяжелое детство, оно всегда играет роль, невзирая на последующие годы и тысячи сеансов медитации, но здесь все было сложнее.

Трудно сказать, чего там содержалось больше, полезной работы воображения или простого упрямства. С одной стороны, воображение довольно успешно уравновешивало последствия самого себя – чтобы не сказать, нейтрализовало их; с другой, исключительное упрямство самой высокой пробы, далеко не всегда замешанное на похвальном понятии упорства, цепко взаимодополняло представления мальчишки о безупречно уместном и единственно возможном. Результаты получались непредсказуемыми. Говорят, силу не следует путать с упрямством, и это справедливо.

Но когда обстоятельства лишают последних сил, а такое случается, то упрямство, самое обычное упрямство – это тот последний упор на отвесной стене, который не дает сорваться вниз. Зачастую лишь оно позволяет остаться в живых – и сохранить в себе утро лета. Как концепцию.

Понятно, что послушанию при таком подходе оставалось не много места, и едва ли не весь контингент преподавателей в полном составе, встречавшихся когда-либо на том пути, при всех условиях ценивших прежде всего жемчужины послушания и именно по послушанию себе определявших степень ума, чистоты и одаренности, демонстрировали одну готовность поставить на нем надгробный камень. «Твоя индивидуальность должна соответствовать моим представлениям». Так это выглядело в рамках их концепции о добре и справедливости.

На их добро и справедливость ему было наплевать, их представления не вписывались в его сюжет летнего утра, и это служило неистощимой темой для конфликтов. Он не был «трудным ребенком», по крайней мере, клише к нему не клеилось, но и легким он не был тоже.

Хотя дело здесь, наверное, было уже не в одном упрямстве – не столько в упрямстве, временами его посещало такое чувство, словно его аномальное воображение по прихоти, без всяких усилий с его стороны принималось смотреть глазами их воображения. Глазами окружения. И то, что он видел, отталкивало настолько, что о каком-то консенсусе речь не шла в принципе. И здесь уже вступала в силу юрисдикция упрямства. Кое в каких вещах его воображение разбиралось с безусловным преимуществом, но преподавателям, остальным, этого, конечно, знать было не нужно.

Это накладывало отпечаток. Как обнаружилось, воображение не поддавалось управлению и не подлежало администрированию, оно делало, что хотело, без стеснения ставя мироздание на порог концептуального кризиса и мир на грань катастрофы. Некогда, еще в совсем юном возрасте Гонгора проявил чудеса проницательности, заметив, что у людей с убогим наличием такого свойства или даже с его полным отсутствием чье-то воображение вызывало не до конца осознанное беспокойство и состояние животной усталости. Как обычно, этот социум охотнее всего склонялся к мысли, что это не они ущербны, но виноград слишком зелен. Словом, все это отдаляло, и довольно сильно.

Приятели с остальными-прочими его сверстниками (друзей у него никогда не было, если не говорить о книгах – их он сразу зачислил в когорту единственных сподвижников и вассалов, давая тем самым еще один повод отнести себя к законченным изгоям) в эти материи не вникали. Не делали они этого за отсутствием надлежащего инструмента; здесь уже сказывался его дефект речи, и довольно сильно, однако все пошло по наклонной, когда то, что с ним что-то не так, стал подозревать он сам. Еще позднее сказал свое слово синдром дефицита внимания, который оказался много сильнее, чем выглядел, в конечном счете едва не поставив под угрозу все проспекты последующей жизни. Учителя, не имевшие даже отдаленного представления о предмете таких дисфункций, а если слышавшие, никак не соотносившие одно с другим, сразу с легким сердцем ставили еще одно надгробие на его способностях. И на его жизни. В своем диагнозе не сомневался никто. В конце концов в то, что он неполноценен, поверил он тоже. Он сделал это даже еще легче и много раньше, чем они ждали, согласно пожеланию окружения, доказательства тому, что он дефективен, он начал искать и легко находить всюду, теперь единственный мир, оставленный ему, был его воображение.

Для сверстников и их обычных преследований в этом возрасте он должен был стать легкой добычей. Отчасти так и было – его предпочтения не принимали либо принимали слишком близко к сердцу и, случалось, безжалостно начинали учить жизни, в первую очередь, конечно, за чистоплюйство. Откровенно чистоплотная лексика, вопреки всем общепринятым местным нормам, правилам и традициям, детей из обычного окружения рабоче-крестьянского поголовья просто ставила в тупик – дальше список претензий шел по нарастающей. За то, что всегда предпочтет книгу хорошему обществу; от природы незлобив; не знает вкуса спиртного; никогда не пробовал вина и даже не курит; во всем, что ему нелюбопытно, обязательно останется либо в стороне, либо последним; нелюдим и во всем проявляет склонность исключительно к ночному образу существования и мышления; за вызывающую и просто выводящую из себя манеру отвечать только на вопросы, не подразумевавшие очевидного ответа, и только на то, на что считает нужным отвечать; без стеснения говорит правдивые гадости всем, кто пытается строить на нем из своих слабостей достоинства, делая это с равнодушием и не оставляя право на обжалование; занимается неизвестно чем и просто за то, что непонятен и непонятно, чем живет. И с этими правдивыми гадостями все обстояло совсем не просто: они озадачивали.

Однако передразнивать его дефекты речи никто не решался, и это было удивительнее всего. В нем словно что-то чувствовали, что-то такое, что в последний момент отнимало обещанное удовольствие даже у самых разговорчивых из них. И это при том, что в окружении сверстников за ним прочно закрепилась репутация одного из самых безопасных существ. Кажется, именно здесь сказывалось его умение говорить то, чего никто не ждал услышать. Теперь уже даже совсем бестолковые были в курсе, что при определенных условиях он начинал говорить вслух то, что, как оппоненты были уверены, скрыто от всех. Он словно видел их раздетыми и начинал из того, что видел, делать сюжет.